Дом без номера

Даниэль Тиден. Записи.1920-2019       Сейчас вечер — самая кульминация сумерек, когда их пронзительная летняя синева приобретает благородный вороной оттенок. Город снаружи одевается в свои огни, как пожилая аристократка в фамильные бриллианты перед пафосным ужином. Или — будто молоденькая групи перед концертом — в свои полукарнавальные побрякушки. А этот город похож на них обеих. Сегодня я в совершенно великолепном расположении духа. Подключенная гитара, лежащая у меня на коленях, не мешает мне печатать эти строки на моем ноутбуке. Этот черный кастомный страт я утащил у Лекса. Просто взял со стойки в его домашней студии, когда мы вернулись с прогулки и сказал, что, может быть, верну, но вряд ли. Мой незабвенный магистр и тут был в своем репертуаре: сказал, что, вообще-то, собирался подарить мне скрипку Страдивари, на которой я играл, но, раз мне так нужна эта гитара, я могу забрать и её. Мой грандиозный создатель. Вечно ему надо быть щедрее самого себя. А я этим пользуюсь. Когда-то ему подарил этот аппарат сам Гилмор, с которым Лекс приятельствует. Познакомились они в Лондоне, много лет назад, как раз во времена моей американской одиссеи. Ну а мне сегодня доставили ламповый усилитель и винтажную, раритетную педаль для этой пантеры. И я весь вечер провел с ней, о чем ничуть не жалею. Я импровизировал, потом играл соло из «Comfortably Numb» и снова импровизировал. Вот это, я понимаю, звук, вот это инструмент! В его чистом голосе — сам безжалостный полет времени, где на каждом ослепительном вираже — вся боль и экстаз жизни, вся бесконечная бездна мечтаний и сожалений, страстей и озарений, все то, чем кровоточит живая душа, несясь навстречу неизбежному. Вся дерзость и беспечность, обречённость и бесстрашие бунтующей вспышки света, заключённой в нежную, недолговечную и совершенную плотскую машину. Её божественный вопль словно летит на поиски собственного эха в стратосферу… Но верни её на нижние лады — о, как же она прекрасна в гневе! В ней ошеломляющая мощь тонкого, грациозного хищного животного. Кажется, что эта темная сила ей вовсе не свойственна, и тем она неожиданнее, тем несокрушимее, тем сильнее влюбляет в себя, заставляя впустить прямо в сердце, слиться с ней воедино. Мы идеально подходим друг другу. В ней всё, что я люблю — гармония противоречий, утонченная сложность и стройная, бестелесно-провокационная готическая красота. Вот наш Макс любит, что попроще. Этот дрессированный щенок хаски и сам так же однозначен, как звук его «Эксплорера». Он раздражает меня, этот трудный ребенок, которого Лекс практически усыновил. Или это я так незатейливо и банально ревную? А ещё, мне любопытно, как много времени понадобится мальчишке, чтобы перейти из ипостаси голодного подкидыша к самомнению и нелепому нарциссизму свежей «рок-звезды». Готов ставить что угодно — он осуществит этот переход в рекордные сроки. Но да ладно, я не собираюсь всерьёз думать о нем. Я играл и вспоминал, как однажды чуть было не дошел до предела отчаяния в этом городе. И ничто иное, как чудо, спасло меня. Ноябрь 1925го был сухим, холодным, пустым. Паскудным. Так мне казалось. Дни рождались в пасмурном блекло-сером свете и угасали в мимолётных, бесцветных закатах где-то там, за низкими сплошными облаками. Лекс уже без малого три года жил в Берлине, даже успел открыть там издательство. Нику же я сам отправил в Париж, пообещав, что приеду к ней. Я остался один, наедине с этой немой осенью, и, казалось, мы ненавидели друг друга с одинаковой силой. Я почти не выходил из дома. Почти не питался и с трудом волочил ноги. Я предпочитал почти постоянно спать, потому что всё остальное время я проклинал свою жизнь и самого себя, за то, что позволил Лексу обратить себя. Передо мной лежала бесконечная, бессмысленная дорога в никуда. Пыль и слякоть, без цели и мечты, мимо всего настоящего, полнокровного, борющегося, цветущего, созидающего — живого. Такие кризисы, как я узнал позже, бывают у ауриков довольно часто, особенно в начале их жизни в новом качестве. Тогда же я просто заживо разлагался в бездействии и тоске, слишком презирая себя, чтобы прекратить свое существование. Я наказывал себя тем, что продолжал жить. Но однажды вечером, что-то встрепенулось во мне. Что-то неистребимое, упрямое, что я когда-то считал моей страстью к жизни, напомнило о себе. Заставило надеть единственный оставшийся, но всё ещё безукоризненный, костюм, сшитый лучшим портным, бабочку, штиблеты, накинуть щегольское лёгкое пальто и отправиться в оперу. Это был разгар НЭПа, дикое, разнузданное и более или менее сытое