Поганка

Он чувствовал, что задыхается. В этом городе, шумном и диком, в своей крохотной, затхлой квартирке — клетке, если говорить откровенно. Казалось, даже воздух был рассчитан с точностью для каждого: ни грамма больше, ни грамма меньше, и — вот досада! — обделили именно его. Чтобы выхватить у жизни ещё пару деньков более-менее полноценного существования, ему приходилось ненадолго сбегать куда подальше. В месте, куда стремился попасть парень, витал тяжёлый аромат полевых цветов: медовый, дурманящий, совсем немного разбавленный дикой мятой. Юнхо не жаловал такие запахи. По душе ему были, скорее, свежие — морские или хвойные, — но там было так спокойно и тепло, что даже навязчивые цветы не могли испортить впечатление. Там царило умиротворение. Оно ненадолго забирало и боль, и то дурацкое настроение, когда только и можешь, что плакаться, сетуя на судьбу, и опускать из раза в раз руки. Хотелось просто развалиться на траве и вздремнуть часок-другой, пока утихнут чувства. Сойти с шоссе, пройти метров двести через железную дорогу и пробраться сквозь небольшую, но густую посадку, за которой и открывался вид на это секретное место: небольшую солнечную поляну, окружённую высокими деревьями. Сколько лет Юнхо ни ходил сюда, но никогда не видел ни единой живой души поблизости, будто попадал в иной мир. Хочешь — смейся, хочешь — кричи, никто не услышал бы: ветер подхватывал звуки, растрёпывая высокие травинки, и уносил куда-то далеко-далеко, где никто и никогда не узнает о твоих настоящих мыслях и чувствах. По крайней мере ему хотелось в это верить. Юнхо терпеть не мог эту свою слабость. Ненавидел всей душой то, как начинало сжиматься горло и щипать глаза, как ни с того ни с сего стены комнаты словно вырастали, сдвигались и давили, давили его нещадно, будто таракана. Как ему хотелось в эти минуты прижаться к маме и выть не своим голосом от вспарывающей душу боли. Юнхо ненавидел быть слабым столько, сколько помнил себя. Так уж сложилось: с детства его воспитывали как ответственного, серьёзного и сильного человека. Отец почему-то был совершенно точно уверен в том, что у мужчины не может быть никаких слабых мест, поэтому с малых лет держал сына в строгости и скупости любви. Мама, конечно, проявляла больше тепла, и даже когда у родителей появился второй ребенок, она всё равно не забывала о старшем сыне. Может, Юнхо где-то внутри понимал, что этой заботы ему не очень-то и хватает, чтобы согреться, но он умел довольствоваться малым, к тому же однажды отец даже признался, что действительно гордится им. Его младший брат же был милым, нежным и совершенно добродушным ребёнком. Быть может, папа им и не гордился так сильно, но зато жалел и любил, а может, отцовские единственно верные взгляды на воспитание настоящих мужчин закончились ещё на Юнхо. И это даже не было обидно, потому что его младший брат никогда не был ни волевым, ни храбрым, ни хоть каплю стойким, чтобы сделать из него «настоящего мужчину». Ему была просто необходима защита в виде хёна, поэтому Юнхо ничего другого делать не оставалось. В его жизни не существовало жалости к себе, он даже не всегда осознавал усталость, а порой и откровенную истощённость. Ему попросту некогда было обращать внимание на свои потребности. Брата задевали в школе — нужно разобраться с обидчиками и защитить, папа пропадал на работе — нужно починить дверцу шкафа или сломавшийся кран, а потом помочь маме донести огромные пакеты из магазина. Иногда наступали моменты, когда ему хотелось бросить всё и бежать куда глаза глядят. Это случалось всего пару раз, но Юнхо брал себя в руки, сам того не понимая — как? — и продолжал жить жизнью ответственного старшего сына. Всё изменилось, когда ему исполнилось семнадцать лет. В тот день Юнхо попросили задержаться в школе, чтобы обсудить надвигающиеся спортивные соревнования, и, чтобы лишний раз не заставлять родителей волноваться, парень решил им позвонить. Но мама не ответила. Не ответил и отец. Казалось бы, заняты на работе или оставили где-то телефоны, но в тот день они вместе с его братом отправились в больницу — мальчик снова тяжело заболел, да и никогда раньше родители не