Metamorphosis

I Матвей наматывал на палец прядь волос Насти. Ей не очень нравилось, когда он начинал тянуть слишком немилосердно или когда дергал отдельные волоски — тогда ее кололо острыми иголочками боли. Но в целом, было ничего страшного. Матвей о чём-то думал, и она не торопилась спрашивать, о чем. Матвей снова что-то ей не говорил. Что-то было у него за блондинистой бесхитростной душой, что он утаивал от неё второй месяц. Секрет он прятал словно за стеклянной матовой стенкой: как она ни старалась уловить очертания чего-то большого и тяжелого его сердцу, те только сильнее размывались, да слезились от напряжения глаза. Ни в коем случае там не могла прятаться новая любовь, знала Настя, и была спокойна. — А что тогда? — мягко спросила она в тот же вечер, подняв голову с его коленей. Женщина-меценатка. Мягкий, всепрощающий образ, который — она знала — так ей шёл. — Это не мое, — отрезал Матвей, закаменев, забыв по случайности, что реакция его заметна, поскольку Настины тонкие пальчики все ещё лежат невесомо на его бедре. Но Настя заметила, что заронила в него первое зёрнышко сомнения. Любопытство ее не жрало, не глодало безостановочно, но она подогревалась волнением скорой своей причастности к большой матвеевой тайне. Интуиции она была лишена подчистую, и знала об этом, и не обольщалась. Догадки, возникавшие в ее голове, Настя считала ничем иным, как капризами изведшегося в ожидании новой пищи разума. Вместо интуиции свыше ее наделили характерным женским чутьем. Поэтому когда Матвей в своих сомнениях дошёл до точки, Настя была рядом, чтобы услужливо и нежно спросить: — Ты стал какой-то задумчивый в последнее время, что у тебя случилось? Она ни жестом, ни словом не дала знать ему о том, что этот лёгкий, ни к чему не обязывающий вопрос она вынашивала в себе бережно, как дитя, две с половиной недели. Матвей посмотрел на неё с тысячей противоречивых эмоций. Как, смешанные все вместе, краски из палитры дают унылый коричневый цвет, так матвеевы эмоции слились практически в равнодушие и холодность. — Это не нечто слишком интересное, — сказал Матвей, замялся, а подумав, решил не добавлять негативно окрашенное «особенно тебе». Настя — актриса! — делано пожала плечами, дернула бровками. — Не то чтобы мне интересно. Но Матвей снова ее удивил. Сегодня, как и вчера, и как неделю назад, он оказался великодушнее, чем она о нем думала, он оказался — больше и масштабнее, как если бы она догадалась посмотреть на его личность с некоторого отдаления, а не в упор. — Актрисочка моя погорелого театра, — улыбка тронула его губы, а глаза теперь смотрели только на неё, сознательно, смешливо, и его внимание не рассеивалось в эту минуту ни на какие больше проблемы, — вижу, что интересно. Настя чувствовала себя побеждённой и помилованной из снисхождения, а Матвей знал, что теперь всегда оправдается настиным ревнивым любопытством. Но каждый, тем не менее, добился своего. Матвей отстранил ее от себя, чтобы залезть с ногами на диван и смотреть на неё по меньшей мере с метра и видеть ее лицо, не напрягая глаз. Настя теперь сама уже крутила свою прядь на палец, уговаривая себя не изображать никакого равнодушия. — Знаешь Сашу Максименко? — Конечно, знаю! — А Георгия Джикию? Точнее, он Джикия, и больше никак это не склоняется... только все равно все склоняют, как удобно. — Тоже знаю, ты бы ещё чего-нибудь более очевидное спросил, — нервно попробовала возмутиться Настя, предвкушая, что вот уже сейчас, вот-вот ей откроют секрет — но Матвей махнул рукой, призывая не утруждаться, и у него на лице мелькнуло выражение брезгливости. — Так вот, — Матвей почесал в затылке, — помнишь, мы тогда с Максом в Стокгольм мотались? Я ещё не объяснил тебе тогда, почему. — Ты объяснил, — Настя поджала губки, — сказал, что навестить Вика и ещё что у Максименко там неотложные дела, поэтому решили поехать вместе. — Ну, я напиздел, получается. — Это я уже поняла, продолжай. Матвей пристальнее посмотрел на настино кукольное личико, она была зла, но в меру. Никакой бури ему это выражение лица не обещало. — К Вику мы действительно тогда съездили, утром, перед тем, как лететь обратно... А по поводу дел у Макса, так у него эти дела исключительно носят характер неразрешимых проблем в личной жизни. Мы его проблемы лечили вином на набережной ночью. — Так в этом все дело? Ты решаешь проблемы Максименко вместо своих? — Настя была готова возмутиться такой расточительной трате ресурсов Матвея, которые при ином стечении обстоятельств могли безраздельно принадлежать ей, но передумала, с гордостью неся, поправляя, пошатнувшуюся, свою корону меценатства и жертвенности. Она, как жена декабриста, за Матвеем в огонь и в воду... речь шла о том, чтобы помочь человеку, которого Сафонов считал другом, хотя никакой склонности к Максименко она прежде в Матвее не замечала; они пересекались на мероприятиях всего пару раз, и всегда Максименко был один, веселый, большой, как медведь, улыбчивый, но одинокий. Дистанция прослеживалась, когда компания неизбежно разбивалась на парочки. Утащив Матвея танцевать и положив голову ему на плечо, она из-под полуприкрытых век задумчиво наблюдала за Максименко. Впрочем, в следующий момент что-то отвлекало ее от созерцания, и больше она, не придавая этому вопросу излишнего значения, к прерванному занятию не возвращалась. — Если бы мог решать, я бы решал. Это нетривиально, чтобы ты понимала... — Чтобы я понимала, тебе следует мне рассказать! — Нетерпеливая моя, — с нежностью матери Матвей тронул кончиками пальцев ее щеку, по-видимому, полностью предавшись будущему своему рассказу и