время золота

— Он изгнал тебя. Махаллат не кричит – она воет, взрываясь на тысячи кусков раскрепощённой гордости воспалённо-дикой обезумевшей в припадке безграничной животной ярости; рвется отчаянно из цепких стягивающих пут и визжит во весь голос; бешено дёргает связанными запястьями и рвёт нежную кожу о закалено-острую сталь. — Заткнись! Заткнись! Авелла улыбается – мягко и почти доброжелательно, в тонких женских пальцах лениво вращается острый кухонный нож; Махаллат отлично знает насколько хорошо тот режет – подобным она когда-то вскрывала Астарота. — Он вышвырнул тебя. Махаллат рвётся из склизко-холодных нитей медленно тлеющей агонии разума, отравленного обидой; бьётся в очередном животно-диковатом припадке, словно пойманная в сеть птица и надрывает горло злобным негодующим криком, рвущимся наружу всплеском патологически-развязной ненависти. — Ты лжёшь! Ты лжёшь-лжёшь-лжёшь, поганая ангельская блядь! Авелла равнодушно склоняет голову к плечу – Махаллат же яростно следит за тем, как гладкие белые волосы падают ей на грудь яркими молочными реками, растекаясь белоснежными пятнами по ткани чёрного шёлкового платья. — Был отдан приказ уничтожить тебя. Авелла мягко вскидывает руку – острое лезвие ярко блестит в искусственно-белом свете; противно цокают острые каблуки. — Стоишь ты маловато, кстати. Я думала, золотая госпожа заплатит больше за твою буйную головушку, пророчица. Авелла раздражённо размахивается – на секунду из-под широкого черного рукава выглядывает хрупкое алебастровое запястье с тонкой голубой ленточной вены, но ткань тут же надёжно прячет белую кожу под легкими слоями тончайшего эльфийского шёлка. Лезвие входит в щеку плавно, словно нож в масло; Махаллат изумлённо открывает яркий рот, будто выброшенная на берег рыба, а землянично-красные ягоды капель пачкают подушечки пальцев. Авелла бьёт наотмашь, её длинные ногти безжалостно вспарывают кожу где-то у виска; Махаллат дышит рвано и моргает часто-часто. По длинным тёмным ресницам стекает кровь. Она знала, с самого начала знала, что земная девочка-цветочек, которую отец притащил с собой после смерти мальчишки-экзорциста, принесёт им очень много бед. И она, черт побери, была права. — Золотая госпожа приказала похоронить тебя в семи разных могилах, представляешь? – елейно воркует мелодично-девчоночий голос. Махаллат разлепляет мокрые ресницы: на неё с лёгким любопытством смотрит маленькая рыжая фея с сияющими зелёными глазами; искусственный свет путается в тёмной благородно-породистой рыжине и игриво-кокетливыми солнечными зайчиками ласкает золотистую девичью кожу. Золотистая кожа?.. Нет. У той, другой, всё было иначе. Золотые волосы. Золотые глаза. Золотые ногти. Лилит тогда сказала – яблочно надкушено и прогнило золотом в самой сердцевине, а на следующий день её сослали прочь из дворца. Махаллат тогда думала… Неправильно думала. Авелла небрежно встряхивает её за плечи, зудящие порезами-царапинами, впивается длинными острыми когтями куда-то в горло; ангельски-нежные пальцы проворно путаются в мареве распущенных мокрых волос; тянут-дерут пряную яркую гриву в сжатом кулаке. — Золотая госпожа приказала избавить от всех соперниц. Махаллат дергает уголком рассеченной губы – интересно, до мяса ли? Взрывается торжествующе-визгливым смешком, а кровь хлещет у неё изо рта, красная-красная, алая и до того чистая, что она захлёбывается в литрах этого дьявольски-сладкого нектара. Теперь Махаллат знает, что значили те бесчисленно-долгие сны, в которых золотое безжалостное солнце раз за разом разгоняло тьму и сияло безумно-ярко в очищенных беззвездных небесах; теперь знает, почему ангелы горели и священный огонь жёг их крылья в серую труху; теперь-то знает, почему капли крови отливали золотом на белом атласе кружевных перчаток. Махаллат теперь знает, но уже поздно – на троне отныне восседает не она, даже не её устало-равнодушная мать с дыркой вместо сердца. А на троне теперь сидит золотая милость. Махаллат смеётся – и смех комками болотной тины застывает глубоко в её горле маленькими золотыми песчинками. — Вот оно как… вот оно как… забыл, значит? Всё забыл? Авелла с нескрываемым отвращением брезгливо трогает её за окровавленное изодранное плечо; рыжая фея что-то негромко шепчет, и слова льются из её невинно-розового рта гладким золотым потоком скользящего неторопливо горного ручья, а всё вокруг вспыхивает ослепительно-золотыми вихрами непослушных диких кудрей с лукавым солнечным отливом. — Вот так-то, бестолковая пророчица. Продали тебя за тридцать серебряников. Махаллат то ли плачет горько, то ли хохочет безумно; солёные дорожки слёз с алыми прожилками падают на изрезанные ноги; золотая кость протыкает трахею, заставляя кашлять и харкать чистой демонической кровью. Махаллат бы встать – распахнуть вихрь чёрных бархатных крыльев и упрятать в дрожащих руках побитое-погрызенное цербером сердце; запрокинуть бы голову и сорваться в весёлом смешке; понять бы прошлое и проснуться утром после очередного золотого сна, но вместо этого… — Он забыл имя твоё, будь оно трижды проклято и золотом написано на твоей коже. …но вместо этого ей отныне умирать под золотыми знамёнами золотой госпожи. Умирать бы, а не смеяться, когда участливые золотые глаза холодно блестят напротив. Она быстро вскидывает руку – блестят острые ногти, а Махаллат как-то обречённо думает о том, что тогда стоило ослушаться отца и задушить маленькую тварь в её же колыбели. Но вместо этого… — Спи сладко и крепко, милая. Пусть тебя снятся золотые сны. …вместо этого ей настало время умирать, а в Пандемониуме настало время золота.