пропускали его звонки. Юнхо тогда взволновано передёрнул плечами, но решил не накручивать себя попусту и отправился на собрание. Он ещё не знал, что в тот самый день жизнь отобрала у него всё, не оставив места утешению. Тогда светило яркое солнце, погода баловала тёплой весной. Ни дождя, ни холодного ветра не было. Как староста, Юнхо освободился самым последним и, нагруженный дополнительными обязанностями, вроде контроля над подготовкой к соревнованиям, устало поплёлся домой. По пути ещё несколько раз пытался дозвониться родителям — тщетно. Дома тоже было пусто — Юнхо чувствовал что-то недоброе. Всё было так, как никогда раньше. Всё было так, словно… Додумать времени не хватило. Сейчас он уже смутно помнил тот день. Помнил, как полицейские постучали в дверь, помнил, как его трясло по дороге в больницу, помнил, что мама ещё была жива, когда он приехал… всего пару минут, чтобы попрощаться с ней, бессознательной и обезображеной, окружённой бесконечным количеством трубок и аппаратов. Помнил, как выл, кричал, срывая связки, хрипел в объятиях врача, вместе с ним сидя на полу возле реанимационного отделения. Помнил, что ему не показали то, что осталось от брата и отца. Помнил, как тётя обещала, что не оставит его. Воспоминания отдельными вспышками сохранились в голове, не давая увидеть полную картинку того рокового дня. Быть может, так сознание Юнхо уберегало его от сумасшествия. Позже выяснилось, что из-за пьяного водителя, что вывел машину на встречную полосу, жизнь троих людей оборвалась так внезапно. Так… бессмысленно. И Юнхо часто после задавался вопросом: что движет этими уродами? Как они смеют, будучи не в трезвом рассудке, брать ответственность не за свою жизнь — за жизнь других людей? Как можно вот так просто, в один момент лишить его всего? Ни улыбки матери, нежно гладящей сына по щеке, ни скупой, но гордой похвалы отца, ни заливистого смеха младшего брата… ничего. У него ничего не осталось. После этого Юнхо выстроил себя заново, собирая останки прежнего «я», добывая и вытёсывая новое из того, что удавалось найти: крупиц положительных эмоций да отголосков надежд и мечтаний. Перед этим, однако, он ломался долго и мучительно, слыша хруст собственных костей в ушах, но не подавая виду. Просыпался, шёл в школу на автомате — целый, на своих двоих, а придя домой оказывался изломанным немного больше, чем с утра, пока не растерял себя полностью. Он потерял способность ненавидеть слабость. Крепился сколько мог, отвечая перекошенной улыбкой на слова вроде «будь сильным» или «ты должен держаться». Он пытался, правда, но его ничего не держало. Напротив, с каждым днём Юнхо отрывался от реальности, ему становилось всё темнее и пустее, но он так сильно старался сдержать внутри разверзнувшийся ад… Возможно, отец бы сказал, мол, неплохо справляешься — его мало заботили душевные терзания сына, но сам Юнхо понял, что не справляется вовсе, когда беззвучные ночные крики в подушку превратились в безудержную истерику. Он прорыдал всю ночь, заперев двери в своей временной комнате тётиного дома, наутро проснувшись с красными глазами, но вдруг понял, что чувствует себя немного лучше. По крайней мере он смог вздохнуть и впервые спустя два месяца посетить могилы семьи. Он пообещал, что отпустит их. Извинился перед отцом за то, что не следует его установкам. И впредь не желает. С тех пор Юнхо понял для себя: все сложности и горести, выпавшие человеку, нужно просто прожить и не пытаться бороться с эмоциями. Наоборот, прочувствовать каждый оттенок боли, обречённости, позволить себе опустить руки и плакать, если плачется. Утонуть в отчаянии. Болеть не перестанет, конечно, но рано или поздно горе отпустит. Жизнь продолжится и жить захочется. По крайней мере, с ним так и случилось. Не сказать, конечно, что жить прямо-таки захотелось, просто дни вошли в ново-привычную колею, начали приобретать формы и ясность. Удушающая пустота превратилась в обычную, тоскливую и одинокую, день сменялся ночью и так по кругу, без остановки, как под копирку. А если удушие возвращалось, Юнхо, как и сейчас, искал утешения на этой поляне в окружении высоких деревьев и сладко пахнущих цветов.