отогнав окончательно угрызения совести, увещевавшей вспомнить об этике чужих секретов, — дело в том, что Джикия и Максименко встречаются. Или сейчас уже не встречаются, я не уверен, после того, что тогда мы обсуждали... Матвей замельтешил, заторопился, словно пытался оправдаться и сгладить резкое впечатление своих откровений, но выглядело это, надо признаться, жалковато. Но Настя проявила снова чудеса выдержки. Возможно, глубоко внутри шокированная подобным положением дел, внешне она стала только внимательнее к каждому слову из уст Матвея, чутче к каждому резаному неловкому его жесту. — И в чем их проблема? — Я не уверен, что у Джикии вообще есть проблемы на этот счёт... Он мне кажется буквально деревянным в плане эмоций, как знаешь, табуретка. И ещё он, должно быть, очень смущается отношений с Сашей, представь, насколько тяжело это принять здоровому бородатому мужику! И иногда ведёт себя с Сашей обидно из-за этого. Настя не спешила перебивать, но Матвей, похоже, ждал от неё комментария. — Конечно, это тяжело, — облизнув губы и тщательно подбирая слова, сказала Настя, — но ведь Саша и не ждет от него нежностей? — Саша ждет хотя бы уважения! — повысил голос Матвей. — Ты его пресс-секретарь? — неуместно хихикнула Настя, задетая за живое силой эмоций Матвея. Редко что могло вызвать у него столь искреннее негодование. Матвей похвалил себя за вратарское умение успокаивать эмоции одним только волевым решением. Он бесстрастно продолжил, жалея впрочем, что начал рассказывать, но не способный прерваться на половине. — Нет, но почему-то из всех своих знакомых он выбрал малознакомого меня. Что бы ты ни говорила, я ценю это, и я хочу понять, — Сафонов нахмурил лоб, — что нужно сказать Саше и, возможно, Джикии, чтобы они оба перестали мучиться. — А точно Джикии это нужно? — Сашка-то? Очень нужно. И подумай головой сама, если есть хоть какая-нибудь голова, — стал бы он терпеть от своего консерватизма ради интрижки? — У нас в стране толерантность не на том уровне, чтобы интрижки... — Да, это в американских сериалах только так возможно, чтобы два парня на одну ночь встретились и утром разбежались, — они-то давным-давно все про себя поняли и знают, и как, наверное, трудно у нас в России и ещё в первый раз... — Все пять стадий принятия, — кивнула Настя, пальчиком прижимая щеку к челюсти и кусая ее изнутри в процессе какой-то мыслительной деятельности, — а они живут вместе? — Нет, конечно, — печально покачал головой Матвей, — они и видятся-то только на тренировках. — А спят? — Я думал, он мне в нос даст, когда я об этом спросил, — весело сообщил Матвей, припоминая пьяного Максименко тогда на набережной с шальными бегающими глазами, — но да, конечно, спят. Не думаю только, что это носит какой-то регулярный характер. Настя хотела задать ещё один вопрос, но видя, как сильно смущается Матвей, вынужденный говорить на такую тему, передумала. — И чего за отношения тогда? — Их влечёт друг к другу очень сильно. За Джикию не поручусь, но Саша буквально дрожит от волнения, когда говорит о нем. Иногда дрожит, а иногда в другую крайность бросается — говорит о нем, как о несмышленом ребёнке. Он сразу сварливый такой становится, но господи, как же ему в кайф ворчать, что Джикия его заебал уже — он бы хотел, чтобы это действительно было как неотъемлемая часть его жизни, как привычка. — А как это происходит вообще? Вот ты берёшь и понимаешь, что любишь другого мужика? — Настя патетически наклонилась к Матвею, поглощенная разговором. — Думаю, что сначала ты допускаешь, что мог бы спать с другим мужиком и получать от этого удовольствие. Но я не знаю. Я бы не вникал вообще, если бы мог помочь Максу просто так. — Как же ему поможешь, если он сам не знает, чего хочет? — Он знает, я думаю. Он хочет, чтобы Джикия перестал считать его слишком уж отвратительным секретом. Как будто речь о противных привычках — о, вот я в носу ковыряюсь, вот я яйца почесал в метро, а вот — Саша Максименко... Речь даже не о том, чтобы кому-то открыться, — Матвей на секунду показался Насте гордым оттого, что его, одного из немногих, посвятили в эту тайну, — не дай бог. Хотя бы принять для себя, что — да, я такой-то и да, мне нравится Максименко. Это все бы вообще вопросы сняло. Ну, представь себе наши отношения, как сейчас, только я из-за чего-нибудь тебя стесняюсь и в каждую свободную секунду ненавижу себя за то, что люблю тебя. — Я не могу придумать такого примера, — призналась Настя и взялась вслух рассуждать, — вот если я, например, была бы уродина такая, что смотреть страшно. Ты бы ведь не ненавидел себя, а наоборот, чувствовал себя праведником оттого, что способен любить не за красоту. А если бы я была нечестная? Увела тебя у другой девушки? Ты бы ненавидел себя — может, громко сказано, но диссонанс был бы, не спорь. Но не стеснялся... — Примеры твои, Настя, — покачал головой Матвей, влюблённый по уши в вид своей девушки, поглощённой тревогами о судьбах людей, — просто лучшие. Настя улыбнулась краешками губ. Ей нечего было посоветовать Максименко — разве что быть понежнее и потерпеливее. Но ведь Матвей против того, чтобы мерить отношения Саши с его Джикией мерками их отношений, и он не одобрит. — У них и в клубе ещё проблемы, да? — миролюбиво спросила она. — Ещё не все кости перемыла, актрисочка? — как бы пренебрежительны не были эти слова по своему содержанию, Матвей был неизменно ласков, даже когда иронизировал, и Настя любила его за мощную и ровную силу, превосходящую ее и великодушную к ней. В общем, Матвей был человечище и если он захотел помочь — он в лепешку расшибется. *** Огонёк