Под кожей

Сон не шел. Валентин мог списать это на усталость после целого дня, заполненного беготней, криками и прочими далеко не радужными процессами. Мог свалить на внезапный звонок от вышестоящего, после которого еще долгие двадцать минут тряслись руки. А мог поэтично взвалить вину на темное небо, где на какой-то неисчислимой вершине подсвечивала желтая Луна. Пятнистая, мать ее, как намек на собственную жизнь, где вроде гладь светлая, ан нет, то и дело зияют темные пятна. И на душе зияло точно так же. Вот вроде хорошо все: дом, оплаченные счета, а под боком сопит неуемное чудо. Что ж тебе, Валентин, мало? Даже много, сказал бы кто-нибудь со стороны. Да и сам он понимал — для счастья всего хватает. Но ведь свербело что-то, зудело и напрашивалось на кончик языка. Озвучить вот только боялся он. Словно перечеркнет это что-то в его груди, высечет и заклеймит. Потому и молчал, переваривая где-то на задворках собственного разума. А небо все продолжало чернеть. До рассвета еще долго, а до важных решений — всего ничего. Юлька психовала, просила одуматься и хоть как-то обозначить свою позицию. Да и что обозначать там, а? Нет в его жизни границ, да и не было никогда. Весь путь пройден, как по минному полю. И сейчас одна череда препятствий сменилась на другую, только с той разницей, что как личность он уже состоялся, а как партнер — все еще в песчаной буре. Тёма бы рассмеялся, узнай он о том, какие бредни творятся в голове хмурого полковника. Но Тёме можно было и не только смеяться. Валентин бы позволил и смех этот дурацкий, и крики совсем не девичьи, и даже слезы. Слезы по-прежнему оставались больной темой. Нет, Валентин не поощрял это дело. Всегда зверел, если кто из окружения начинал реветь на пустом месте, оправдываясь нестерпимой болью, разлукой или другими повседневными реалиями. Но Тёме, этой гопоте хамливой, почему-то прощал любые. Да и плакал Тёма только в двух случаях: когда нутро спиралью сжималось и до оргазма всего ничего, и когда он, полковник, запрещал что-то важное. И ладно бы первое! Это ж для собственного самолюбия ласка. А вот со вторым было туго и порой больно физически. У Тёмы глаза были светлые. Вроде голубые, да, но прозрачные, словно смотришь через небо, заглядывая в свою же душу. В такие моменты Валентину хотелось закрыться. Спрятаться от всего мира, накрываясь титановым панцирем, под которым кровоточило и напоминало о каждом жизненном промахе. Блядские глаза, ей-богу! Не было в них покоя. Зато любовь плескалась через край. И будь он трижды проклят, но любовь эту черпал без остатка. Сам же он смотрел адской чернотой, за которой скрывалось слишком многое. Тёма скрипел зубами, театрально так, чтоб все слышали. Отводил взгляд, намекал на скандал, а по итогу все равно терпел. И Валентин, тот еще исполин, продолжал испытывать судьбу. А ради чего? Ради каких-то там убеждений? Ради пробы и спортивного интереса? Никогда это не будет стоить того, чтобы наблюдать за чужой болью. Человек перед тобой раскрывается, выворачивает себя наизнанку, оголяет все нервы — бери и бей током, ну! И бил же, сука, бил. Сердце у Тёмы было бескрайнее. Что там за высью никогда не узнаешь, даже будучи пилотом, космонавтом или самим Богом. А вот в человеческий орган, тот, что гоняет кровь и жить заставляет, можно забраться так глубоко, что потом проклинать будешь. А Валентин и забрался, чувствовал это. Глядя в светлые глаза, засматриваясь на широкую улыбку, ощущая тепло натруженных рук — понимал, что выкорчевал все, заменив на себя самого. Так, может, пора платить по счетам? Не потому, что так велено кем-то, а потому, что самому охота. Самому горит узнать, как там при взаимности бывает. Как оно ощущается, когда принимаешь и отдаешь в ответ. Вспомнить бы, как сердце умеет заходиться, когда другой человек смотрит на тебя тем самым взглядом, после которого ты буквально способен покорить любую гору. Вот оно счастье. Осязаемое. И пятно это желтое уже не кажется таким пугающим. — Спи, Аль, — Тёма развернулся в крепких объятиях, утыкаясь носом в напряженную шею полковника. — Завтра вставать рано, спи. Валентин выдохнул и закрыл глаза. Ну, дурень же, совсем бестолковый. За все еще нетвердыми плечами имеется лишь мастерская, десяток потасовок и такая же безрассудная компания. Но даже сквозь сон переживает о любовнике. Хлопочет о том, что и волновать по сути не должно. И жмется еще ближе, словно боится, что упустит в своей сладкой полудреме. — Артём? — полковник чуть сдвинулся, чтобы удобнее было обнимать худощавое тело. — Тём, посмотри на меня. — Валя, у меня цемент в глазах, — лениво пробубнил парень, стараясь снова уснуть. — Тём, ну посмотри на меня! — хрипло и как-то обреченно попросил Валентин. — Валя? — Артём словно и не спал, подскочив на месте и с тревогой смотря на мужчину. — Что случилось? — Ты случился. Валентин с какой-то ранее незнакомой нежностью пригладил мятые вихры светлых волос. Затем провел едва ощутимую линию от виска до челюсти, и легко, уже привычным действием, устроил широкую ладонь на теплой шее. — Под кожей ты у меня, Тём. Глубже только сердце. — Я и там есть, — серьезно ответил парень, заглядывая в черные омуты. — Просто ты не замечаешь этого. — Разве? — Валентин нахмурился. — У тебя в телефоне мое расписание есть, — Артём снова устроился на подушке, соприкасаясь лбами с полковником. — Помнишь о том, что я сам хочу забыть изо дня в день. Смотришь, когда я сплю… — Ты ж спишь, — хмыкнул мужчина, хотя от слов мальчишки внутри все сжималось и подводило к той самой черте. — Чувствую просто, — Тёма ненадолго замолчал, а затем добавил: — Я тебя тоже люблю, Аль. И говорить об этом не обязательно, спи. Луна уже успела перекатиться чуть правее, укутываясь в полупрозрачные облака. У Валентина в груди заметно ослабла пружина, сотканная из страхов, нажитого опыта и глупых, никому ненужных убеждений. Что толку верить своей голове, когда сердце давно переняло бразды правления. Вот и решилось все: просто и без каких-либо страданий. Не так уж и сложно признаться в чувствах, когда есть кому, и когда взаимно.