***
В следующий раз просыпаешься от холодного пота ночью, среди узкой кровати, едва вмещающей двоих; ты повсюду, в каждой привычной мелочи. Подтягиваешь колени к животу: липкий страх комком собирается в горле, от сна не остается ни единой режущей глаза капли, все болезненно-нереальное, и тянет собраться в тугой клубок, но не шевелишься, а ждешь, позвоночником ощущая биение прижатого к нему сердца. С каждым ударом бросает в холод, колючее одеяло липнет к плечам и лопаткам, слишком тонкое. Вельзевул не отзывается, когда Гавриил осторожно оттягивает ее за плечо. «Видишь, какая я теперь?» — она разговаривает с ним в своей голове, уже почти заставляя пошевелить хотя бы пальцами, чтобы сбросить его ладонь с мокрой кожи. Он медленно вылезает из постели, кидая беглые взгляды на скрученное спящее тело. Вельзевул усилием воли держится, устраивая изломанные руки на подушке, простыни, только чтобы не тянуть их к коленям. Гавриил поднимается, влезает в первые попавшиеся брюки, и с еще одним взглядом переворачивает телефон экраном вниз. Вельзевул больше не может держаться. — Куда ты? — ее голос шипящий и хриплый, потрескавшиеся губы едва разлепляются ради двух слов. Она даже оборачивается, протянув одну тонкую руку, которую Гавриил берет в свои пальцы, возвращая это теплое пергаментное чувство. — Надо, — коротко отвечает архангел, сжимая ее руку. «Не уходи. Ты это чувствуешь?» — спрашивает Вельзевул, но только косит на него темные глаза: растрепанные жесткие волосы слишком мешают видеть, — Я вернусь. Он мнется и все же, крепко стиснув лихорадочно-горячие пальцы в своей руке, отпускает ее и выходит в другую комнату. Вельзевул лежит, как раненая, вслушиваясь в тишину и все еще повернув голову туда, где стоял Гавриил. Она бесцельно скользит взглядом по темным силуэтам, вырисовывающимся из темноты — глаза все больше и больше привыкают. Коричневатый свет спрятанного ночника не отдается в глазах мелкой крошащейся болью; Вельзевул видит свешенный со спинки стула шелковый халат, который медленно, миллиметр за миллиметром скользит на пол. В коридоре с грохотом хлопает дверь. Халат ползет вниз еще немного, прежде чем, наконец, упасть. Сворачиваешься, как хочется, клубком, обнимаешь колени; к горлу подкатывает огромная жалость, как тошнотворный комок, крепко обхватывает грудную клетку. Кажется, что больше в мире никого не осталось, даже спать не хочется. На стене видно, как блеклый рассвет вычерчивает по обоям какие-то смазанные тени; Вельзевул медленно гладит пальцами ребра, проваливаясь в яму под ними. Ей почему-то не страшно, только очень-очень противно и грустно. Холодная липкая кожа под прикосновениями тянется и под ней что-то упруго отзывается, сжимаясь в узел. Раньше Вельзевул сомневалась, а теперь уверена. Вельзевул не позволяет плечам и лопаткам дрожать, бессильно кусает губы и вспоминает тянущее к земле состояние, когда руки становятся свинцовыми и тяжелыми, когда хочется лечь на пол, прижаться к кафелю и лежать, отдавая сдавливающее сознание пустому сну. Под руки вползает скользкий и опустошающий холод. Вельзевул думается, что у нее больше никого нет, кроме ее самой, и пальцы в исступлении скользят по животу, пытаясь не то погладить, не то стереть и порвать тугую кожу. Она обхватывает руками живот, сцепляет сзади пальцы и, уткнувшись мокрым горячим лбом в колени, качает, качает, качает, принимаясь то вслух, то только в голове шептать прерывистые фразы. Говоришь то с Гавриилом, то сама с собой, выплевывая и почти плача, а потом закрываешь глаза и бормочешь все отчаяннее и отчаяннее, хриплым шепотом, заплетаясь. «Спи, пожалуйста, только спи» — и качаешь, качаешь, качаешь, пока не уснешь сама. Вельзевул во сне сбрасывает одеяло и начинает дрожать.***