свечки заметался и погас, когда Саша хлопнул створкой окна. Это и хорошо, иначе пришлось бы идти тушить. Максименко развернул свернутый в трубочку новенький плед, подтянул к себе ноги, свернулся калачиком и закрыл глаза. Он долго лежал без сна, укутанный в одеяло, и чувствовал себя пассажиром на большой нашей планете. Она несётся в пространстве, пролетая километры за секунду, а он, находясь в эпицентре сумасшедшего движения, не чувствует ничего, кроме противной едкой обиды. Более того, он лежит здесь, неподвижный в системе отсчета земли, на диване, укутанный в одеяло... мысли сашины сбились на чудаковатую рекурсию, и он запутался, сбился и провалился в ватную клочкастую дремоту. II Официанты, говорят, хорошо выучены, если они способны заменить бокал с напитком, не привлекая на себя внимания гостя. В этом плане день рождения Юры Газинского был выше всяких похвал. Целая рота официантов рассеялась по большому полутемному банкетному залу: неброско одетые, шустрые, учтивые. Девушка в чёрном платье и простом белом переднике наклонилась к уху Матвея. «Я могу предложить вам ещё напиток?» — спросила она. Матвей походя оценил ее: неярко накрашенная, невысокая, но на каблуках. Вполне себе ничего, возможно, даже красивая, если бы не привычка не воспринимать всерьёз обслуживающий персонал. «Просто повторите», — кивнул ей Матвей. Веселье было уже в той фазе, когда пришло, наконец-то, время для горячего и неторопливой и, в общем-то, бессмысленной светской болтовни за столиками. Тосты уже были сказаны: именинник с женой сидели за центральным столом, поминутно отвлекаясь на то, чтобы обеспечить чей-то комфорт. Александра, хотя и делегировала организационные вопросы директору ресторана ещё в начале вечера, суетилась, вертелась по сторонам, выискивая заскучавших или голодных. Столов было шесть или семь: компания подобралась разношёрстная почти за каждым. Только три были целиком подобраны по одному признаку: за одним сидели родственники Газинских, его мать с отцом, теща с тестем, дальние родственники, за вторым были незнакомые Матвею друзья Юры и за третьим часть игроков Краснодара. Вся команда, понятно, за один стол не уместились, а приглашения получили все без исключения, но те, которым не хватило место, рассеялись по парам и тройкам за другие столы. Был ещё большой класс гостей — друзья именинника по сборной России. Говорят, звали и Черчесова, но тот не то опасался не вписаться в компанию, не то был занят. Кто-то не приехал из-за тренировок, но в общем и целом из других клубов собралось человек десять. За столом с Матвеем и Настей сидели: Ваня Игнатьев без спутницы, Шапи без спутницы, Рома Зобнин с Раминой, Джикия (один), Илья Кутепов с женой, Влад Игнатьев с женой. Компания подобралась неплохо между собой знакомая, хоть даже и Матвей раньше был знаком с Джикией и Игнатьевым только на футбольном поле. Матвею трепать языком было несложно, и знакомства он заводил легко. Настя восхищенно смотрела, как спустя каких-то полчаса знакомства он увлечённо ведёт беседу с Кутеповым и Дианой о том, как те отвели Иллариона на гимнастику. Оказалось, его тоже в детстве водили на гимнастику: у него ещё никогда не получалось на брусьях сделать подъем-переворот! С Кутеповым они поговорили про физическое развитие детей, с Владом Игнатьевым перекинулись парой слов про шансы Ювентуса в Лиге Чемпионов, Зобнин был само очарование и неприметно втянул в разговор ещё и младшего Игнатьева с Шапи, чтобы те не скучали: все вместе обсудили, как сильно Краснодару не повезло с жеребьевкой. Настя периодически неловко перемигивалась с Раминой и Дианой, дескать, у мужчин свои разговоры, которые одно сплошное занудство. Джикия вроде и принимал участие в каждой дискуссии и имел в запасе комментарий на любое мнение, но он был какой-то неуловимо корректный и тактичный, ничего в его речи не было скандального, острого, на повестку дня — хотя смеялся он в голос, шутил незамысловатые шутки и то и дело пихал Рому по-дружески в плечо, как самого близко к нему сидящего. В общем, Джикия прекрасно понимал формат их беседы — лёгкая ни к чему не обязывающая болтовня — и не лез из кожи вон, чтобы произвести впечатление. Матвей оценил его харизму. Лающий, громкий смех, широкая улыбка, выставляющая напоказ крупные белые зубы, уместные емкие комментарии. Пожалуй, было в нем что-то особенное, решил Матвей. Вспомнили и Газинского, когда он подсел к столику. — Газ ведь у нас вице-капитан в сборной... — Не завидуй, Джика! Я сейчас вот такой, — Юрий махнул рукой в жёсткой лангете, — так что честь быть вице-капитаном сборной выпадает тебе ещё как минимум месяцев пять. — Да разве же Артём кому даст покапитанить, — хохотнул Зобнин. — Так вот и я о чем, — фыркнул смешливо Джикия, — я начал же рассказывать: Артём тогда был с каким-то повреждением, с Турцией играли осенью, что ли... Юрка, соответственно, капитан. А у Артема сердце болит за команду, так он новому капитану инструкцию на сто пятьдесят пунктов выкатил, ну, знаете, как на пенальти настроить бьющего, как напихать защитникам, вратарю своему, вратарю чужому. Юра не выдержал уже тогда. Газинский посмеялся. — А кто бы эту курицу-наседку выдержал дольше десяти минут? Матвей вставил свои пять копеек: — Человек радеет за сборную, а вы ему перемыли все кости! Матвею вообще нравилось выражение «перемывать кости», как и многие другие устойчивые выражения. Они, считал Сафонов, добавляют речи колорита и шарма. — Не, Артём — золото, — покачал головой Илья Кутепов, вполне серьёзно и уважительно, — карьера у него была не сахар, но в нем столько страсти остаётся и