время. На грязных улицах больше не валялись повсеместно трупы, прохожие перестали походить на облезлых запуганных зверьков, прекратились облавы и расстрелы средь бела дня. Снова появились дворники, а ночь перестала быть проницаемой лишь для взгляда аурика, снова озарилась огнями. Пузатые нэпманы разгуливали по мостовым с элегантными и не очень дамами. Все кабаки были полны. Алкоголь лился рекой, кокаин сыпался метелью, превращая судорожное празднество на фоне красных плакатов в фантасмагорию. А местами жизнь приобрела знакомые черты. Теперь мы были Республикой немцев Поволжья, а мой многострадальный город — её столицей. От нас наконец хоть немного отстали, позволив людям заниматься более или менее тем, к чему они привыкли. Началась мирная жизнь, вернулся хоть какой-то порядок. Всё почти напоминало времена моей юности. Разве что, в соборе открыли кинотеатр, а единственный орган остался в консерватории. Снова существовала опера. В тот вечер главную партию в Травиате пел Собинов. Я решил, что пойду, пусть даже в этом и нет смысла. Сидя в темном зале и блаженно впитывая неземные звуки музыки Верди, вместе с ними я невольно глотал лёгкие струйки ауры, исходившие от заполненного зала. Поэтому, на улицу я вышел изрядно окрепшим и даже, обретя некоторый интерес к жизни. Я закурил папиросу, задерживаясь на ступеньках под колоннами и жадно вдыхая, вперемешку с дымом, холодный ноябрьский воздух. В небе ярко белела полная луна, и мне казалось, что в воздухе витает ее запах — холодный, призрачный, со строгим и равнодушным металлическим привкусом. Зрители постепенно разъезжались. Автомобили приветливо рычали моторами, свет фар пронизывал темный сквер. Люди собирались кучками перед театром, или на крыльце, как и я, обсуждали спектакль, смеялись, словом, стояла та непередаваемая атмосфера театрального разъезда, от которой я давно отвык. Внезапно, мое внимание привлекла женщина. Она вышла из дверей театра совсем одна и, казалось, наслаждалась своим одиночеством. Кутаясь в песцовый воротник своего серого пальто, она подняла лицо и безмятежно закрыла глаза, вдыхая, как и я, вечерний воздух. Я мог поклясться, что она тоже, как и я, чувствовала лунный запах. Она была невысокая, среднего сложения, лет пятидесяти на вид. Я беспрепятственно рассматривал ее лицо: ничем особенно не примечательное, с мягкими, пропорциональными чертами. Из-под шляпки виднелись короткие белокурые пряди подвитых и уложенных по моде волос. Она была так невозмутима, спокойна, но не отрешенна, а в ладу с собой и всем миром вокруг, что я слегка улыбнулся про себя и наскоро настроился, легонько пробуя на расстоянии её ауру. Я чуть не вскрикнул в голос, а мои ноги на мгновение приросли к каменным ступеням. В следующую секунду, по моим венам, мышцам, по всему телу, хлынуло ровное, лёгкое, нежнейшее тепло, словно пробуждая ласковым поцелуем мое несчастное чёрное сердце. Я лишь коснулся её, ощутил мизерную крупицу ее вкуса. Я не отнял и капли ее ангельского эликсира, только жадно ловил мельчайшие отголоски, что она сама неосознанно отдавала в окружавшее ее пространство. Но и этого было достаточно, чтобы слёзы потрясения и благодарности подступили к моим глазам. Такого ощущения причастности к откровению не мог дать мне даже Верди. Передо мной была натура абсолютно уникальная. Чистота и свет ее ауры творили со мной что-то невероятное, неслыханное. Будто я своими глазами, наяву видел и осязал спокойствие, радость и — бесконечную доброту. Я чувствовал себя прощенным, но не знал — за что именно. Я внезапно ощущал, что и у меня есть место в мире. Я вдруг понял — так чувствуют себя, вначале ещё бессознательно, любимые дети. Или — лучшие друзья. Она не была похожа на мою мать. А друзей у меня и не было никогда. Но чувство было именно таким. Я отвернулся, чтобы не выдать себя. А потом, когда она, поправив ремешок сумочки на плече, пошла неспеша через сквер, я последовал за ней. Осторожно и держась на расстоянии. Пройдя пару кварталов по одной из центральных улиц, мы свернули на другую улицу, широкую, но довольно темную. Она шла по пустой мостовой, я бесшумно следовал за ней. Впереди показался дом с кариатидами — бывший доходный дом, некогда один из самых дорогих в городе. Из темной ниши одной из парадных, не доходя до того дома шагов трехсот, вышла темная фигура и зашагала передо мной. Это был рослый мужчина, широкий и немного сутулый под бесформенным пальто. Он, как и я, старался ступать бесшумно. Прислушавшись к его ауре, я убедился, что он преследует женщину, за которой я шел. Он был зол и полон решимости. Я ускорил шаг.