*

Небо уже начало сереть, когда Юнхо разомлело потянулся и поднялся, собираясь домой. Эти несколько часов пошли на пользу: в голове было до безобразия пусто, а оттого и чуточку счастливее обычного, так что привычный путь по проложенной тропе он проделал незаметно для себя, насвистывая мотив недавно услышанной песни. Совсем не хотелось вспоминать о начале новой недели и конце единственного выходного. Около трёх месяцев он работал на автомойке, и, хоть работа не была очень тяжёлой физически, да и платили исправно, он всё равно жутко изматывался — передышка была необходима. Даже теперь, когда он покинул своё любимое место, хруст сухих веток под ногами и ветер, треплющий листву над головой, действовали как седативное. Спокойно, тихо и ни одной живой… души. О нет. Не в этот раз. Чёрт возьми… На рельсах сидел человек. Маленький, щуплый, с первого взгляда просто ребёнок — Юнхо не мог пройти мимо. Он был истрёпанным, от волос до одежды взъерошенным и смертельно бледным. По телу прошлась неприятная дрожь при мысли: через пару минут здесь должен промчаться поезд, по расписанию. Конечно, он слышал о глупых подростках, кидающихся под стальные колеса из-за неразделённых чувств или ещё чего, но никогда не встречал их, пусть и часто проходил мимо железной дороги. Не то любопытство, не то врождённая ответственность за всё, что может дышать и двигаться, заставила его подбежать ближе и одёрнуть неудачливого самоубийцу. Парнишка оказался милым, красивым даже, но отсутствующее выражение на его лице заставило Юнхо поморщиться и отшатнуться. Что-то не то. В глазах или позе, или в реакции, которой не последовало — он не знал, что смутило больше. Первое впечатление теперь показалось ошибочным. Вряд ли это был импульсивный ребёнок с неудачным опытом первой любви, возможно, здесь было что-то другое. Что-то серьёзнее. — Эй, а ну-ка поднимайся, — забормотал Юнхо, потащив вверх темноволосого паренька за обе руки — тот активности не проявлял, но и не сопротивлялся. — Если хотелось помереть, мог бы и гуманнее способ выбрать. Таблеток наглотаться там или ещё чего, я в этом не разбираюсь особо… Ты где живёшь? Брюнет по-прежнему хранил молчание, уставившись себе под ноги с отсутствующим выражением лица. Может быть, он с родителями поссорился или с ними что-то случилось? — Прыгнуть под поезд сегодня не выйдет, уж прости, поэтому скажи, куда тебя проводить, — настаивал Юнхо, нагнувшись ниже в попытке заглянуть в глаза новому знакомому. — Эй, ну ты скажешь хоть слово? Нет? Ты боишься меня? Я ничего плохого не сделаю, обещаю. Ответа не последовало. Это начинало напрягать. Нарастающий издали шум дал понять, что поезд вот-вот промчится и времени ждать больше нет. — Ладно, я ничего не понимаю… — Юнхо озадаченно потёр ладонью лоб, оглядываясь, будто в поиске помощи со стороны. Никого, только этот парень, беспомощно стоящий рядом. — Ну… пойдём со мной, что ли? Правда, я к себе никогда никого не приглашал и порядком не страдаю, поэтому заранее прости, там всё вверх дном… Пошли?

*

В лачужке Юнхо навязчиво пахло августовским жаром. Это было подобие квартиры на крыше двухэтажного дома, с подранными стенами и старинной мебелью. Всего одна небольшая комната и ванная. Да, здесь было… тесно. Ни намёка на домашний уют или обычный комфорт, но ничего иного в свои восемнадцать лет Юнхо позволить себе не мог. Дом, в котором он вырос, родители всю совместную жизнь арендовали, и после их смерти Юнхо забрала к себе сестра отца. Мать троих детей-погодок, она едва успевала спать в этой суматохе. Юнхо было не по себе вторгаться в жизнь чужой семьи, одеваться за их счёт и есть, и когда спустя полгода он высказал желание найти подработку и снять комнату, в глазах тёти промелькнуло облегчение. Он не обиделся — повода ведь не было по сути. Вскоре, собрав немногочисленные вещи, пообещал навещать и отправился в самостоятельную жизнь. Юнхо быстро понял, что не сможет закончить старшую школу. Несколько месяцев он бегал от одной подработки к другой, и где-то платили гроши, где-то не платили вообще ничего, выставляя подростка за двери сразу же после выполненной работы. Но он продолжал искать приемлемые варианты даже несмотря на то, что в шкатулке хранилась приличная сумма денег, которые отец копил на новую машину. Юнхо не мог позволить себе взять оттуда даже ста вон — хотел бы и сам знать, почему. Вечерами