на «Зенит», и на сборную — особенно на сборную... — А вы вместе начинали? Он же тоже спартаковский, — спросил Ваня Игнатьев. — Ба, я только сейчас понял, что вас двое Игнатьевых за столом, — искренне восхитился Матвей. — Долго ты думал, — насмешливо глянул на него Влад Игнатьев, впрочем, по-доброму: вот он нравился Матвею без всяческих оговорок, потому как выглядел очень честным и принципиальным. — Ты меня спросил или Рому? — уточнил Илья, — Я с ним пересекался в «Спартаке», Рома — нет, он за «Динамо» пылил. — Спасибо, брат, — боднул его Зобнин, — будешь моим биографом? Кутепов отшутился. Газинский ушёл, предложил со сцены поставить музыку, и все разбрелись танцевать. Играл какой-то медляк — Матвей предположил, что когда эта песня была популярна, он еще ходил пешком под стол, — но Настя под столом настойчиво щекотала его запястье под манжетой рубашки. Он поддался ей, и они отошли от столика к танцполу. Пока они неспеша переваливались с ноги на ногу на полутора квадратных метрах, Матвей исподтишка разглядывал, как Джикия отошёл к другому столику: о чем-то перекинуться парой слов с Мартыновичем. Он ведь был молодой, Джикия. На сколько он старше Максименко? На два, три года? Опыт, внешность, манера держать себя: ничто в нем не выдавало совсем молодого ещё мужчину. — Как думаешь, — Матвей наклонился к настиному уху, отодвинув в сторону тяжёлую залаченную прядь, — о чем Джикия может говорить с Мартыновичем? — Ты меня спрашиваешь? — Настя удивлённо подняла голову, — Откуда я знаю? Но если ты хотел поговорить с ним, то сейчас, кажется, просто идеальный момент. Смотри, он сел обратно за наш стол, и там только Зобнин с Игнатьевым. Не наш, локомотивский. Ободряюще сжав его локоть напоследок, Настя незаметно отклеилась от него и поплыла, как по воде, изящно покачивая бедрами, куда-то к пестрой стайке наряженных девушек и женщин: ей там всегда найдётся, о чем поговорить. Матвей вернулся к столу. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, дёрнулся пару раз в такт сменившей медляк быстрой мелодии, сделал два крупных глотка вина из своего стакана: едва ли он опьянеет, но выглядеть слегка подшофе будет полезно, меньше вопросов к тому, что он наговорит. — Ну че, будущий Акинфеев? Как жизнь молодая? — спросил его Рома, и тут же поспешил извиниться, — Если тебе не нравится, когда сравнивают, извиняй, не будем. Матвей и слова не успел вставить, когда вмешался Джикия. — А чего это не сравнивать? — фыркнул он, — Акинфеев это большая величина, до него кому угодно у нас как пешком до Луны. — Мы поняли, кто был твоим кумиром в детстве, Джика, — Владислав Игнатьев смеялся ровно противоположным смехом: тихим, шелестящим, вежливым. Джикия открыл было рот, чтобы возразить, но Матвей, сообразивший, что разговор съезжает не туда, успел первым. — Для меня честь, — он шутливо подался вперёд, положив руку на грудь и как бы кланяясь, — звучать в одном предложении рядом с... Матвей многозначительно посмотрел на потолок. — Чертовы богохульники, — проворчал Георгий, — вообще многих уже называли вторыми Акинфеевыми, и ничего. Матвей навострил уши. — Некоторые вторые Акинфеевы уже карьеру заканчивают, — вставил Игнатьев. — Нет, на самом деле, так нельзя, — с жаром заспорил Матвей, на самом деле глубоко взволнованный, — просто так теряется значимость собственной фигуры. Вы, например, сравниваете меня с Акинфеевым, и я начинаю задумываться, как в той или иной ситуации действовал бы Акинфеев. И это вместо того, чтобы делать так, как правильно. А потом, если не получается, расстраиваюсь, что не выйдет из меня второго Акинфеева. — Да не, прав ты, — согласно кивнул Джикия, — но нельзя совсем отрицать авторитеты. — Ван Дейк — золотой мяч? — быстро осведомился Матвей, чтобы перевести разговор в другое русло, точнее, закрыть тему с авторитетами. — Хотелось бы, — вздохнул Джикия, и по нему было видно, что он не в первый раз отвечает на этот вопрос, возможно, от лица вообще всех защитников мирового футбола. Игнатьев высказался за Салаха, а Рома Зобнин посмеялся, мол, все равно не дадут ни тому ни другому и вообще известно кому дадут. — Нет, короче, вот про подражание Акинфееву, ван Дейку и прочим, — осенило Матвея, — был у меня кореш ещё по академии, нет смысла называть фамилию, сейчас не играет на высоком уровне. Вот он был тоже одержим идеей выйти на уровень Акинфеева, только не Акинфеева — Касильяс ему нравился. Не суть. Сотворил себе кумира, как говорится. И ему это внушали ещё родители, ну и мы подтрунивали, дескать, давай, сан Икер... он первое время горел этим, а потом начал тяготиться. Ошибался и вдвойне потом себя ненавидел, за себя и за Касильяса. Стимулы двигаться все-таки надо в себе искать, не со стороны и не извне. У пацана того, кстати, потом интересно судьба сложилась... Матвей чувствовал, что сочиняет не слишком убедительно, одна радость — ничего предосудительного он рассказывать не собирался и никто не мог уличить его во вранье хотя бы потому, что не мог понять, к чему весь этот спектакль. В конце-концов, прототип у мальчика с фотографией Касильяса под подушкой у него был реально существующий. — Выражение «судьба интересно сложилась» к футболистам не применимо, — усмехнулся Джикия, — тут по определению лотерея. — Нет, интересно сложилась, — упрямился Матвей, глядя, как заинтересованно наклоняются ближе к нему Зобнин и Игнатьев, — там целая череда совпадений и событий, которые довели его до психбольницы. — Вот как? — удивился Рома, — Все вратари же спокойные, как удавы. — Это для внешних раздражителей, — покачал головой Матвей, — если бы ему свистели с