В комнате разрывается хриплый граммофон с выкрученной до хруста громкостью, внизу плывут клубы дыма, которые медленно и лениво вытягивает на балкон холодным сквозняком. Вельзевул лежит, уткнувшись головой в собственные руки, сжимающие какую-то круглую глупую чашку и сигарету. Она курит, захлебываясь дымом и прикрывая с каждым новым вдохом слипающиеся глаза, в которых горячо и сухо мерещится песок. Под ее ногами звенят бутылки, из некоторых липкая отвратительно пахнущая жидкость разлилась по полу и размазалась, мешаясь с другими. Разбитые осколки кружки валяются в углу. Вельзевул ничего не осознает, не понимает, ей очень холодно и очень на всё наплевать. Она с трудом отрывается от низкого журнального столика, смахивая с него еще несколько бутылок, стеклянную пепельницу и жженые остатки сигарет на пол. Вельзевул запрокидывает голову, морщась от боли в висках, слепляет и разлепляет веки ещё, тяжело моргая. В горле вместе с тяжёлым комком поселяется жгущая горечь, больно разъедая стенки и впиваясь в резиновую кожу. Серый дым, плывущий по комнате — тяжелый и комковатый, душный, тягостно оседающий в изломанных легких. Она обводит всё мутным горьким взглядом, не замечая больше ничего «ее»; расставленное в ванной, полузщее по стульям ничего не значит, сливается в единые галлюцинации и льнет к полу, мешаясь в темную кашу, или это Вельзевул просто слишком медленно закрывает глаза. Ее ладонь сама сползает в яму живота, проваливаясь под ребрами и опускаясь на то упругое, плотное и резиновое, которое едва заметно отзывается. Она исступлённо гладит себя какой-то бессмысленной лаской, выворачивая пальцы то подушечками, то обкусанными ногтями, оставляя круглые белые царапины. Качаешь его, шепчешь не то для себя, не то для кого-то ещё свистящим севшим голосом, забываясь и путаясь в словах, кашляешь дымом под сорванный хрип граммофона, не замечая, что уже давно холодно и больно плачешь. Сухие горячие веки режет до крика. — Это, вообще-то, моё, — короткие пальцы с розовыми когтями вырывают сложенный шелковый халат и брезгливо осматривают, пока Вельзевул сдерживается, чтобы не скривиться от ненависти. Она такая блондинисто-яркая и розовая в противоположность мертвенно-бледной зеленовато-серой Вельзевул, тусклой и нелепо сломленной, — И кружку тоже я ему дарила. А вы, вообще, кто? Может, не в том порядке, сейчас в голове Вельзевул всё сбивается и путается в один мерзкий клубок, полный дыма, липких луж алкоголя, на полу мешающихся в отвратительный коктейль. «Кто ты?» — надломленно шепчет она, откидывая голову под скрип граммофона и обнимая себя неслушающимися пальцами. Спи, спи, спи, спи… Любимую кружку Гавриила Вельзевул разбивает, швырнув в угол, после первой же выпитой залпом бутылки и после нее же не останавливается, пока в глазах сухо и болезненно не кончаются слезы. У Вельзевул теперь бесповоротно никого не осталось, кроме себя. — Вельзи, — Гавриил хлопает входной дверью и показывается на пороге таким, как есть: в сером пальто и перекошенном шарфе на плечах, накинутом наскоро и так небрежно, как будто ему совершенно плевать, как будто Вельзевул — слепая. Пройдя всего шаг, он останавливается, — Что это? Она вздрагивает всем телом, резко встаёт, шатаясь, и щелкает пальцами, отправляя