Станция конечная

      Чонгук прилетает из поросшей корейскими учениками в лиге плюща Америки так неожиданно, будто не было того самого полтора года без, а Чонгук всего-навсего с недельку не показывался на их обычных собраниях по типу клуба «веселых и находчивых», только круче в несколько раз и смахивает местами на безумную вакханалию. Он прилетает на рождественские каникулы из суперкрутой с морем выебонов школы для богатеньких в Вашингтоне так неожиданно быстро, что Чимин превращается за один нещадный «хлоп» входной двери в выброшенную штормом золотую рыбку, которой перед смертью и остается только судорожно глотать воздух через открывающийся в ужасно кривую «о» рот. Только случается одна большая заноза у него в запястье или даже чуть глубже, где-то в области бьющегося о грудную клетку, грозясь с каждым ударом переломать к чертям (обязательно) собачьим все кости, сердца, что дышать рыбе с громким человечьим именем Чимин в присутствии милого маленького коротышки Гуки не хочется от слова завалиться бы лучше ебалом о бетонную стену. И ведь никак иначе.       Тэхен, как самый вездесущий червь из всех известных Чимину, выворачивается наизнанку и даже, наверное, как позволяет себе думать Пак, отлеживаясь на мягком одеялке ночами с желанием сделать именно то же самое, дежурит 24/7 с биноклем в кустах напротив дома семьи Чон, конечно же узнает все самым первым. На правах вездесущего и всезнающего дождевого прохиндея, либо просто это же Тэхен – у него всегда так, но Чимин кусает ногти на коротеньких пухлых пальчиках, ведь он же видел бинокль (игрушечный, но не в счет) на полках супермаркета совсем рядом и мог бы купить. А муравьев он совсем-совсем не боится. Только Тэхен уже. И прискакал на утро 28-ого декабря с улыбкой безумного маньяка, потому что Чонгук прилетел из затхлой Америки прямо вот вчера вечером. Чимину до бинокля вдруг стало совершенно все равно.       В огромном фойе такого же огромного дома, где все детство они прятали клады от злобных пиратов и гоняли с винтовой лестницы на картонке, потом с отбитыми жопами лежали друг на друге, разминали их на мягком диване под очередной мультик и миску попкорна, который тут же оказывался предметом стрелялок и половина неизменно была разбросана по гостиной в качестве использованных пуль, стало тесно до чертиков. Чимин не клаустрофоб, но вот как-то да.       В том самом доме, где их компания существовала как нечто эфемерно-вечное, в котором они точно так же полтора года назад расстались, отсалютовав последнее «прости-прощай» самому младшему мушкетеру их тройки и помахали вслед уезжающего черного мерседеса белыми сопливыми платочками.       Чимин отчетливо осознал, что настал тот самый пиздец, который можно было бы определить с большой буквы или хотя бы жалким капсом, потому что он того заслуживал. Его личный ПИЗДЕЦ носил черные толстовки с красными надписями команд по баскетболу из лиги NBA, банановое молочко в загорелых руках и крышесносное имя потенциальной проблемы с самого своего рождения – Чон Чонгук.       Чимин безмолвно терся потрепанными, за которые ему необратимо стыдно вдруг стало, кроссовками по приветливому коврику прихожей с застывшей миной на лице, не то крайней степени кретинизма и можно лишь выносить вердикт «неизлечимо», не то такого плохо прикрытого охуевания, что тут не только глаз задергается – от нервного потрясения может отказать рука. Если его положат в больницу с инсультом и отнявшейся правой конечностью, он предъявит счет папе Чона и определенно точно назовет причиной его единственного сына.       Пока Тэхен бешеной дворнягой облепляет Чонгука со всех сторон, обвисая на том растекшимся сладким клубничным джемом, так приторно – Чимину страшно задохнуться от переизбытка того самого в его груди; щебечет о тысячи и одной вещи прямо с порога, в то же время ни о чем важном.       Тэхен все еще тот самый Тэхен, но Чонгук обнимает несуразного бету со спины, укладывая угловатый подбородок, вписывающийся в ямку над лопаткой так же до скрежета по зубам прекрасно, как обычно у ребенка сходится в развивалке треугольник с выемкой в виде треугольника, о чудо! И Чонгук понимает слишком отчетливо для своих жалких пятнадцати с хвостиком именно то, что как раньше после разлуки у них если не должно, то просто обязано.       - Гук, Гук, знаешь, у нас тот учитель по математике, ну, помнишь? С линзами в очках толще, чем земная кора? Он залетел и похоже, что от физрука! И этот парень с параллели, который омега, который старше был нас на два класса, такой, с выебонами.. – хватаясь как в немом крике за рот ладошкой, Тэхен прыгает на месте и виновато трется макушкой о плечо альфы. – Я матернулся в твоем доме, Чонгуки, я такой плохой гадкий хен, что ты даже можешь меня побить!       Как кола с закинутой в нее пачкой ментоса, Тэхен взрывается катастрофической отметкой зашкаливающего сахара и лопается на тысячи мелких газированных пузырьков в миллисекунду без единой возможности перекрыть знаком «стоп» это замкнутое золотое кольцо, хватаясь за Чонгука словно в последний раз в жизни, за спасательный круг под волнами соленого моря. Захлёбываясь и умирая.       Чимин смотрит на это загнанной мышью, все еще счищая с кроссовок грязь по ворсистому коврику, мнется и тяжело дышит через вытянутый в «о» рот. По венам с кровью до завязанной в морской узел сонной артерии (потому что сейчас будет внеплановый обморок) и пропущенной через решето грудной клетки, бежит прорезавшийся запах маленького мальчика. Чимин совершенно, блять, не понимает, что с этим прекрасным зловонием ему делать.       - Хен? – Тэхен выворачивает ему каждый палец до тыльной стороны ладони, прежде чем Чимин обращает внимание на пиликающего своими угольными галактиками на него альфу с самой прекрасной в мире кроличьей улыбкой. – Чимин-хен, ну ты совсем не подрос. Мелкий хен, а? Все еще идеально подходит.       Не то, чтобы Чимину было обидно, но вообще-то да, задевает гордость и не просто легким касанием, а ошпаренной пощечиной. Может, что даже немного больно на затворках конченной по самое не балуй души, потому что он тут как бы не просто мелочь, а омега в которую альфы должны по законам природы влюбляться. А потенциальный самец, в которого Чимин уже, ему указывает на очевидные недостатки и смеется в открытую, когда Пак заходится атомной расколотой Хиросимой внутри.       И вроде бы всю их жизнь было нормально, потому что шутка безобидная, но теперь смешно было едва ли. Достаточно бегло так взглянуть на сраные пол года до, которые текли раз в десять медленнее реки Хан, чтобы уловить ту четкую грань, смывшуюся приятным подарком в лице похорошевшего альфы на несдавшееся совсем Рождество. Чимин вот все еще коротышкой-хеном ему был, а Чонгук «милым Гуки» вот взял и перестал. Тэхен, кажется, совсем не уловил, но Пак всеми фибрами через кожу гадость (читать как сладость) пахучую в себя пропустил.       Один вопрос: им в Америке там гормон роста подсыпают в колу или что?       - Совсем страх потерял, мелочь? – он за один присест стаскивает потрепанные жизнью найки, щипая Чонгука совсем по-детски за кожу чуть выше ключицы и даже ловит от этого что-то похожее на приход кокаина, хотя этот кокаин ни разу не пробовал. Но что-то похожее на какофоническую нереальную эйфорию от теплой кожи Гуки испытал точно.       - Мне определенно кажется, что к нашему Чонгуки больше не подходит синоним в виде мелочи, - констатирует тот самый неоспоримый факт с видом нобелевского лауреата Тэхен. – Давайте теперь по-взрослому, как настоящие взрослые бро.       Если брать в расчет то, что Тэхен патологически по тому самому взрослому не умеет, он Чонгука называет Гуки спустя минут десять и тянет так сладко-долго, что Чимин проглатывает язык, комок и крест, да и вообще ему лучше в монахи, в монастырь. Потому что картина с Чонгуком по сраному взрослому вяжется настолько прекрасно в его очень сильно больной голове, будто он гребаная бабушка и со спицами в руках у него рождественский свитерок с оленями за пять нещадных минут родится.       Чонгук так-то не совсем глупый, чтобы не заметить, что рост у него вдруг резким скачком вверх, плечи в ширь, борзость с Кавказские горы – в длинь. Наверное поэтому увидеть в родном Сеуле все еще своего лучшего (но Тэхену он в этом не признается никогда) маленького хена таким же неизменно маленьким, с пухленькими щечками и Бэмби-глазками было важно настолько, что сравнимо с важностью принимать в легкие загнанный кислород.       Последние дня три Чимин себе по итогу представлялся завалившимся набок креслом, которое вот всю жизнь держалось на какой-то запылившейся книжке, подставленной под сломанную ножку, а потом ее незваный Чонгук своей пяткой взял и без предупреждения выпинал к херам в неизведанные галактики. И Чимин все, завалился. А как дальше – план готовый на ноль целых ноль десятых процента.       Тэхену конечно же ни слова о причине глобальных страданий при взгляде на витрину с леденцами-сердечками и прочей лабуды на Рождество, ходя за подарками. Тэхен совершенно точно не поймет.       Дружить втроем - это ведь схоже с тем, что ты должен быть вечно готовым к какому-то неожиданному пиздецу, например, что из тройки решат вылепить дуэт. Вот и Чимин думал себе припеваючи, что его выпереть в принципе могут вполне спокойно, он даже был немного совсем готов к такому исходу, но. Есть такое гигантское НО, которое было в его сознании не прописано красной бегущей строкой: омеге вообще-то слишком опасно водить дружбу с альфой, даже если этот альфа младше на два года и можно спокойно тянуть «милый Гуки-и» в его сторону. Потому что альфы по итогу вырастают, а у Чимина непроизвольно крошится под умелым отбивным молотком сердце и дружбе совершенно точно, но он не признает, приходит конец.       По-братски друг на друга не дрочат в белые простыни, а Чимин эти три дня перед Рождеством именно с таким недалеким, но очень занимательным увлечением тихонько постанывал себе в подушку, совершенно ясно представляя чужие точеные пальцы на собственном члене. Ему было жизненно необходимо знать, как его собственные будут смотреться на чоновом, но дружба и коротенькие пятнадцать, даже если и с хвостиком, достаточно так хлестали лещами по щечкам.       Чтобы хоть немного протрезветь и на жалкие часа три, когда Чонгук находится в опасной близости от оголенного нерва парня с пубертатом, живые картинки буйной фантазии в голове чистого, словно ангельское перо Чимина, перестали так активно совокупляться, омега отключал сознание и пытался слиться с атмосферой. С учетом того, что на Рождество они все собираются в стельку впервые наглотаться, получается уж слишком «на отвали» и даже некрасиво.       Тэхен, как обычно вертящийся по жизни изворотливым ужом, находит им столько ядреного соджу в классических бутылках, что Чимин со своим, на правах омеги и самого рукастого, что исходит из неоспоримого первого, приготовленным праздничным ужином ловит микроинфаркт, а квартирка Чонгука, которую тот выпросил снять на денек у родителей, представляется одним из коттеджей почти в том же районе Каннама, что и семейное гнездышко семьи Чон. Как бы ладно, окей, допустим.       Чимин ведь на это даже соглашаться не хотел, у него слишком ломанное и гадкое к неподозревающему Чонгуку, а соджу явно не способствует лучшему решению проблемы слишком ядовитого_близкого для маленького Минни запаха соленого миндаля. Только вот странно как бы, так что приходится стопка за стопкой впервые в жизни глотать что-то крепче ароматизированного пива, стащенного из холодильника глубокой ночью.       Ну и, конечно, сознание Чимина даже в два года разницы все равно оказывается в грязной позорной яме проигрыша, так что на телефоне по времени около двух часов ночи, а Чимину определенно приспичило узнать, как же все-таки целуется Чонгук.       Чон Чонгук.       Как. Ты. Целуешься?       Если брать в расчет то, что Тэхен превратился в желтое сопящее нечто еще с минут тридцать назад, удобно так расположившись на забросанном чипсами диване (они все еще детиии, ага) и, конечно то, что Чонгук напротив него в футболке с Рэд Сокс развалился на ковре морской звездой и соджу в него больше не лезет, Чимин мог сделать самый неправильный выбор в своей коротенькой жизни, заговорив. А людям, проебавшимся по нормальности со свистом на все важные пункты, рот в алкогольном опьянении надо запретить открывать законом. Только Чимин ведь стекл как трезвышко, так что можно, решает.       - А я совсем даже не пьяный, - заключает в жопень не соображающий омега, встать даже не пытаясь. – Вот вообще, представить можешь себе?       - Ага, - мычит там неразборчиво Чонгук, потому что ему в данный момент только чтобы его никто не трогал и дайте по-божески спокойно откинуться.       - А у тебя запах есть, - умнее он, конечно, придумать не смог. Только дышит уже куда-то между ключицами сопящему альфе. - Представить можешь себе, нет?       - Ага.       - Ага? – Чимин скользит носом по кадыку, мычит нечленораздельно. – Представить себе не можешь.       - Хен, - следует такая долгая пауза, что холодному носу Чимина между точеных ключиц кажется, что Чонгук заснул, но.. – А почему небо голубое?       Отвечает чисто машинально первое, что в больном воспаленном сознании у него всплывает:       - Потому что миндаль на вкус черто-оовски соленый.       У Чимина очень сладкие и липкие губы, чонова кожа это чересчур отчетливо чувствует дорожкой неуверенного пьяного скольжения чуть выше шеи, по линии овального подбородка. Можно было бы и остановиться, но в голове набатом нескончаемым бьет только ужасно громкое «хочу» и Чимин, который слишком уж в стельку, податливо подчиняется, мокро поклевывая чужие раскрытые губы.       Как целуется Чонгук?       Ну, куда более умело и красиво, нежели маленький мальчик Чимин, который свой первый поцелуй пусть и с любимым, но слишком пьяным, отдал в неуверенном касании с жадностью вечно голодной гиены, только стукнулся носом и наплевал скорее всего знатно, да и скрип зубов по зубам вряд ли можно назвать поцелуем, но Чонгук умеет и Чонгук вдруг неожиданно доминирует, как просит альфья сущность.       - Хен... хен... – где-то на грани слышимости, пока Чимин кусает проколотую мочку и очень естественно стонет. – Подожди.       По-до-жди.       У Чимина в голове щелкает переключатель, и сердце отключается за секунду до.       Потому что слишком тихо слетает с влажных губ «подожди».       Внутри характерно ломается что-то важное. Сердце или пара ребер. Или все и сразу.       Ощущение было такое, что если сейчас его поставят в шеренгу с Гитлером, вручая револьвер на одну пулю, то простреленный висок окажется у него самого. Или, неплохой вариант, сигануть с балкона очень далеко и лепешкой вниз, а если тут нет балкона, то Чимин его специально купит и все равно сиганет. И совершенно не важно, что это вообще за жалкое «подожди».       - Я тебе шлюха что ли?! – воспаленное сознание орет ему по телу такой сиреной, что Пак орет сам, делая какие-то косвенный выводы из всего вышесказанного под огромным предлогом в этот раз слишком по-настоящему ущемленной гордости.       Казалось бы, ему, завалившемуся, должно быть не страшно – он же рухлядь валяющаяся, но, блять. Бывает очень много более дерьмово, чем тихое страдание дома в подушку.       Встрепенувшемуся, давно не спавшему Тэхену, до одури страшно, когда Чимин с диагнозом на эту ночь «жопу от пола не отрывать» на скорости падающей кометы скрылся в ванной с характерными звуками на проблеваться. Обхаркаться, облеваться и так вот умереть у унитаза, потому что жизнь Чимину явно больше ну никак не нужна.       Не проходит и часа, как группа поддержки у выблевывающего внутренности в обнимку с новым лучшим другом Чимина становится без надобности и, сложив помпоны и крутые рифмованные речевки, отжившего свое омегу они под локти дотаскивают до дивана с чипсами. Спится там вдруг как на перине с шелковыми простынями.       Утро в их домике равно десяти понимающим и грустным улыбкам Тэхена под взглядом-ириской и это громкое «поздравляю с первым похмельем!» будто окей; помноженное на десять глупых утыков в носки бегающего взгляда Чонгука, его сиплое слабое нечто по поводу самочувствия. Плюс сто милых улыбок лежащего пластом Чимина, упорно делающего вид, что вчерашний вечер он помнит только до караоке на рождественские песенки и по радужке его можно в открытую прочитать, что если хоть кто-то усомниться в его глобальном провале памяти, то вполне ведь можно перегрызть глотку на закусон после очень сильного похмелья голыми зубами. Чонгук, не знавший, что знает еще и Тэхен, молча принял правила.       На следующий день они уже были лучшими бэст френд форевер, только в груди у Чимина очень большая сквозная дыра, скрытая под серым вязаным свитером, а Тэхена изнутри выедает чувство побитой всеми псины, хотя его они даже не касались. Просто, когда до скрипа на натянутых улыбках у Пака рвется искусанная губа, а Чонгук до того костяшки себе большим пальцем выминает, что еще один круг и точно в кровь, Тэхен готов разразиться бранью и лопнуть на месте. У друзей так не бывает.       Эй? Ребята? Пожалуйста.       А Чонгук через небольшие семь дней улетает обратно в свою навороченную школу.       Может, если бы Чимин признался, что подсел на Чонгука с такой же легкостью, как люди на героин, чисто гипотетическое предположение, тот бы даже сжалился и ну, по головке что ли погладил.       «Я тебя колю внутривенно каждый день» звучит более убедительно, чем не сдавшееся признание в любви и все остальные заморочки насчет отношений, потому что это же, прости господи, Чон Чонгук. А его зовут Пак Чимин и они, если вспомнить, брат за брата с самого детства. Определенно не клеится, только.       - Сссссука, - шипит Чимин больно ядовито и с вопившим отчаяньем на каждую гребаную букву, когда поскальзывается на льду, около двадцати шагов до чонова дома.       - Чимини, маленький, ну же, - бросается на колени рядом послушный и верный Тэхен, – ну что происходит?       У Чимина жалкое и неубедительное «все нормально» под слоем пыли из ядовитого клофелина и определенно точное «нет» на каждую воспалившуюся мысль про Чонгука. Просто вот все свои дрянные семнадцать он целомудренным девственником выжидал чуда, когда просто отчаянное желание нежности банальной и любили что бы, вот только теперь хочется, чтобы любил Чонгук, а у Чонгука толпы омег в Америке и определенный антоним к самому Чимину. И получается как-то, что выжидать становится очень сильно обреченно-бесполезно.       Наверное, в определенный момент он саморучно стянул узел петли на своей шее и отличная виселица, кстати.       Прощание с Чонгуком после тех самых жалких семи дней проходит с сопливыми платочками и пощипыванием щечек за доказательство того, что все на самом деле по-прежнему. Они крепко обнимаются, черный мерседес увозит его еще на два года. ***       Пятнадцать с хвостиком превращаются в красивые восемнадцать и на все надежды родителей о лиге плюща и Йельском, Чонгук отвечает одной бумажкой по приезду домой с ярким большим «Вы приняты..» из Сеульского.       Радость множится на десять тысяч в угольных галактиках альфы, когда неизменно любимые хены машут ему руками и бегут обниматься – выглядит вполне адекватно, особенно когда угловатый подбородок все еще идеален для выемки над тэхеновой лопаткой и сладкий омежий аромат сочных пионов под кленовым сиропом выедает внутренности, словно жизнь перемотали на рождественские каникулы два года назад. По ощущениям все тот же гребаный добровольный эшафот.       По количеству информации за несколько тортиков в кафешке, Чонгук давится переизбытком очень много, только Тэхен ест и говорит за один раз в геометрических фигурах, а Чимин глотает тыквенный латте без сахара и отчетливо молчит. Потом, конечно, встряхивается и улыбается по-солнечному. Это же все-таки Чимин, даже если и больно, все равно светится.       - Чего это мелкий хен не ест? – интересуется между тем Чонгук, запивая шоколадное нечто молочным коктейлем и вот такие вот у него восемнадцать. – Это что же, типа добровольный пикет в поддержку какой-то компании или непереносимость сладкого?       За только-только открытый рот Чимина уже говорит прямоугольная улыбка Тэхена:       - Ты что, Гуки, у Чимина диета! Он отказывается соблазнять альф своими щечками и хочет пресс, худые ляжки и бла-бла-бла.       Довольно хлопнув под грозный взгляд омеги по своему животу, Ким сытым котом мурчательно облизался.       Чимин, конечно, имел за долгий срок знакомства представление о том, что Тэхен трепло поганое, но перед Чонгуком и про ляжки совсем не катит. Особенно если учесть тот факт, что забинтованная пробивная рана в районе груди крайне сильно щиплет от запаха миндаля и кроличьей лыбы по загорелому лицу.       Если брать в расчет даже какие-то там два года без, Чимин все еще являл собой завалившееся кресло с острой надобностью читать каждое новое сообщение в катоке из далекой Америки от него за, если прикинуть, гребаные две миллисекунды, даже если на часах около четырех утра, учитывая разницу во времени. И отвечать с таким рвением на вопрос «как ты там?», будто строчит поэмы из романтической лирики. Таких сочинений не видал от него ни один учитель литературы, а количество смайликов близилось к краю переполненного ими Ледовитого океана. Все потому, что Чимин был сопливым размазней, подсевшим на новый вид героина без какого-либо желания слезать.       Чонгук отвечает что-то очень обидное про «тогда побольше усилий бы» и очень хочет этим Чимина резануть по голому мясу (и у него получается), только чертов Чимин к нему руки как к солнышку теплому тянет, обжигается больно до мяса, и тискает как даун, потому что ну, это же он. Обижаться не умеет. Умирать жертвенно – всегда. А Чонгук только кусает губы и вяло сипит про то, что мелкий хен слетел с катушек по самое не балуй и как бы стоп, отставить пресс, верните щечки, потому что они нужны мне! В альфе просыпается мелкая истеричка и отчетливо требует животик Чимини. Получает, конечно же, хуй без масла.       - Ребята, ну, сейчас же середина июля, самый сезон. Рванем на Чеджу? Я к морю хочуу-уу.       Тэхен очень убедительно хнычет и уговаривает.       