Юнхо, обессиленный и истощённый морально, за неимением кровати падал на пол, на жёсткий матрас, и укрывался с головой исхудавшим одеялом. Так проходил каждый день его новой, одинокой жизни, пока одно темноволосое чудо, явно не от мира сего, не переступило порог его дома. Что-то с ним и правда было не так. Что-то… примерно всё. Он не разговаривал, не реагировал и не пытался сделать что-нибудь самостоятельно, к примеру, выпить воды из предложенного стакана или снять кроссовки. Но, когда Юнхо оставил его стоять у стола — просто не сообразил усадить — и принялся шуршать на полках в поисках рамёна, а затем и варить его, и обжаривать сосиски, — незнакомец уселся сам, видимо, утомившись стоять. — Горячий рамён в такую жару… — вдруг озадаченно бросил Юнхо, поглядывая на него. — Ничего другого всё равно нет, прости. Завтра вечером схожу в магазин, как раз должны выдать деньги… Кстати, что ты ешь обычно? Вопрос повис в воздухе. — Точно, ты же не… Кхм… А, и ещё: кулинар из меня так себе, так что если что-то не понравится — лучше бы тебе сказать. Понимаешь? Я могу кормить тебя какой-нибудь гадостью, а ты ничего и не сделаешь. А я могу, лучше поверь на слово! Парень не пошевелился, уставившись в одну точку, на что постепенно привыкающий к этому Юнхо, кажется, даже не обратил внимания. — А, ну да, ты же можешь просто выплюнуть. Шалость не удалась. Вся эта ситуация в конце концов начала его забавлять — вот уж сходил проветрить голову да отдохнуть! Отдохнул так, что приволок на себе неудачливого самоубийцу, который ко всему прочему не умеет? не хочет? не может? говорить и вообще коммуницировать с миром. Едва ли он был старше самого Юнхо, возможно, его искали родители, но… что, если с ним случилась похожая трагедия, как и с Юнхо год назад? Если идти некуда и никто не ждёт? Может, это было наивно и глупо — сравнивать свой опыт с другими, но он не мог перестать делать это. Да и, наконец, по внешнему виду можно было подумать о том, что с ним произошло что-то страшное. Впрочем, не мог ли он с рождения быть таким? А если парень болен и его уже ищут? Наверное, тогда в новостях по старому телевизору шли бы не новости о плохо всходящем рисе, а разыскные фотографии. — Ну и что ж мне делать-то с тобой, чудище? — вздохнул Юнхо, разглядывая его лицо. Он снова поморщился — на этот раз при виде впалых щёк и подбитой справа нижней челюсти. Синяк был уже жёлтым и не так сильно бросался в глаза, скрытый чёрными волосами, кончики которых аккурат доставали до подбородка. Маленькая родинка под глазом и ещё одна немного ниже — на скуле, добавляли ему какого-то детского очарования, если бы только не худоба. Очень милый, пусть и странный до чёртиков… Смущённо отведя пристальный взгляд от гостя, Юнхо забормотал себе под нос: — Хотя, какое тут чудище? Кожа да кости, выглядишь как… поганка бледная. Так и буду называть тебя, если имени своего не скажешь. Он в очередной раз попытался проследить за реакцией незнакомца на свою детскую провокацию, но тот молчал, не поднимая глаз и не притрагиваясь к тарелке с едой. Неизменно. — Вот же… Ты совсем того, да? — Юнхо постучал по виску пальцем. — Ну, не от мира сего? Или больной? Или случилось что? Да кто тебя разберёт… Я тоже двинусь скоро, если продолжу говорить сам с собой. Хотя, если так подумать… а это считается? Ты же вот вроде есть. Вроде и не сам с собой. Юнхо вдруг хохотнул, с негромким звяканьем отложив в сторону металлические палочки и потёр лицо руками. Он сидит с незнакомым человеком за одним столом и треплется без умолку. Говорит всё, что в голову взбредёт, не фильтруя ни единого слова, и чувствует себя так комфортно, насколько вообще может в этих абсурдных условиях. Бред, просто бред собачий… И мысли в голову лезут ведь совершенно идиотские. — Вот представь только: когда я сойду с ума и меня начнут искать, найдут-то нас двоих. Тебя в полуотключке, — он указал пальцем сначала на парня, а потом на себя, — и меня, у которого рот не закрывается. Психушка гарантирована, нас ещё в одну палату упекут, чтобы не скучно было. Душа в душу заживём, Поганка, вот увидишь… Когда Юнхо немного погодя расстелил на полу пару тонких зимних одеял, чтобы хоть немного мягче было, и уложил спать нового знакомого, от того вдруг мимолётно повеяло знакомым цветочным ароматом поля, окружённого деревьями. В эту ночь, устроившись рядом, Юнхо спал спокойно.