Сжимая зубы

      Снег спускался с неба огромными ленивыми хлопьями, досадной мелочью оседал на капюшонах и в складках пуховиков, стелился по мёрзлому городу, и колёса сотен машин перемалывали его в бежевую кашу. Две недели без осадков, под тяжёлым серым небом, из радостей только гирлянды, обмотанные вокруг голых покорёженных деревьев; до этого люди кляли гололёд и унылый пейзаж, а теперь ругались на сугробы и заносы, в которых увязали ноги и застревали автомобили. Тот, кто сказал, что человек создан для счастья, наверное, никогда не имел дела с живыми представителями вида.       Мерное гудение оборвалось закладывающим уши звуком, и двери лифта разошлись в стороны, выпуская из чрева кабины одного взрослого и двоих детей — бесплотные тени, будто развевающиеся на ветру тряпки, без лиц и имён. Оноре проводила их взглядом, дождалась, пока хлопнет подъездная дверь, и со следующим шагом ввалилась в лифт и в реальный мир. Последний встретил её режущей насыщенностью цветов, головной болью и напряжением вдоль хребта.       Ладонь скользнула по поручню, зрительный нерв обожгло огнём, Оноре нажала подсвеченную кнопку и зажмурилась, стиснув пальцами виски. Музыка из наушников била по барабанным перепонкам, без ритма и слов. Та сторона выкидывала безжалостно, бросала, как рыбу об лёд, где и когда угодно, и были у Оноре смутные сомнения, что когда-нибудь это её убьёт. Примерно то же, но в более ярких красках говорил ей Серый, отпаивая своим фирменным чайком с мятой, хотя предсказывать плохое всегда было по её части.       Оноре слепо похлопала себя по карманам дублёнки. Плотный свёрток по-прежнему оттягивал всю правую сторону вниз. Это успокаивало. Оноре параноидально боялась, что самое ценное обязательно вывалится у неё из кармана или сумки, или что она сама это где-нибудь оставит. Серый, кстати, заметил когда-то, что люди склонны терять именно то, что больше всего боятся потерять.       Лифт был из тех, что устанавливают в большинстве новостроек, ехал плавно, почти не ощутимо, и окружал Оноре зеркалами. Со стороны она, вероятно, была похожа на наркоманку — невзрачная, бледная и совершенно пустая. Ни прямые брови, ни опущенные вниз уголки глаз не придавали ей особо жизнерадостный вид, а торчащие из-под шапки волосы были не чёсаны со вчерашнего вечера. Косо взглянув на своё отражение, Оноре поджала губы, едва сдерживая улыбку. В кармане её потрёпанной дублёнки лежал заказ на триста кусков — Бонапарт доверял им передачу и более ценных посылок, — а на неё даже в тёмной подворотне не обратили бы внимания. Какая ирония.       Кабина замедлила свой ход и остановилась, мягко подталкивая сердце к горлу. В заднем кармане джинсов подал признаки жизни мобильник. Едва выключив плеер, Оноре приняла вызов. Есть люди, на звонки которых отвечаешь сразу.       — Только дошла, — протянула девушка вместо приветствия и вышла на площадку. — Как думаешь, имело бы смысл возродить латинский язык?       Абонент на том конце вздохнул, и Оноре услышала шелест бумаги.       — Не представляю, к чему этот вопрос, но, на мой взгляд, мёртвое должно оставаться мёртвым. К тому же, этот язык бесконечно отстал от цивилизации, и введение новых слов и конструкций его бы лишь изуродовало, — интонации сошли на нет, и Оноре живо представила, как Макс продолжает мысль ленивым мановением руки. — Всё в порядке?       - Всё ещё, — кивнула девушка, будто её могли увидеть; чувство беспокойства уже десятую минуту точило Оноре рёбра, скребло и дёргало. Стоило поделиться этой мыслью, но глупая интуиция была слишком эфемерна, чтобы предоставлять её для максовских систем.       — Серый и Фед уже закончили, так что скидывай посылку и не опаздывай на ужин. Если сыр на жульене начнёт деревенеть, а ты не появишься, Серый будет нервничать и ныть.       Иногда Оноре казалось, что Макс страдает эмоциональной недоступностью, потому что то, что он — да и все остальные — называл «нервничать», для неё выглядело скорее как истерика.       — Я всегда вовремя, — буркнула она, останавливаясь у нужной квартиры.       — Я знаю, — хмыкнул Макс и отключился.       По мнению Оноре, в этом звонке не было никакого смысла, да и в предыдущих двух тоже, в век GPS так уж точно, но Макс был дотошен до зубного скрежета. У него вообще было лёгкое помешательство на расписаниях и планах, и Оноре ему потакала, получая удовольствие от того, что делала его существование хоть сколько-нибудь более выносимым в этой пучине хаоса.       А Макс, в свою очередь, не тащил в этот хаос её, позволяя оставаться на обочине.       