У моря тепло и соленый бриз возрождает все былое за час с небольшим. Из песочных замков выстраивают крепости, ловят крабиков и старая вакханалия занимает свое законное место в их жизнях. Не смущают даже половинчатые взгляды из-под соломенной шляпки с полями маленького Минни на обтянутый плотной кожей пресс Чонгука, когда тот пародирует героя из «Спасателей Малибу». Только для одного зрителя.       В первый день кроме барбекю к столу предложено южное гранатовое вино, и Чимин целомудренно выделывая агнца божьего, выбирает дыневое пиво в три процента под косые взгляды альфы и явно недовольное пыхтение Тэхена.       - Не пьешь? Серьезно? – хмыкает Чон, цедя красное стаканами, пока мясо еще только на одной стороне покрылось корочкой. – Опять диета твоя?       Узловая аорта Чимина бьется в таких конвульсиях, что тектоник даже близко не стоял, но улыбка у омеги красивая и добрая, так что альфа вроде снисходительно кивает, подаваясь навстречу теплому ночному ветерку.       - Не хочу просто с похмелья завтра умирать, - под тысячу понимающих взглядов Тэхена, которые с какого-то фига уж чересчур понимающие, Чимин хрустит огурцом почти в мелодии Шуберта.       Вопрос считается исчерпанным хотя бы до окончания первой бутылки на двоих, а потом язык развязывается у довольно сдержанного Чонгука и тот считает нужным уточнить:       - Тэхен, как там у тебя с Сокджином? – и переигрывает бровями.       - Я тебе хен, мелочь, - лаконично поправляет в стельку с полторы бутылки нажравшийся бета. – Ну, Сокджин мне очень нравится, и я ему нравлюсь, а еще у него гигантски большой, потому что он же альфа и бред какой-то, мне даже чиминова диета не помогает, а живот дряблый, но для Сокджина я хочу быть красивым, так что ну поделись секретом, ммм?..       Монолог тянется минут с десять на перерывах из мяска и вина под яркий смех Чимина и постепенно оттягивающего к груди футболку Чона, плюсом икания через раз.       - Еще у моего Джин-и, - его, конечно, никто не спрашивал, но, – есть друг альфа Хосоки-хен и ему оо-очень нравится наш Чимин..       - Тэхен, завались, - розовеет в щеках Пак, продолжая теребить подушечками мятую салфетку.       -…ведь у них там почти что-то есть, любовь-драма-страсти. Такое кино, Гуки, ты должен обязательно посмотреть!       Конечно, у Чимина с Хосоком пустое ничего за место воздушных замков и сладкой ваты, а Тэхен только тянет за уши, откровенно те почти выдирая с кровью, но альфа на лице собственном рисует такие айвазовские картины морских пучин, что омега переубеждать в обратном совсем-совсем не хочет.       Ненавязчивое, легкое чувство дежавю невидимой змейкой по ребрам вверх и немного даже не верится, что на почти черной радужке у альфы читается в открытую неопределенная злость. Очень приятно Чимину давит с левой стороны груди.       - Ха, - хмыкает Чонгук, улыбаясь с явным оскалом. – Поверить не могу, у нашего мелкого омеги есть все шансы не умереть девственником в квартире с пятнадцатью кошками. Поздравляю, Чимин-хен.       Если подумать хорошенько, то уровень ненависти к себе после сказанного у Чона поднялся до той отметки, на которой заканчивалась ненависть к нарисовавшемуся вдруг черной кляксой из параллельной галактики Хосоку.       Он, вообще, всегда четкую грань того, как с милой омежкой шутить можно и как нельзя, очень четко прощупывал, а теперь вот смазалось все некрасивым тяжелым именем «Хосок» точно так же быстро, как у Чимина гаснет улыбка и светлячки в глазах тушат щеки, окрашивая в бледно-белый.       Чонгук уже даже порывается извинится, потому что реакция получилась немного не та, но рассекающий повисшую тишину крик Тэхена выдирает зародившуюся попытку под самый корень.       - Чон Чонгук, обдолбыш мелкий, ты там в своем СаШеА хуйца соснул? - табурет от неожиданного скачка валится с громким характерным звуком, и Тэхен почти валится сам, но на чистой теме того, что его заебали, держится и дубасит кулаком по столу со слабого пьяного размаху совсем неубедительно. – Ты, хрен собачий, чего говоришь?!       Достаточно было услышать это, чтобы попытаться завалить Тэхена спать, ну ведь уже не катит и пьяный в жопень устраивает сцены героической защиты без надобности – пора в кроватку, баю-бай.       - Тэхен-а, успокойся, ну взболтнул он лишнего, ну с кем не бывает, - подскочивший омега успокаивающе поглаживает по лопаткам и выше, только Ким дергается вольтовым ударом и бычит бока. – Повыделывался, так это ведь ничего. Это же Чонгук, чего ты..       - Я?! Я чего?! Не-ет, это вы чего, - Тэхен скребет подушечкой пальца по деревянному столу, скрежетает зубами, зыркает зло и с явным намерением подпалить неосторожной спичкой все цветущие сады как Чонгука, так и Чимина. Ему уже просто все равно. – Этот мне в четыре утра звонит, потому что «что это за парень на новой селке в инсте Чимини», другой скоро помрет в своих пиздостраданиях под одеялом. А мне что делать, если вы уже заебали драму ломать. Два года назад, когда ты, - указывает на Чимина и шатается, - засосал его, - тычет почти в нос потерявшему челюсть Чонгуку, - а он тебе ответил, никакие вы больше не друзья. Все, кончилось. Понятно? – голову отчетливо ломит на два несоразмерных ореха, так что Тэхен порывается уйти.       - Тэхен, подожди, давай я тебя провожу, - хватается за локоть в надежде уйти и не вернуться Чимин, но Ким шаркает сильнее пятками, пусть и со скоростью пьяного упившегося комара, по дуге, летит в дом.       - Отъебись, пожалуйста.       Ворча под нос о том, как же ему надоело выслушивание страданий двух умалишённых дебилов, Тэхен скрывается за дверью и почти падает на диван, совершенно точно не собираясь подниматься в комнату к кроватке.        - Мы не будем об этом говорить, - Чимин ломается очень сильно и очень быстро. Ломается сильнее, чем за два года до. И страшно так, что леденеют подушечки.       - Мы, блять, Чимин, сейчас же обсудим то, что сказал Тэхен-хен, - басит слишком по-альфьи Чонгук, затирая виски до мозолей.       Чимину отчаянно надо сбежать в эту же секунду хоть в другую галактику или в могилу, спрятаться прямо до ломоты по костяшкам и глупому панихидному маршу собственного сердца. Он был не готов встречаться с этим вот так, в лоб, но Тэхен уже, и в груди давит что-то отдаленно схожее с огромным комом всякого дерьма, которое Чимин столько лет смиренно глотал. А теперь вот оно рвется наружу с пощипыванием слизистой глаза, а ему надо скрыться и пореветь, чтобы легче и завалиться навсегда было бы не так некрасиво.       - Тэ пьян, поэтому так получилось, и ты пьян тоже, - по несколько жалких слов через сипло выдыхающий воздух. – Я не хотел… не хочу, понимаешь? Чтобы все обернулось так.       Чонгук яростно сжимает кулаки, совершенно не понимая, что его Чимин говорит, если Тэхен по полочкам описал всю их жизнь секундой назад и что у него в мозгах клинит – не понимает тоже.       Чонгук просто подходит к загнанному в угол Паку, сжавшемуся от приближения альфы в маленький комочек, готовый обороняться в любую минуту, подходит и встряхивает его за плечи убедительно, сильно, глаза в глаза.       - Ты мне нужен.       И Чимина на последней глухой «н» прорывает по-бабски. Вот так копится очень долго, слой за слоем годами, чтобы в один день кто-нибудь что-нибудь не то ляпнул и чистое голубое небо разразилось яркими молниями и громким полукриком, потому что ведь Тэхен спать ушел, а он все еще самый, мать его, хороший. Только глаза ядовитые, бешеные, и губы заходятся в отбиваемой чечеткой марше.       - Охуел? Скажи честно, ты пьяный в жопу охуевший сопляк, у которого развился комплекс некупленной игрушки, - он сбрасывает сильные руки с плеч так остервенело, что Чонгук реально не понимает и такого хен-хена он видит впервые с момента знакомства. – Два чертовых года ты себе преспокойно отживал в Америке, а теперь я тебе вдруг нужен?! Вот это магия, конечно, просто за-ши-бись. Это ты бросил меня тогда, оставил с этим дерьмом самому разгребаться, «пиздострадания в подушку», как и сказал Тэхен. Потому что ты, - тычет болюче так пальцем в грудь, - меня бросил.       Чонгук мог бы вспомнить любого героя из пресловутых дорам, что бы улыбнулся мягко, с любовью, и обнял крепко-крепко, шепча на ушко все то, что надо было сказать еще гребаных десять серий назад, но. Чонгук не смотрит дорамы и это же просто Чон Чонгук, ебнутый на голову альфа с вечными выебонами длиной с Кавказские горы и конкретно таким неумением заткнуться в нужный момент.       Обниматься к Чимину он лезть даже не пытается, просто активирует все свои разрывные пушки с целью в лице расхорохорившегося омеги. И плавненько так на курок.       - Ах, прости-прости, это же ты у нас один такой бедный, виктимная жертва всего происходящего. Конечно, во всем виноват только я, охуевший сопляк, - по ощущению похоже на смертельный холодок змейкой к голым лодыжкам, – а ты просто-напросто отшил меня, сделал вид, что ничего не было тогда и пожалел…       - Я никогда об этом не жалел... – слабо и тихо, тонет в нарастающем напоре чонова крика.       - Знаешь, что я чувствовал, когда ты продолжал делать вид, что между нами ничего не было? Конечно, блять, не знаешь, откуда тебе, ты же у нас агнец святой, благодетель! – пальцы в топлёном шоколаде прядей путаются, Чонгук злится и смотрит продирающе до самых костей. – Я тоже не хотел так, но ты был другим и... я пиздец не знаю, но ты заставил себя ненавидеть. И я тебя ненавидел два года, потому что это дохрена легче, чем продолжать любить.       Чимин дорамы смотрит. Много, сопливых и обязательно романтических, поэтому выкручивает свою злобу на минимум, пытаясь пропустить через внутреннюю мясорубку все то, что вертелось на языке. Потому что он услышал «люблю» и пропустил совершенно мимо «ненавижу».       - Эй, - руки у Чонгука вдруг холодные и влажные, но Чимин доверчиво укутывает свои пальчики в его ладошку и как-то спокойнее раз в десять. – Ты сказал «подожди». Я почувствовал себя шлюхой, которая совращает малолетку.       Наверное, это дофига невесело – разбираться в морских узлах, которые они сами наплели, но Чонгук чуть сильнее сжимает аккуратную теплую ладошку в своей, и Чимину вдруг кажется, что его ПИЗДЕЦ не такой уж и страшный. Если посмотреть под нужным углом, вывернувшись наизнанку.       - Я кончил от твоих стонов тогда.       - О.       Молчание чуть тише могильного и глаза в глаза достаточно смущают, чтобы захотелось страусом голову в песок спрятать. Чонгук признается слишком быстро и слишком открыто, поэтому становится до жути смешно вместе с непрошенными слезами – Чимин выдает всю субстанцию за раз.       - Это не смешно, потому что мне было пятнадцать лет и омега, которого я себе во влажных снах обрисовывал, вдруг наяву и мы пьяные в дупеля, - Чонгук криво и неуверенно прижимается подбородком к макушке, по-тихому обожая эту их разницу в росте, укутывает в медвежьи объятья.       Чимин податливо жмется, хлюпая носом. Таких долбаебов в своей жизни он не встречал.       - Мы вместе?       Чонгук оказывается разварен в сопли и звучит это на низких уровнях жалобности с тонкими нитями страха, что вот завтра они проснутся, а Чимин опять сделает вид, что ничего этого у них не было.       Очень откровенно. Такого Чон Чонгука увидеть редкость, и Чимин ценит очень.       - Ты мне нужен, - сквозь громкий всхлюп носом.       Получается сопливо, киношно и до режущих лопатки крыльев прекрасно.       Словно конфетно-букетный период удлиняют на весь отдых. Они возвращаются с Чеджу с ванильными сердечками, летающим амурчиками и всей прочей лабуденью, от которой Тэхен в поезде открещивается и уходит блевать. Чимину хорошо в такой стадии, что страшно. Потому что хорошо и чтобы настолько – это как приговор, что падать с обрезанными крыльями будет дольше и больнее.       Не то, чтобы он уже думает о чем-то таком, будто Чонгук посмеет после всего его бросить. Если и попробует, Чимин сыграет драму Шекспира и заранее для этого закажет два парных гроба, ибо нехрен. У кого-то кольца парные, а у них гробы будут. Тоже норма, но Чонгук не подает признаков неудовлетворения, приятно выпускает чиминову маленькую ладошку только когда отходит в туалет. А Чимину уже грустно. От такого симбиоза они скоро срастутся в новый вид гендера.       В Сеуле последний месяц теплого лета они проводят на двойных свиданиях с зажравшимся своим счастьем и миром-покоем в кругу друзей Тэхеном и его Сокджином, который оказался настолько невъебенным, что подозрительно. Раньше Чимин думал, что таких людей как Сокджин не бывает, но вот, оказывается, еще как.       Все крутятся мигающими от радости шариками вокруг планеты всей и вроде как хорошо.       Вроде как, да. Определенно.       Просыпаясь утром со стояком похлеще солдата армии, вытянутого в струну, Чимин устало додрачивает себе сам и постепенно понимает, что в симбиозе с Чонгуком они остановились на склеенных ладонях. Поэтому, в какой раз во сне видя то, как альфа втрахивает его самого в любую из возможных поверхностей, он получает разрядку и чисто формально перед оргазмом глухо стонет себе в одеяло. Потому что уже не катит.       Со злости он все же звонит гробовщику и заказывает два подешевле.       Чимин накапливает комплексы с каждым таким утром, обклеиваясь ими сверху донизу, а Тэхена под рукой как назло нет. Укатил счастливый с Сокджином в Пхенчан порезвиться. Чимин прямо перед глазами видит, как они там резвятся и внутри от этого сосет под ложкой очень сильно.       Ведь у Тэхена даже запаха нет, а Сокджин его все равно 24/7.       У Чимина есть и Чонгук говорит, утыкаясь ему подбородком, блять, в макушку, что это просто одуряющее как вкусно. Для справочки: после этих слов ничего не меняется. И Чимин лезет на стенку, в свои двадцать являясь закомплексованным девственником, хотя и готов отдаться, стоит только Чонгуку хотя бы мизинчиком дернуть. Потому что да, папа для Чон Чонгука эту ягодку растил. Но, как не посмотри, а смотреть остается только на три поцелуя: два года назад, на Рождество; в ночь второй Помпеи на Чеджу, целомудренный, и тот, на остановке, когда Чимин сдуру сам потянулся, а потом чуть ли не психанул от собственной недоразвитости. Выходит все у них хуево.       По ощущениям, что встречаются они в детском саду. Им можно только переплетать пальчики, греться в объятиях и наслаждаться сдержано компанией друг друга. А у Чимина от красочных снов скоро начнется спермотоксикоз или лопнут яйца.       «Мы вместе» как-то отстраненно непохоже.       Чимин булькает колой очень недовольно, ожидая киносеанса. Чонгук треплет о чем-то, но с очередным лопнувшим пузырьком лопается терпение омежки.       - Я тебе не нравлюсь? – спрашивает он, помешивая теплую колу в картонном стаканчике. В ней и то больше жизни, чем в выпотрошенном Чимине.       Чонгук сверкает своими темными угольками, переламывает брови в таком явно вопросительно-охуевательном состоянии.       - Мы, хочу напомнить, встречаемся.       Приходится передернуть плечами, уткнуться взглядом в изжеванную красно-белую соломинку. Даже не психануть, что «я тебе только ради секса», потому что секса у них нет и омега, если присмотреться, варит кисель из несуществующих ягод. В головном механизме Пак Чимина одна гайка останавливается, а за ней стопорится все остальное.       - Почему тогда ты меня.. – почти вырывается нужное «не хочешь?», но, - не целуешь?       Может виноват лишний вес? Чимин морщится от мысли, отталкивает от себя полупустой стаканчик и зарекается пить что-то, кроме водички простерилизованной. Или он сам по себе такой непривлекательный, что его не хочется выебать? В последнее время все отчетливее кажется, что Чонгук его возьмет только с закрытыми глазами в позе собаки и во время течки, поддаваясь своим звериным инстинктам.       - Если ты хочешь, то я хоть сейчас могу, - альфа даже порывается подняться с кожаного диванчика, но Чимин очень заебано качает головой. Так, обреченно немного. – Чимин, если тебе что-то не нравится, то просто скажи это, - последнее скатывается в какую-то уж слишком осторожность.       Очень похоже на картину, будто Чонгук носит за спиной корм для комплексов и каждый раз подбрасывает в клетку из ребер, чтобы голодно больно не было. А чиминовы и радуются, растут в геометрических прогрессиях.       - Чонгуки, - невесело, им стоит пройти в зал и начать просмотр очередной клишированной американской комедии, - такое чувство, что я тебя принуждаю. И это очень паршивое чувство, знаешь ли. Потому что я тебя хочу, а ты меня даже не целуешь.       Как заведенный болванчик альфа отнекивается, загребает ладонь омеги под свою правильно очень, тепло. И нещадно мало для того, чтоб заполнить разъедающую дыру внутри Чимина.       - Ты же знаешь, я тебя люблю и целовать мне тебя тоже хочется, блять, да я… - и тут Чонгук замолкает так картинно неожиданно, обрываясь на половине фразы, что взгляд Чимина поднимается на его лицо. Очень непонимающее и озадаченное, омега зеркалит эти эмоции. – Ты что…? Ты меня хочешь? Мне не послышалось, хен?       В последнее время Чонгук почти не называет его «хен» и это режет по ушам. По красным ушам, потому что Чимин краснеет как перед смертью, чтобы не тратились на услуги мэйкапа для его трупа. Настолько сильно, что лицо похоже на костер для сожжения ведьм в средневековье – такой же языческий, подпитанный ненавистью и горячий. По щекам жжет неимоверно.       Реклама в их зале началась еще десять минут назад. Чимин очень кстати об этом вспоминает, вскакивая с места и утягивая за собой альфу. Он пролепетал что-то очень несвязное, нелепое и смущенное. Чонгук просто позволил ему уйти от прямого ответа на вопрос ребром и это, опять же, свежий кусок мяса. Комплексы в последнее время как на пиру. Радуются. Жрут до отвала. Лопнули бы уже, суки эдакие.       Омега забился на сидение, поглощаемый мыслями, что после такого откровенного признания, если бы Чонгук его, конечно, хотел, уже бы затащил хоть в первый попавшийся закоулок и выебал до потери пульса. Но Чимин пульс теряет разве что от очередных собственных загонов, а еще отчаянно хочется позвонить Тэхену и нажаловаться, испортив ему очередные потрахушки. Повыть в трубку, поистерить что есть мочи. Но у Тэхена Сокджин, так что вот - грызет губу до состояния распотрошения, молчит громко и хочется просто обратно под загаженное очередным утром одеяло.       Чонгука прорывает на третьей минуте начавшегося фильма.       - Блять, конечно, ну нахуй вообще, - он так остервенело сдергивает подлокотник между ними вверх, что Чимин почти слетает с сидения от неожиданности.       Поцелуй получается до звездочек перед зажмуренными глазами, очень похоже на два года назад, только еще сильнее и вкуснее. Губы у альфы теплые и жесткие, он усмехается несильно и слизывает весь клубничный блеск с омеги, причмокивая не то от сладости, не то от чего-то такого. Да. Именно от того, чего так давно хотелось Чимину.       Задней мыслью о том, что его альфа золотой молодец, умеет выбирать места в нужное время. Чонгук не любит сидеть близко и всегда покупает на последние ряды, за что ему очень хочется. Хочется чего-то в пошлом смысле, отсосать, чисто к примеру. Доставить удовольствие, но пока доставляют удовольствие ему, вытрахивая последнее живое из его рта.       Чимин проникается силой прелюдий, эти хочется растянуть на нехилую вечность. Немеют губы, третья передышка за минут десять, наверное, а потом с новой силой в тот же омут, прямо по голову и задыхаясь от переизбытка эмоций. Отрезвляет неожиданная свобода в зоне давящего со всех сторон паха. У Чимина мысль шальная бьет сильнее разряда в 220 вольт, а длинные ловкие пальцы альфы уже лезут под резинку.       - Стой… нет, Чонгуки… остановись, только не здесь…       Чонгук все слабые попытки игнорирует, а Чимин для банального приличья даже не вырывается, только сипит под музыку из кино что-то еле различимое, но ему и не хочется отказываться. Нет. Он наоборот, тупень с недотрахом, очень с призывной такой готовностью врезается губами в шальную венку на шее альфы, когда тот недвусмысленно выуживает маленький аккуратный омежий член на свободу. Так, сквозь натянутые боксеры и слегка припущенные драные джинсы.       Чимину настолько начхать, что он готов разложиться хоть на полу кинотеатра и ему будет все равно, увидит ли их хоть кто-нибудь. Но у его альфы, кажется, другие планы. Приходится осознать это, когда последний, не выпуская из потной ладошки сочащийся смазкой член, сполз лужицей с сиденья, провокационно устроившись между раздвинутых коленей омеги.       Альфа не пробует, он ведет поцелуями нарочито долго, начиная от кромки трусов, заканчивая пульсирующей головкой. Целует так долго и так голодно, что у Чимина мыслей в голове в минус ноль, за планку переваливает звенящая пустота и даже комплексы забиваются в уголок подсознания, чтобы не мешать получению истинного удовольствия. А удовольствия в уверенных теплых касаниях Чонгука в прямом смысле через край, тягуче и эйфорично.       Языком мазки умелого художника по всей длине, сиплый выдох очень софт между этой страсти:       - Ты бы знал, как все я в тебе…       Если бы не общественное место, не люди впереди них, то Чимин стонал бы от всего этого как последняя сучка. Для Чонгука и от такого Чонгука.       Последнее, что фокусирует расплывчатый взгляд прикусившего запястье омеги – это то, что его альфа прячет весь член у себя во рту. Обсасывает, аккуратно заглатывает, ведет зубами и чувство такое, что это финиш.       Все звуки глушатся о прокушенную кожу, но сложно терпеть и не завыть в голос, когда вот так. В жарком рту головку из стороны в сторону, прямо по внутренней стороне щеки, утыкаясь носом в пах, беря до основания.       Дыхание у обоих сбоит на максимум, Чимин никак не может восстановить и перестать так пошло дергаться вперед каждый раз, стоит только Чонгуку чуть-чуть отстранится. Он уже почти насаживается сам и хочется сказать одну из заезженных фраз порно. «У тебя такой офигенный заглот» так и крутится на кончике зажатого языка. Но это слишком для маленького невинного Чимини, но он бы да. Если только не рвущиеся изнутри стоны почти животные, утробные.       Слишком хорошо. Слишком сносит крышу.       - Просто усеки себе, - пошлый чмок, член скользит по губам, а Чонгук говорит это так громко, что на них оборачиваются. Чимин очень надеется, что за спинками сидений не видно торчащей между его ног головы. Но ему немного похер, так что, – я тебя хочу еще с пятнадцати лет.       В свете большого экрана с разворачивающейся на нем комедией лицо Чонгука такое… сложно описать. У него красные щеки и губы покрасневшие, цвета переспелой черешни, немного опухшие. А глаза блестят маниакально, когда он в рот по основание, а взглядом снизу-верх на Чимина, выглядит как очень дорогая проститутка.       За минет два миллиона вон, пожалуйста. А Чимину бесплатно по блату достается такое чудо.       Спустя столько времени губами Гуки можно было бы выдавить килограмм толстокожих апельсинов, не говоря уже про содержание яиц бедного омеги-девственника. И Пак кончается в прямом смысле этого слова, прокусывая себе бедное запястье почти до крови. Красные следы резцов останутся точно.       Альфа глотает все без остатка и, сука, проводит языком по губам, очень заботливо укладывая достоинство своего парня обратно в одежку. На них точно смотрят.       - Стой, - когда Чон тянет за локоть на выход. Чимин усилием неимоверным заставляет приложиться альфью жопу на сидушку рядом, чтобы прошептать еле слышное. – Я не могу встать, у меня все джинсы мокрые.       Такая хрень заводит с пол оборота и так морально закончившегося альфу. У него стоит уже болезненно, яйца колокольчиками звенят. Ну серьезно, еще одно слово и Чонгук разложит свою омегу прямо посреди этого блядского зала.       Свою омегу. Даже в мыслях звучит невъебенно.       - Сука, Пак Чимин, - рычит он, одним рывком стаскивая с себя размахаистую фланелевую рубашку, оставаясь в одной футболке с очень пафосной надписью, которую мозг омеги не успевает осмыслить.       Поднявшись, в тусклом свете экрана, все равно было видно мокрое пятно на сидении, не говоря уже о бедных джинсах. Было бы жаль, если бы не было так ужасающе похуй. И чонгукова рубашка тоже будет испорчена, провоняет пионами сладкими по каждой нитке.       Кассирша на выходе смотрит на них как на прокаженных, скорее всего матерится беззвучно, но предпочитает корректно промолчать. А если бы и сказала что, так все равно похуй. Пак Чимину сейчас расточительно на все похуй, кроме Чонгука и содержимого его штанов.       Потому что, оказывается, ему тут не одному уже претит мысль о бесконечной дрочке. И они точно все еще посасывают слегка в общении друг с другом, ибо два года назад не могли сойтись на мысли, что оба влюблены, а сейчас – что оба хотят друг друга. Какой-то порочный замкнутый круг.       В такси, которое альфа ловит, стоит только им выскочить за стеклянную автоматическую дверь кинотеатра, Чимин из обычного приличия несколько раз складывает чонову рубашку. Замурзить еще и сидение бедному неповинному мужику не хотелось бы.       - Чонгук, - руки у Чимина скользкие и подрагивают от предвкушения, он цепляется за предплечье своего парня, нащупывая по слегка выпирающей венке явно зашкаливающий пульс, - ну серьезно. Что происходит? – альфа вопросительно выгибает бровь, приходится тут же замотать головой. – Ну нет же, я понимаю, только почему? Ты… у тебя…       На них в зеркало косит взгляд водитель, ухмыляется паршиво, за что сразу хочется вытащить из-под задницы спасительную ткань и загадить в концы этому больно сообразительному весь салон. Пусть потом выводит чем хочет. Нехрен из себя строить невесть какое говно.       Чонгук наклоняется, мажет все еще припухшими губами по палящей от смущения щеке омеги, лижет раковину уха и шепчет глухо, загоняя теплый воздух прямо внутрь слуховых каналов. Так, чтобы долетело до мозга с точностью в 99,9%.       - Ты такой маленький… маленький и хрупкий в моих руках, - с условием того, что Чимин на два года старше, звучит неубедительно, но до мурашек. Из задницы течет как с Ниагарского от пронзительного голоса альфы, пониженного до интимного полушепота. – Мне так страшно было спугнуть тебя, я ведь тебя столько лет… нежного. Моего. Боялся сломать наше хрустальное «вместе».       И голос у него такой, будто они сейчас на Чеджу. Та же осторожность, разваренные розовые сопли и бесконечная нежность вперемешку со страхом, что это все нереально.       У Чимина пережимается не только кислород, но и каждый из капилляров в его теле. Он покрывается красными пятнами даже ниже шеи, вжимается носом в яремную ямку Чонгука через футболку, вздыхает судорожно самый лучший запах на этом свете. Да, они не истинные, но это такая любовь. Именно – такая. Что только на всю жизнь.       Если бы омега сейчас не был взвинчен и заведен до предела, то он бы обязательно выдал смешанную субстанцию со смехом и слезами, а затем выкрутил уже водиле башку в обратную сторону и попросил Чонгука ему зубы выбить, ибо нефиг светить улыбкой похабной, мол «знаю я, чем вы, пиздюки, заниматься едете».       Чимин не помнит, как они залетели в тот самый дом семьи Чон в районе Каннама, как поднялись в комнату, и он оказался прижатый мускулистым телом альфы к кровати. Помнит только бешеные укусы, сползающие по полу ноги и поджимающиеся внутренности, стоило только Чонгуку стянуть с него джинсы с боксерами, отправляя те в далекий полет.       - Ты такой красивый, - между поцелуями выводит узоры по телу омеги, пощипывая щекотно за кожу боков, - и пахнешь одуряюще.       Чимин мычит что-то невнятное, ведя ожесточенный бой с пряжкой на специально состаренных джинсах альфы, но пальцы проигрывают раунд за раундом, совершенно бесполезно возясь в области чонова паха. Потому что нечестно, что омега уже голый (и даже не смущается), а Чонгук не стянул свои кандалы. Чимину тут как бы еще хочется посмотреть на штуку, которую в него будут нещадно пропихивать.       Альфа усмехается, усилием воли отстраняясь от тела вожделенного омеги, чтобы самому расправиться с мешающей одеждой. Ему бы еще музыку фоном парашную, чтобы полноценный стриптиз.       Чимин, наблюдая за этой картиной: как незатейливо бренчит пряжка и расстегивается с каждым отделением молния, как оголяются километры голой кофейной кожи парня, его накаченные бедра и мощные икры, как большим пальцем он поддевает кромку трусов и обнажает болезненно стоящий член, вдруг неожиданно находит у себя склонность к вуайеризму. И к стриптизу тоже.       Чимин открывает руки призывно, Чонгук почти падает в его объятия, переплетаясь ногами и телами. Тянет омегу за подбородок, утыкается большим пальцем, чтобы тот призывно раскрыл пухлые губки: горячие, словно бурлящая вода при 120 по Цельсию, безумно влажные и сладкие, все еще отдающие слабой корочкой клубничного блеска. Чонгук выжимает эти сочные персики своими, нещадно доминируя и зажимая, всасывая в себя этот одуряющий вкус мягких омежих услад.       Руки по бокам от головы, ладони Чимина блуждают пьяно по телу, запоминая чувствительными подушечками каждый изгиб молодого тела. Альфа преодолевает тысячу внутренних преград, чтобы совладать с собственным телом и открыть глаза, не отрываясь от омежих губ. Чтобы увидеть этого ангела воплоти настолько близко, отдающегося в обычных касаниях, ластящегося, с подрагивающими длинными ресницами и вздутыми от напряжения щеками.       Чимин вздрагивает, ведет потной ладонью по бархатистой коже, оглаживает грудь и надавливает на лопатки, заставляя Чонгука прогнуться в спине и соприкоснуться телами. Если бы омега не был таким хрупким, альфа давно бы уже отдался в пучину и захлебнулся с головой. Его осторожное исследование заводило в край, забивая в угол и не выбраться, выходов нет.       