За тьмой придёт рассвет

Мацу терпеть не может, когда ему помогают. Тем более если на кону его собственная жизнь. Он должен бы ненавидеть быть обязанным, и кому – нелепому, нескладному, мягкому ронину. Однако его окружает теплота, в которой нет места злости, лишь разочарованию. «Все мы ошибаемся», – утешает его Маса. Едва ли от этого легче. Когда Маса передаёт его с рук на руки Уме, бессилие становится невыносимым. Мацу выворачивается из душащей хватки. – Я в порядке, – говорит он и, покачнувшись, едва не оседает на пол. Уме хватает его снова. – Не будь идиотом, – требует он. Окину крутится рядом, желая помочь и не видя возможности. Мацу ищет в себе силы не кривиться в её присутствии – лицо у девочки и так взволнованнее некуда. – Окину, постели ему наверху, – находит ей занятие отец. Та облегчённо кидается вверх по ступеням. – Я могу стоять, – Мацу заклинает ослабевшие колени продержаться ещё чуть-чуть, – и подняться тоже смогу. – Если не прекратишь дурить, отнесу туда как мешок. Это не пустые угрозы, и Мацу уступает. Он старается перебирать ногами, а не просто висеть на плече Уме, но выходит слабо. После того, как Маса столько времени волок его сюда на спине, смешно отказываться от помощи. Мацу глубоко вздыхает, и рёбра тут же отзываются тянущей болью. – Что? – спрашивает Уме, услышав сдавленный хрип. Мацу упрямо качает головой. Когда Уме сажает его на приготовленный футон, то на мгновение замирает над ним. Широкая ладонь вдруг касается его лба, и Уме смахивает налипшие пряди. Мацу запоздало отшатывается. – Сиди тут, – слишком уж ровным голосом говорит Уме, – я принесу чай. И вот ещё что… Он берёт у подбежавшей Окину лёгкое кимоно и суёт его Мацу. – Переоденься, а своё брось рядом. Не пачкай футон. Мацу провожает его невидящим взглядом. Жалость этого счастливого папаши бьёт сильнее пинков тюремщиков. Он готов молиться об одном: чтобы нескончаемый вечер остался позади. Но пропускать расспросы Уме мимо ушей не получается. Приходится рассказывать о ребёнке, чьё лицо порой расплывается в памяти Мацу, и воскрешать всё, что приносит стужу в сердце. Когда же он вконец измучен, появляется Маса с тем человеком, которого Мацу меньше всего хотел бы сейчас увидеть. Подвести того, кому обязан жизнью, – может ли что-то с этим сравниться? Он разбит и вымотан настолько, что не слышит их ухода после краткого разговора. – Вот, – вырывает его из дрёмы голос Уме, – поешь. Окину сварила. Мацу тянется к подносу и с отвращением замечает, как дрожит его рука. – Хоть ложку-то удержишь? Мацу коротко кивает. – Да, – он зачерпывает водянистую рисовую кашу, какой полагается кормить больного, – благодарю за еду. Уме ждёт, пока он доест. – Ещё чего-нибудь? Есть соба с овощами. – Нет, спасибо. Я устал, – нехотя признаётся Мацу. – Посплю немного. – Спи вволю. Куда торопиться? Прежде чем уйти вниз, он стелет поодаль второй футон. Тогда-то Мацу понимает, что спать наверху им придётся вдвоём. Окину наверняка устроилась возле кухни, где греет очаг, но оставлять его одного Уме не собирается. Он ждёт прихода целительного забытья. Однако, словно в насмешку, сон всё не торопится. Снизу слышатся тяжёлые шаги, плещется вода. Мацу пробует повернуться набок и, еле сдержав стон, закусывает рукав отданного ему кимоно. Оно принадлежало Уме, Мацу тонет в нём. Ткань истёрлась и пахнет луком и дайконом. Стук ножа, доносящийся с кухни, успокаивает лучше выпитой до дна бутылки. По телу разливается уютная тяжесть, точно как от саке. Ему кажется, что теперь он сможет заснуть, но одно неловкое движение – и вновь свёрла боли. Звук шагов Уме, когда тот наконец поднимается, отдаётся у Мацу в затылке. – Не спится? – шепчет Уме. Мацу мигает, жмурясь от света принесённой свечи. – Больно? Он отворачивается, тут же пожалев об этом. Спина и шея не устают напоминать ему, чем карается любое движение. – Собираешься так корчиться до рассвета, – скорее не спрашивает, а утверждает Уме. Мацу отмалчивается, надеясь, что тому надоест играть роль внимательного хозяина при занемогшем госте. Уме встаёт, долго шарит в одном стенном шкафу, затем в другом. Неожиданно по комнате разносится густой травяной аромат. – Только смажу, легонько, – неубедительно говорит Уме, оказываясь пугающе близко от футона Мацу. Его медвежьи лапы нисколько не внушают доверия. Ушибленные рёбра будто бы стискивают лёгкие в ожидании боли. Но Мацу не сразу отпихивает его руки, когда те скидывают одеяло и шире раскрывают полы кимоно на груди. Целый миг промедления он позволяет себе, чтобы ещё надеяться… А, к дьяволу! Притворную заботу тяжело выносить, но вдвойне тяжелее снести неподдельное сочувствие. Вот теперь он мотает головой и пытается увернуться. Ничего, кроме волн боли, это не приносит. Уме всегда терпел его рядом только из-за Яичи. Неужели состояние Мацу и его рассказ вызывают такую жалость, что можно, как избитой голодающей дворняге, бросить ему рыбы и костей? Злые слёзы наворачиваются на глаза. Он беспомощен перед Уме, но тому нужно унизить его ещё и так? Мацу знает, кого Уме видит перед собой. Соперника в любви к Отаке, заносчивого резчика, который вместо нужной домашней утвари мастерит побрякушки. Неудавшегося отца, незадачливого вора. Тянущегося к чужому теплу и презирающего себя за это. Неужто Уме и впрямь не брезгует? – Я задел раны? – шепчет Уме и большим пальцем утирает его мокрые щёки. Да, он делает ему больно. Настолько, что разворошённые угли под налившимися синевой рёбрами пылают ярче дневного светила. Великан, что неумолимо высится над ним мрачной скалой, намерен идти до конца. Руки Уме лишают его рассудка. Жар твердеющей плоти схлёстывается с затопившей разум горечью и ненавистью к самому себе. Мацу отворачивается, чтобы не смотреть Уме в лицо, но глупое тело поёт в сокрушительных объятиях. – Ты ведь тоже хочешь, – выдох Уме согревает его ключицу. – Я столько ждал. Ты же хочешь… Не молчи. Хотя бы над своим голосом он властен. Мацу не издаёт ни звука, пока сильные бёдра ищут путь между его сжатых ног. Израненное тело само тянется к бережным прикосновениям и упивается лаской. Мацу откидывает голову, зажмуривается и сдаётся воле человека, который подминает его под себя. Для совести Мацу остаётся лазейка – лишённый сил, он не может противостоять лавине, что обрушивает на него Уме. Тот обводит губами следы верёвок на животе Мацу, лижет ссадины. Потом его голова ныряет ниже, и тёплый рот принимает в себя то, что давно требует внимания. Задохнувшись от бесстыдства, Мацу распахивает глаза и поднимает голову. Их взгляды сталкиваются. Но, прежде чем для Мацу всё заканчивается, Уме отпускает его из влажного плена. Травяной настой льётся сквозь пальцы Уме, стекает между раскинутых ног Мацу, пачкая кимоно. Там, внизу, Уме втирает масло грубее, чем в саднящие ушибы. Его пальцы нажимают, но не толкаются внутрь, пока Мацу не чувствует, что вправду сходит с ума. – Можем и так, – дыхание Уме перехватывает, и слова обрываются. Мацу не понимает, зачем тот убирает пальцы от входа и смазывает бёдра изнутри. Когда на краткий миг рука, будто исподволь, опять скользит вглубь, Мацу вскидывается, прогибая