трибун или даже обижали в команде, он был бы ничего, нормально. Очень сильно действует, когда близкие люди, к кому прислушиваешься, начинают говорить гадости. — Родители что ли? — спросил Джикия. Матвей усмехнулся почти мстительно: — Да если бы. Там темная история, на самом деле, не знаю, уместно ли говорить, — он обвёл глазами зал, поджал губы в неодобрении к самому себе и понизил голос, — сколько нам тогда было лет? По семнадцать? У нас был тренер по физподготовке, старше нас всего лет на восемь. Я не знаю, как, но оказалось, что у них отношения. — Мало того, что педофилия, так ещё и... — поежился Игнатьев, впрочем, не особо шокированный. — Да нет, дело не в педофилии и даже не в таких отношениях, мы ведь тогда уже про многое слышали и знали и были, как это сейчас говорят, толерантные. Я не слышал, чтоб ему кто-то плохое слово сказал об этом. В конце-концов семнадцать — это уже немало. Просто дело в том, что он слишком много ему отдал, этому мистеру иксу. Чего вы смеётесь, мы правда его так называли за глаза. — Ты хочешь рассказать про сложности однополых отношений в России? — полунасмешливо спросил его Рома. Джикия по-прежнему молчал. Он не отводил взгляда и внешне не тушевался, но все-таки, против обычной своей словоохотливости, ничего не говорил. Матвей торопливо глотнул ещё вина, чтобы не показалось, что он слишком трезвый. — Да господи, — презрительно бросил он, — нет, конечно. Вы можете представить на месте тренера какую-нибудь дамочку из структуры клуба, главное, что у них была разница в возрасте и он его буквально боготворил. Любил или не любил — мы уже не узнаем, но ему вечно было тяжело и плохо оттого, что они вынуждены скрываться сразу по двум, или даже нет, трём причинам! А тренер на него влияние имел колоссальное. Парень радовался, когда они могли видеться на тренировках, иногда возвращался в номер по ночам совершенно счастливый... в общем мотало его туда-сюда очень нехило. — И чего мальчик твой, сломался в итоге? — Ничего он не сломался сначала, так на подъемах и продолжал тащить, а спады его как-то маскировали, я играл вместо него иногда. Ему стукнуло восемнадцать и он справедливо потребовал — мол, может, мы скажем хотя бы команде? Тем более что итак практически все знали — слухи же очень живучие и распространяются мгновенно. — Ишь чего захотел, — покачал головой Джикия, но, как показалось Матвею, печально. Аллюзию он уловил. — Да справедливое требование, чего такого? Он же не каминг-аут просил. Просто не хотел быть грязным секретом. Кончилось все плохо, в общем... что-то просочилось в прессу о том, что этот тренер не по девочкам, но сумели замять, упомянули каких-то баб, мол, наоборот, по всем девочкам сразу. Он тогда публично выступал, во всех подробностях живописал свою личную жизнь насыщенную с какой-то певичкой. И на паренька так сильно подействовали все эти разговоры про женщин, что он себя возненавидел, своё тело, свою семью, академию... — Ты сказал — совсем плохо стало и в психбольницу? — Джикия внимательно смотрел на него через стол. — Этим и кончилось, по-моему. Нельзя было шумиху поднимать, а к нему много тогда интереса стало, от нас, дураков, в том числе, и его потихоньку отчислили из академии, принудительно водили к психиатру, но чего там наша психиатрия может, ведь здесь случай нетривиальный. Мы как-то потеряли его следы в последнее время. Он заграницей — в Америке, вроде. Матвей закончил, перевёл дыхание и выпил ещё вина. — Вот как тоже бывает, — покачал головой Зобнин, — не захотел быть скелетом в шкафу. Матвей, который все-таки опьянел, был готов расцеловать Рому в обе щеки за то, что тот сам подвёл итог истории и избавил его от необходимости читать ещё какие-то нотации и показательно вычленять из всей этой истории мораль. Он только сказал: — Мы даже как-то хотели идти к иксу, говорить ему, мол, чего он комедию ломает, итак все знают, и, типа, все толерантные... но не срослось чего-то, не успели. — Поучительные у тебя истории, Матвей, — своим низким лаем рассмеялся Джикия и будто бы отмер после долгого сидения в одном положении, обрёл пластичность: одной рукой потянулся к середине стола к блюду с виноградом, а второй ухватил бокал с шампанским за тоненькую стеклянную ножку. Но Сафонов не без гордости отметил, что лицо у Джикии остаётся задумчивым и чуть трагичным. Вернулась Настя, вернулись Кутеповы, смеющиеся и весёлые, и мрачная тишина за их столиком рассеялась. — Матвей, — звонко воскликнула Настя, — наверное, ты всем просто надоел трепаться! Игнатьев и Зобнин рьяно замотали головами, а Джикия ничего не сказал. Матвей подумал, что у него есть полное право обижаться, ведь именно он, а не кто-то ещё навёл Георгия на неприятные тяжелые мысли, пусть даже они были сродни откровению. — Он рассказывал нам истории, — Рома отодвинул стул и встал из-за стола, — он просто чертов драматург. — Нет, он не драматург, — мило наморщила Настя лоб, ей вообще шло ворчать, — он просто... — В говно, — пришёл на помощь Матвей и встал тоже, опираясь на стол, — я знаю, милая, я знаю. Пойдём ещё потанцуем, пока я пьяный. Помнишь, мы на школьной дискотеке пили втихаря сомнительный джин и потом шли танцевать, пока не отпустит? Сцена позабавила всех вокруг, но не Джикию. В несколько глотков докончив своё шампанское, он встал размеренно, медленно, хотя все в нем выдавало нежелание оставаться здесь ни секундой дольше, и ушел куда-то в другой конец зала. III Саша, конечно, если желал, мог спрятаться от всего сущего на земле, так, что ни одна душа не найдёт. Где он, не знали ни Ломовицкий, ни Гапонов, ни Рассказов. Контактами