Насытившись губами, Чон с тихим рыком опустился ниже, обводя языком неглубокую метку, которую поставил еще у моря. Вдыхает запах ярких пионов, густого меда и кленового сиропа. Почти доходит до исступления, почти вонзается клыками глубже и сильнее, но нет. Маленькими короткими поцелуями обводит легкое покраснение, ведет до мочки уха и обратно, спускаясь к ключице. Чимина хочется облизать с головы до пят, его хочется любить долго и нежно, а не просто хаотично поебаться как животные.       - Я твой… навсегда, - шепчет омега, когда Чонгук слизывает мутную капельку пота у подбородка. – Поставь до крови, чтобы никогда не сошла.       Маленькие пальчики настойчиво тянут за волосы, подталкивая к зацелованной ранее метке. Чонгука прошибает до холодной мути возле крестца, настолько невъебенно-прекрасно звучит такое из уст желанного омеги.       Навсегда. Определенно, блять, навсегда.       Мозг плавится и плывет куда-то далеко и надолго. Чонгук вцепляется пальцами в бока, подтягивает колени ближе и вонзает клыки так глубоко, что неприятно стало даже ему самому. Вся черепица с крыши нещадно обсыпалась. Только голый нерв и безумные фиолетовые стены.       Омега вскрикнул от боли, задрожал в руках мелкой дрожью, сжимая до белых костяшек в кулачках пододеяльник. К ямке между ключицами скатились два рваных алых ручейка, которые альфа сначала размазал по медовой коже поцелуями, а затем слизал напрочь красные следы с прелестного чистого холста.       Вот же ж. У альфы губы цвета кармин, а Чимин языком по ним чувствует вкус голенного металла.       У омеги прекрасный чистый запах, а комната пропахла ими обоими настолько, что, кажется, не выветрится еще с месяц. Сводит с ума.       Разворот получается шальным, быстрым, Пак утыкается раскрасневшимся лицом прямо в подушку, полностью пропахшую ароматом соленого миндаля. Набирая полную грудь воздуха, Чимин чувствует, как из задницы по бедрам выливается новая порция смазки. Господи, как же это все безумно хорошо.       - Мне так хорошо... ах… - мычит Пак. Альфа ставит его в коленно-локтевую, придерживая ходящее ходуном тело под натянутым струной животом. – Чонгуки… та-а-к… хмф..       Собрав с бедер естественную смазку, а покупного лубриканта у него с собой не было, Чонгук растирает между двух пальцев, попутно задыхаясь от сильного аромата омеги. Дышать, пока дают. Делать, пока позволяют.       Лишь на фалангу, палец проскальзывает предельно легко и вскоре входит весь. Чимин мычит задавлено, стонет громко и через раз просит еще. Кажется, Пак Чимин не такой уж и невинный ангелок, а блядовитый взгляд через плечо заставляет Чонгука ворваться двумя.       Растрахивает Чонгук мучительно долго, не переставая при этом ласкать гнущееся в невообразимых параболах тело омеги.       Жалобный всхлип. Дрожь. На губах альфы примесь собственного вкуса, Чонгук облизал себе всю ладонь прежде, чем найти губы омеги.       - Пожалуйста…       Подставив бедра Чимина под нужный угол, Чонгук несколько раз, при этом сдавленно рыча, протиснулся членом между, имитируя толчки, прежде чем слегка надавить на сжимающийся вход. Толкнулся внутри, замычали они синхронно. Если бы это были соревнования по синхронизации дуэта, они взяли золото.       Чонгук хрипит, мучительно медленно входя до конца, шлепаясь кожей по коже. Чимин выгибается неистово навстречу, подается и насаживается второй раз сам, так же тягуче долго. Омега стонет болезненно, а хочется сорваться – начать вытрахивать из желанного тела всю жизнь, чтобы вопил неистово и скулил жалобно. Но это же Пак Чимин. Поворачивает голову, утыкаясь затуманенным желанием взглядом прямо в чонгуков, кусает нижнюю губу и заливает от этого бесхитростного жеста такой нежностью, что страшно. Даже двинуться на малейший сантиметр – страшно.       Но Чимин сам: подается взад-вперед, сжимает пальцы, переплетая их с жутко влажной ладонью Чона. Каждое движение его молочных бедер, когда член весь исчезает в растягивающемся нутре, представляет собой неистовое современное искусство, лучшее совершенство из всех совершенств, неизменно тоже связанных с Пак Чимином.       - Хорошо, - шипит Чонгук, как шипит взбудораженная тряской кола, - так, с тобой. Хо-ро-шо. Ох-херее-еть.       Теряется в ощущениях, альфа срывается. Потому что хочется ужасно, хочется ближе и сильнее, выбивая стоны.       Переворачивая дрожащего омегу, Чон закидывает одну ногу к себе на плечо, толкается внутрь. Все еще узко безумно, шипит от неприятных ощущений, пока член выходит полностью, сверкая в угасающих лучах солнца от выделяемой омежей смазки. Чимин прижимается подбородком к груди, смотрит на то, как Чонгук направляет себя внутрь. И вправду, охеренно. Непередаваемо. Картина определенно стоит поалевших щек, сжатых до хруста пальчиков на ногах и Чонгука, у которого в бешеных от желания глазах проскальзывают километры нежности, переживаний и чувств, скопившихся на протяжении всех тех трех с половиной лет, когда они могли бы быть вместе.       Второй толчок и жалобный скулеж. Третий – всхлип, заломанные брови и сжатые, переплетенные пальцы. На четвертом Чимин дергается безумно, съезжает скользкой щекой по подушке, стонет громкое «еще». Чонгук, найдя нужный угол, вколачивает по простате в каждый последующий.       - Кончай, малыш, - сипит альфа, втрахивая омегу в ходящую ходуном кровать.       Да, это определенно лучше любого влажного сна Чимина, ощущения невообразимого прострела в висок, взрыва хлопушек, разноцветных фольгированных конфетти. Белая муть перед закатанными глазами, слюна по подбородку и очередной разрывной рык альфы. Чимин кончает бурно, его бьет в судорогах последующую минуту, а капли белесой спермы попадают на торс и бедное неповинное чоново одеяло.       Зажимая омежью кисть в своей так сильно, что кровь перестает поступать, Чонгук дает волне удовольствия Чимина сойти на нет, пока мышцы внутри перестанут так активно сокращаться. Только потом осторожно выходит, боясь причинить омеге боль, додрачивает себе кулаком, разглядывая прекрасное послеоргазменное лицо Чимина.       Кончая с задушенным тихим рыком, альфа валится рядом, прижимаясь к боку омеги. Пак думает, что что-то такое в конце себе и представлял. Такого Чонгука: с растрепанными вьющимися прядями, разрумянившимся и очень-очень. Очень сексуальным и любимым. В комнате безумно пахнет перемешавшимися ароматами и терпким сексом. Хотя у Чимина и не течка, но пышет от него и жаром, и пионами до одури.       - Полежим так еще полчасика, хорошо? – спрашивает омега, поворачиваясь лицом к лицу сопящего в нос альфы. Хотелось бы ответить такое очень киношное и высокопарное «хоть вечность». Взгляды пересекаются и, кажется, их с головой затапливает нежность. Чонгук укрывает рукой маленького Чимина, прижимает его к себе, утыкаясь подбородком в макушку. Дышат в унисон, жарко.       - Чон Чонгук! – пронзительное эхо долетает до захлопнувшейся двери комнаты.       Снизу пустого дома слышится копошение, затем еще один чуть ехидный крик трезвонящего соловьиного голоса, сотрясающий стены.       - Тебе придется объясниться, - кричит папа Чонгука, конечно, вернувшийся с официального благотворительного ужина.       Чимин скрывает красное и невозможно счастливое лицо в плече альфы, пока тот беззвучно смеется, задыхаясь переизбытком эндорфина в крови. Хо-ро-шо.       - Хоть вечность, Чимини.