Собственно, все они были на обочине, потому что их дорога точно не была одной из тех, которую обычно выбирают люди.       Оноре достала из кармана небольшой свёрток в почтовой бумаге и нажала на кнопку звонка, с перебоями, как и было уговорено. Светло-голубой подъезд давил холодом и спокойствием, в тишине было слышно, как работают в квартирах телевизоры, звенит посуда, и идёт по направлению к двери получатель. Этажом выше устраивал скандал мужчина, справа скулила от тоски собака, если подумать — сотня жизней на пятаке земли, в многоэтажной клетке с окнами и водопроводом.       Щёлкнула пара замков — перестраховка от воров и гостей, — и немолодая уже женщина отворила дверь. Каждый раз одно и то же, узкая щель и ослепляющий свет, бьющий в глаза. Будто от ширины, на которую эти идиоты распахивали свои двери, прямо-пропорционально зависела их вина или вероятность быть пойманными за руку. Оноре устало потёрла веко, немилосердно размазывая матовые чёрные тени, и ногой толкнула дверь дальше.       — Доставка на дом, — протянула она равнодушно — вежливость была на удивление простой и скучной вещью — и одарила женщину улыбкой, от которой глаза Оноре превращались в две щели. — Позвольте, я зайду. Неудобно стоять на пороге.       Помедлив в секунду, хозяйка посторонилась, и презрение, недоверие и немного страха легко было прочесть в рисунке мимических морщин. Должно быть, потёртые джинсы курьера, обмотанный наспех шарф и мешковатый свитер не понравились суду присяжных в её голове.       Оноре было плевать, и на одёжку, и на проводы, до тех пор, пока эта женщина, в свою очередь, сжимала в руке конверт с деньгами. Так что девушка просто вернула своему лицу его обычное выражение и сделала шаг вперёд.       А потом резко полетела назад.       Нитки на капюшоне затрещали от натяжения. Кто-то за спиной рванул Оноре на себя и в сторону, отбрасывая к стене. Свёрток выпал из рук, девушка влетела в бетон плечом и, матерясь, съехала на пол. Капюшон упал ей на глаза. Маленькое пространство площадки наполнил топот ног и приглушённый крик, как сквозь ладонь. Если бы Оноре не была так испугана и не пыталась так отчаянно вдохнуть, то обязательно помешала бы кому-то сзади схватить её подмышки и потащить вниз по лестнице. Но паника просверлила её до кончиков пальцев, растеклась холодом по телу, и Оноре дёрнулась, сделала ту единственную глупость, которою делать не следовало — попыталась уйти за завесу.       Боль прошлась по её телу ста вольтами электричества, выжгла стихийный страх, пропитала каждый нерв, и собственный вопль Оноре услышала будто со стороны. Были там ещё голоса, короткие непонятные слова, наполненные угрозой и злобой, были сменявшие друг друга ступени, и горячие тонкие пальцы, щупавшие пульс; но только два молота, ломавшие ей изнутри виски, казались настоящими. А вот мыслей о смерти не было — почти смешно.       Надо же, интуиция её не подвела.       Оноре будущее не предсказывала, но всегда знала, когда конец пахнет керосином.       Когда белая пелена перед глазами спала, её сменил тающий на ресницах снег. Снег же забился в рукава и налип на ноги. Оноре открыла глаза и увидела серое небо в решётке из переплетённых ветвей клёна. А небо увидело её глупое, по-детски растерянное лицо со смазанным следом тёмной помады у уха. И Оноре не нужно было проверять, чтобы удостовериться, что в карманах у неё не было ни посылки, ни денег, которых хватило бы на безбедное существование в течении года.       Бонапарт очень расстроится.       А ещё у неё — вроде как подвергшейся нападению и обокраденной — наверняка не было следов побоев.       — Твою мать, — повторяла Оноре, выбираясь из сугроба. — Ну, твою же мать...       На улице было не больше минус пяти градусов, но руки дрожали так, что Оноре едва попадала пальцами по кнопкам, и желание выкинуть сотовый к чёртовой матери становилось только сильнее. Стыд и гнев бушевали в ней и подымались девятым валом, а что Оноре ненавидела, так это смятение чувств. Она неслась вперёд, утаптывая снег, и каждый гудок в телефоне наращивал напряжение где-то за переносицей.       — Что случилось? — раздалось наконец из динамика, и Оноре легко представила, как Макс впяливает в неё свои водянистые, чуть на выкате глаза.       — Серый может тащить жюльен ко мне, расплавим его сыр в духовке... — сказала она, нервно сжимая в ладони прядь собственных волос. А потом перевела дыхание и уже спокойнее продолжила: — Макс, ты только не психуй, но тут ёбанный пиздец...