нефутбольных друзей Саши и его родителей Джикия не озаботился в своё время. Взвинченный и напуганный, Джикия в один широкий шаг переступил не глядя порог и наступил на что-то мягкое. Небрежно брошенные, со смятыми задниками, у него на коврике в прихожей лежали кроссовки Максименко. В темной квартире пахло корицей, как если бы Саша готовил. Но света нигде не горело. Георгий нашёл пропажу в гостиной на диване, укутанного в эластичный тонкий плед, который болезненно выделил сашины острые плечи и подтянутые к груди коленки. У него такого пледа не было, как не было и ароматической коричной свечки на трюмо перед зеркалом. Сашина одежда часто казалась ему пропахшей корицей. Максименко притащил сюда плед и свечку, чтобы создать себе жалкое подобие уюта. Около дивана на полу стояла пустая чашка с чаинками на дне: Саша недолюбливал чай из пакетиков и заваривал листовой. Нашёл, значит, в шкафах и чай, и заварник. Джикию остро кольнуло чувством вины. Укол этот стал больнее оттого, что Саша лежал перед ним совсем скрюченный, замёрзший, беззащитный. Пришёл же, знал, что его не застанет, но сидел тут, с чаем в руках, глядел на свечку, воображал себе что-то про них двоих, как всегда воображают влюблённые. Наверное, он слишком пристально смотрел на Сашу, раз тот под этим тяжёлым взглядом заворочался и поднял голову. — Джи? — Я тебя потерял, — признался ему Джикия с облегчением. — Жаль, что тебе не пришло в голову искать меня у себя дома, — горько посетовал Саша. Это был первый раз за все время, когда он посмел выражать своё недовольство. Джикия пожалел, что не может взять тайм-аута. Он хотел бы иметь больше времени, чтобы подготовиться к этому разговору. — Саш, — Георгий снял обувь и сел на ковёр, чтобы смотреть на полулежащего Максименко на одном с ним уровне, — это хорошо, что ты пришёл. — Видишь, — несмело улыбнулся Саша краешками губ, — все к лучшему. — Да, — Джикия схватил его за руку, чтобы прижаться лицом к ладони, которая под его напором неуверенно раскрылась, — извини меня, Макс. — За что? — За то, что у нас не все как у людей. Будет лучше, обещаю. — Совсем как у людей будет? И жить будем вместе, и сериалы смотреть по вечерам? — иронично хмыкнул Саша. — Хочешь, будем. Ты уже начал переезжать, я смотрю: свечка, плед новый... У Максименко чуть-чуть покраснели кончики ушей. — Посмотрим, — торопливо и грубовато оборвал он Джикию, — как тебе тусовка у Газинских? — Слишком много народу, — Джикия отвернулся к трюмо и начал расстегивать на себе рубашку, глядя через зеркало на растрепанного со сна Сашу, — нет ощущения, что все одна компания. По группкам все. — А ты с кем общался? — Как посадили, так и общался, — Джикия снял рубашку, оставшись обнаженным по пояс, и повернулся обратно к Максименко, который заметно напрягся, — с Зобой, Раминой соотвественно, с Кутеповыми, с Владом Игнатьевым, Шапи ещё, но молчал все время... с Ваней Игнатьевым — кстати, у него вообще есть девушка? — и ещё с Сафоновыми. — Они не женаты. — Да? А понимают друг друга не то, что с полуслова — с полувзгляда! Вообще он забавный, этот Сафонов. Рома сказал, что он тот ещё драматург, и это, наверно, хорошо его характеризует. Рассказывал нам истории... разные. Максименко обязательно спросил бы, какие такие байки им травил Матвей, если бы не был сбит с толку тем, что Джикия, раздевшись по пояс, сел на диван около него и смотрел внимательно, цепко прямо в его лицо. — Ты чего? Георгий ничего не ответил, но бросил быстрый взгляд на руки Саши, которыми тот неловко комкал плед. Осторожно наклонившись к нему — Саша успел подумать с волнением, что сейчас он его поцелует — Джикия прижался к нему лбом, попросил: — Ну прости меня, Сашенька. — Не называй меня Сашенькой, — нервно одернул его Максименко, но больше от волнения и неумения примириться с распиравшим его волнительным счастьем, — какой я, сам посмотри, Сашенька. Георгий тепло выдохнул в шею Саше и мягко поцеловал того в плечо около воротника толстовки. Максименко заметил, что действует Джи не так уж однозначно в платоническом ключе: рукой поддерживая его голову, он целовал все с большим напором, щекотал бородой. — Я разбудил тебя, помешал спать, — как будто бы действительно расстроился Джикия, — теперь снова мешаю. — Я соскучился, — непослушным языком признался Саша. Ему показалось, что сейчас лучший момент, чтобы сказать это. Он в последнее время часто действовал, предварительно спросив себя, подходящее ли время и место, чтобы сделать одно или другое. Джикия согласно ухнул снизу: он сидел, сползший с дивана, на ковре и задирал все выше и выше подол толстовки, чтобы трогать, гладить и целовать поджимающийся светлый живот. Ладонью он без предупреждения сжал сашин член через штаны и белье: Саша дёрнулся и выкрутился из объятий. — Что такое? Пустить тебя в душ? — Георгий откинулся на сиденье дивана, вытянув ноги на ковре. Саша почувствовал, как его колотит дрожью от волнения. Такой Джикия был совсем новый и незнакомый, и это обещало стать сродни их самому первому разу. Когда Саша вышел из душа, Георгий сидел все там же, на полу. Он выглядел уставшим, разбитым, каким-то не в меру опустошенным. Саша понял, что это не побочные эффекты перелёта из Краснодара и тусовки: это их короткий разговор так сильно повлиял на Джикию. Сразу же захотелось стать чуть заботливее и внимательнее к нему. — Давай, теперь твоя очередь, — в ответ Джикия кивнул, а проходя мимо него, шумно втянул носом запах геля для душа, которым резко пахло от сашиной тёплой кожи, — и пожалуйста, побыстрее. Сашино нетерпение было легко объяснимо: за те жалкие пять минут, которые