спину. Все задетые кости разом взвывают, а перед глазами скачут назойливые чёрные пятна. – Так будет больнее, – слышит Мацу хриплый шёпот. Больнее – это правильно; он согласен. Уме выдаёт его лицо. Он хочет этого куда сильнее, чем Мацу смог бы вообразить. У него взгляд человека, который готовился вот-вот лишиться жизни, но удача внезапно улыбнулась и забрезжила надежда. Мацу тоже охватывает нетерпение. Он требовательно подаётся вперёд, и Уме встречает его на половине пути. Движения его пальцев внутри решительны и властны. Он больше не медлит, чему Мацу бесконечно рад. Пытка из нестерпимой превращается в желанную, какую тщатся продлить, но редко справляются с кипением крови. Мацу поднимает руку, чтобы заслонить пылающее лицо, но не опускает её. Ослабшая, дрожащая кисть плывёт и двоится перед глазами. В поисках опоры Мацу хватается за предплечье Уме, для надёжности впиваясь ногтями в рукав. Когда Уме подтягивает его к себе на колени, стараясь не наваливаться сверху, и неловко расправляется с собственной одеждой, комната и футон под ними, кружась, делают плавный оборот. Сжав зубы, Уме стонет. Мацу открывает рот в немом крике. Уме входит одним жестоким толчком, раскрывая его, выбивая остатки всяких мыслей. Его ладонь на истекающей плоти Мацу и стальная твёрдость желания, заполняющая изнутри, – вот всё, что Мацу способен чувствовать. Сперва Уме покачивает его, словно баюкая. Затем поднимает, давая Мацу опереться на его колени и лечь на необъятную грудь. Теперь было бы так легко избегать его взгляда, уткнувшись в плечо, но Мацу об этом и не воспоминает. Он глядит в лицо Уме, оказавшееся невероятно близко, и отдаётся рукам и мощным бёдрам Уме, нарастающему темпу, быстрому движению вверх и намеренно неспешному – вниз. Их губы сталкиваются, и Уме целует его, проникая языком с той же страстью, с какой подчиняет себе его тело. Между поцелуями он бессвязно шепчет о том, как беспокоился. О том, что искал Мацу. Эта сладостная ложь вьюном оплетает сердце, однако избавляться от пут Мацу не желает. Он бьётся в руках Уме и борется с рвущими душу стонами. – Почему ты молчишь? – твердит Уме. – Смотри на меня. Он смотрит и так, но уже ничего не видит. Глаза застилает пелена, и в этой блаженной слепоте ощущения становятся непереносимыми. – Не могу, – выдыхает Уме. Его пальцы добавляют синяков на теле Мацу. Уже не осторожничая, он подхватывает его и резко опускает на себя, и снова, и снова. Мацу не верит, что наслаждение бывает острее. Он теряется, взмывает и летит, и падает в руки Уме, содрогаясь. Дав ему излиться, Уме легко укладывает его, опустошённого, на футон и вбивается в податливое тело. Теперь Мацу держит его, пока не стихнет дрожь. После Уме не уходит. Он вытирает их обоих своей одеждой, закупоривает бутыль с настоем и гасит свечу. Затем ложится рядом, тесно прижав Мацу к своему боку, и целует в плечо. В одно из жарких мгновений тело Мацу забыло о боли, и возвращаться та не спешит. Зато другая, засевшая куда глубже и сковывающая холодным ядом, только и жаждет улучить момент. Незачем ждать утра, когда солнечный свет развеет притворство, и он вновь останется один. – Засыпай, – говорит ему на ухо Уме, обнимая тяжёлой рукой. – Не больно? Мацу качает головой, задевая губами липкую кожу на груди Уме. Дышать стало труднее, рёбра заныли опять, но мёрзлая чернота внутри немного отступает. – Завтра сварю похлёбки и достану мяса, у тебя одни кожа да кости. Мацу недоверчиво хмыкает, не смея прижаться плотнее. Возможно, наступления рассвета всё-таки стоит подождать.