займёт самый быстрый душ, он успеет засомневаться и запереживать. Максименко даже подумал, не составить ли ему компанию Георгию в ванной комнате, но оборвал себя на середине этой смелой мысли. Вместо этого он разобрал кровать, достал из своего рюкзака флакончик смазки и поставил его рядом с кроватью. Презервативы он забыл взять. Может быть, у Георгия найдутся. Джикия не знал никаких половинчатых, неполных прикосновений. Если он прижимался — то всем телом, если трогал — то с нажимом, всей ладонью. Так и сейчас: появившись из душа в одном только полотенце на бёдрах, хотя никогда в раздевалках он так не ходил, Георгий плотно обхватил Сашу за бока, привлекая к себе — сразу в глубокий поцелуй. — Осторожнее, — предупредил Джикия, подталкивая его легко в грудь, чтобы уронить на кровать. Саша млел под уверенными, сильными руками. Его вело от запаха тела Георгия, хотя тот пах все тем же гелем для душа, что и он сам, и легко, неуловимо — остаточными нотами своего парфюма, чем-то сладким. Почувствовав, как между ног плавно вклинилось колено Джикии, Саша вдруг вспомнил про презервативы и осторожно потормошил увлекшегося мужчину за плечо. — У меня нет резинок, у тебя есть? Джикия с секунду непонимающе глядел на него. — Нет, — поморщился он, — ну не в магазин же бежать, в самом деле? — Может, не надо никуда бежать? — смутился Саша, вцепившись в руку Джикии и не отпуская его от себя, — У меня все справки есть, ты можешь посмотреть, если хочешь. Мы же обследуемся дважды в год, у меня никого не было... — Боже, что ты несёшь, дурак, — похолодел Джикия, — какие справки. Я не хотел, чтобы у тебя были проблемы, если я не удержусь и, ну, прямо в тебя... Ему как-то внезапно открылся весь масштаб Сашиных страхов. Он привык, что Саша все время рядом, все время на периферии зрения, неизменно любит его, и любовь эта — как данное... Максименко же извёл себя, уничтожил свою гордость и самолюбие ради того, чтобы только получать урывками этих болезненных для него отношений. Он не заметил, как провалился в прострацию, закрыл лицо рукой, сгорбился, сидя на кровати как был, голый. Саша отвлёк его. Горячее крепкое тело притиснулось к нему вплотную сзади, и мягкие губы легли на шею ближе к уху. Доброта Саши и его готовность прощать были безграничны. Это все, что имело значение и все, что было ценностью. — Ну, дурак, — лукаво улыбнулся Максименко, — но я, признаюсь, мечтал, чтобы ты однажды вот так не удержался. Джикия хрипло ахнул и развернулся, наклоняясь над податливым растрепанным Сашей. Он был под ним готовый, возбужденный, переступивший через свои принципы снова, чтобы только оказаться с ним в одной постели. Обычно Джикия не желал тратить время на подготовку и требовал, чтобы Максименко полностью готовился заранее, в душе, и в том числе растягивал себя, чтобы не было больно. Сейчас Саша — он знал, — снова пришёл к нему готовый, и все-таки Георгий не удержался: — Можно я подготовлю тебя сам? — робко, сам от себя не ожидая, попросил он, балансируя на грани реальности и сюрреалистичного сна, — Ну, ты сам знаешь, руками, пальцами. — Да, пожалуйста, Джи, — сладко выдохнул, как попросил, Максименко, и шире развёл свои длинные согнутые в коленях ноги. Нужна была подушка, чтобы приподнять сашины светлые бёдра выше для удобства. Джикия отстранился от Максименко, обернулся по сторонам в поисках диванной жёсткой подушки, судорожно пару раз провёл рукой по своему члену, чтобы облегчить напряжение. Максименко не смел трогать руками волосы Георгия, когда тот устроился у него между ног, нависая головой над животом и спрятав лицо где-то возле солнечного сплетения. Джикия почти чувствовал кожей головы фантомные эти длинные пальцы, подрагивающие, выдающие нетерпение. Но дотянуться, найти сашину руку, чтобы уложить ее себе на макушку, было невозможно: пришлось бы оторваться от трепетной, неуверенной ласки в самом чувствительном, интимном месте. — Так? — Джикия, пересилив себя, поднял голову, чтобы посмотреть на Максименко. Завозившись со смазкой и пролив ее на простынь, он ввёл для начала только один палец, не встретив сильного сопротивления, но все-таки Джикия до дрожи в коленках боялся навредить. И ещё боялся — не доставить удовольствия, ведь все, чего он хотел отчаянно, — сделать мальчишке хорошо так, как ещё никогда с ним в постели не было. — Да, ты можешь не нежничать, — кивнул Саша, поёрзал бёдрами на подушке, изогнулся, пытаясь поймать правильный угол самостоятельно, — и попробуй как-то по-другому повернуть руку... Джикия осторожно ввел один за другим ещё указательный и безымянный пальцы. Саша уже тяжело дышал, возбужденный в первую очередь интимностью ситуации и безоговорочным доверием между ними, таким новым. Словно они стали едины ещё и ментально. Его живот и грудь вздымались чаще и полнее, но внезапно он дёрнулся, напрягая пресс до проступивших мышц. Георгий, наверное, испугался бы, если бы не откровенная истома на лице Саши, если бы не его сладкий шумный вдох и тихое «вот так, да, ещё раз» на выдохе. — Макс, прости меня, — задушено выдавил из себя Джикия, не прекращая массирующих лёгких движений, глядя в восхищении, как ломает гибкого Максименко в его руках, — я столько хуйни сделал. Крепкой уверенной хваткой, какой не ожидаешь от разомлевшего и ничего не соображающего парня, Саша схватил его за вторую руку и стиснул мертвой хваткой пальцы. — Лучше поговорить об этом потом в нейтральной обстановке, — сбиваясь, ухмыльнулся он, и глаза у него нездорово горели, — но сейчас не заставляй меня скулить и просить тебя меня трахнуть... — А ты даже скулить можешь? Джикия, как заворожённый, смотрел, как его пальцы ритмично исчезают в тугом упругом теле Саши. — Я с тобой все могу. Понятно было, что просить Сашу повернуться и встать на колени и локти было равноценно предательству, и особенно в этот самый момент, когда чувствительный раскрасневшийся всем телом Максименко отчаянно желал нежной любви. Не убирая подушки, Джикия вывернулся из цепкой сашиной хватки, чтобы привстать на коленках и устроиться между восхитительных длинных ног. Понятливый и изнывающий Саша сам забросил ногу ему на плечо. Джикия подумал, что это, должно быть, смотрится очень горячо со стороны. Он не чувствовал себя вправе дразнить Сашу. Только пару раз мазнул тяжелой головкой по промежности и втолкнулся — сильно, плавно, уверенно. Максименко сжался на нем секундой позже, разделив с ним волну болезненного экстаза. Без резинки чувствовалось действительно в разы острее и ярче, и жар тела, жгущий снаружи и изнутри, и все, даже самые мелкие, судороги, проходящие по сашиному телу — Джикия взял быстрый темп, одной рукой обхватив мощное бедро Максименко, а другой окончательно фиксируя его в одном положении за бок. Большой палец цеплялся за тазовую кость. — Так хорошо? — задыхаясь, спросил Джикия. Он не мог не спросить. Раньше, в предыдущие их встречи, Максименко практически сразу принимался постанывать, а сейчас только пыхтел сквозь плотно сжатые зубы. — Боже, — мелодично воззвал Максименко, содрогаясь в такт сильным глубоким толчкам, проезжаясь спиной по постели и сбивая простыни, — похоже, что нет? — Ты не стонешь, — признался Джикия со смешанными чувствами. С одной стороны, ему уже приходило в голову, что Саша делал это, чтобы угодить ему, а с другой — тихие стоны, сбиваясь на высокие ноты, все-таки ласкали его слух. — Мне не до этого, — Саша зажмурился, как довольный большой кот, — давай, не останавливайся, я уже скоро. Это, конечно, польстило Джикии посильнее стонов. Саше не каждый раз удавалось кончить раньше него, чаще он поднимался с кровати на нетвердых ногах и обнаженным уходил в душ — доводить себя руками и затем сразу мыться. Джи подумал, глядя, как с твёрдого красного члена Саши в фиолетовых прожилках вен падает на бледную кожу капля естественной смазки, что лишал себя раз за разом удовольствия доводить своего мальчика до оргазма самостоятельно, чтобы тот метался, терял голову, и вместо того, чтобы принадлежать себе — принадлежал ему одному в этот сладкий, трепетный момент. — Какой быстрый, — восхитился Георгий, увеличивая амплитуду движений, при каждом толчке ударяясь о сашины раскрытые бёдра тяжелыми яйцами. Он тоже скучал, он тоже был рад его видеть и все в таком духе. И его тоже определенно не хватит надолго рядом с таким жадным по прикосновений, распаленным Сашей. Спустя ещё минуту Саша раздосадованно нахмурился, только после этого приоткрыл глаза, виновато скосился на Джикию и потянулся рукой к собственному члену. Он, видимо, думал поначалу, что сможет кончить без рук. Джикия истолковал это таким образом и обвил своими пальцами сашины, подстраиваясь под его темп. Исключительно его вина, а не Максименко, в том, что они ещё не притерлись к друг другу настолько хорошо, чтобы знать, как доставить больше всего удовольствия. Георгий в мареве вкусных картинок в голове поймал за хвост одну, ту, где Саша, открывая рот в немом крике, кончает только от члена в заднице, а руки у него — чтобы неповадно было — связаны над головой. Максименко зажмурился, стиснул зубами нижнюю губу, напрягся всем телом, а секунды через три обмяк и упал на подушки. На их соединённых ладонях осталась его сперма. Он был действительно прекрасен, когда кончал: чувственный, открытый, распаленный. Его судороги, ритмичные спазмы мышц подвели Георгия к краю в считанные секунды. Он держал себя, дожидаясь Сашу, а сейчас потерялся в ощущениях, вспоминая, как Саша попросил его не надевать презерватив. Его перекрыло на всех возможных уровнях — чувственном, физическом, эмоциональном, — и он, содрогаясь, спустил в сашину задницу. Тот принял все с блаженным, хотя и несколько смущённым, видом. Георгий, шумно сглотнув, сбросил ногу Саши со своего плеча, и повернул его маленькой ложечкой спиной к себе. Саша лежал и чувствовал себя невесомым, бескостным, нечеловеческим. Когда стало зябко лежать голому на боку, он непроизвольно поежился. Джикия дёрнулся, чтобы отстраниться, но Саша, часто моргая, чтобы загнать обратно непрошеную слезу от накативших сантиментов, удержал его рукой. — Нет, пожалуйста, давай ещё полежим. Георгий по-свойски обхватил его поперёк груди, привлёк к себе. Он все ещё был внутри Саши, и тот сжимал его обмякший член изнутри, то ли не отойдя от оргазма, то ли стремясь удержать хотя бы так. Саша хотел его целовать — он вообще сентиментально любил целоваться после секса с Джикией в те редкие моменты, когда тот позволял, договорившись со своими тараканами, — но сейчас лежал спиной. У такого положения было одно неоспоримое преимущество: Джикия не видел его лица, не искал там ожиданий, которых заведомо не мог оправдать — зато к подставленному затылку прижимался губами со всей любовью, на которую был способен, мелко и часто гладил Сашу по груди, щекотал бородой плечи и шею. Может, это было и к лучшему, что Саша не видел Георгия, а тот не видел Сашу, — потому что Саша бы стыдился своей крохотной маленькой слезинки, которую он не удержал на влажных ресницах, а Гео, глядя прямо в глаза напротив, такие робко и неуверенно счастливые, мог бы не решиться на то, чтобы охрипшим от долгого молчания низким голосом попробовать на вкус заветное для Саши «я люблю тебя».