разлитые лужи, осколки и жженую скомканную бумагу так далеко, как возможно, повинуясь невнятной мысли. За секунду в комнате не оказывается ничего, кроме самой Вельзевул: серой и бледной, как полотно, дрожащей от комка тошноты и отвращения в горле. Все тело наливается свинцовой болью, сухие и горячие руки тянут к полу, распространяя тепло, как вспыхивающие язвы, по каждой клеточке. Вельзевул кажется, что она горит. — Что случилось? — Гавриил делает несколько шагов по липкому полу; липкому просто от воспоминания дурно пахнущих луж, — Вельзи… Она шатается и едва не падает ему в руки, как раньше, но больше никакого пергамента: от архангела несёт холодом так, что Вельзевул тошнит на пол, сгибая пополам, а в яме под ребрами появляется тянущая непрекращающаяся боль. Она снова щелкает дрожащей рукой, не в силах справиться с болью и дрожью, почти падая, как хочется уже давно. Огонь от рук ползет по груди, сжигая горло, выворачивая всё изнутри наизнанку. Смотришь с таким отвращением, как будто ничего хуже быть не может, отшатываешься куда угодно, только бы не коснуться широких холодных ладоней, хочется перестать гореть и обратиться в саму себя, влезть внутрь к себе же и остаться, жалея сожженные раны. — Не подходи ко мне, — хрипло и громко говорит Вельзевул, перекрывая захлебывающийся граммофон, выставляет узкую дрожащую ладонь, как щит: коснешься, сгоришь адским пламенем. Ее невнятные слова путаются и растягиваются, сплетаясь между собой, у нее в голове, — Только попробуй. Она вцепляется в ковер на стене и выходит на ледяной балкон, прислоняясь спиной к ржавым узким перилам. Боль залезает внутрь, под резину, и костлявой рукой дергает, тянет и царапает, заставляя складываться вдвое и, судорожно всхлипывая, кусать губы. «Что это, что это, что это…?» — Вельзевул говорит с собой, прижимая ледяные склизкие пальцы к животу, глядя перед собой стеклянными глазами. Ее пронзает липкий, почти панический страх, от которого начинает болеть все тело, но только костлявая рука сжимает так сильно, до ледяного пота на лбу. «Только не сейчас, не это». Кое-как поднимаешься, запоздало вытирая ржавую грязь с лица и плеч, обнимаешь колени, бессильно пялясь в перила напротив, чтобы паника не вползала в мысли, перекрывая их гулким холодным голосом. Помнишь? Можешь убрать это одним щелчком пальцев, как убираешь пустые бутылки, осколки пепельницы и алкогольный смрад, но хочется только избавиться от бросающей в страх боли. Вельзевул не замечает, что ее лихорадит несколько часов подряд.***
— Вельзи, малышка, — голос Гавриила звучит, как из-под толщи воды, зрение такое же мутное. В комнате коричнево, и тускло горит ночник, — Вставай… Она пытается дернуть плечом, чтобы сбросить его ладони, но не может пошевелиться и лежит, как мертвая, медленно открывая глаза и закрывая их снова. Вельзевул больше не чувствует, что горит, она кажется себе большой куклой, в которую насыпали песок ради смеха. Он тяжело прижимает к кровати; Гавриилу прикосновения достаточно, чтобы лихорадочный жар ее тела прилип к пальцам. Телефон, лежащий экраном вниз, несколько раз мигает и вибрирует: отвратительный звук заставляет все мышцы Вельзевул сократиться в судорогах. Она шевелит сухим языком и ничего не может сказать. — Ты горишь… — медленно и задумчиво тянет Гавриил, но телефон продолжает мигать, — Вставай. Я на пробежку, скоро вернусь. Она не слышит, как в прихожей захлопывается дверь, но все-таки плетется в ванную, несколько минут пролежав тяжелой куклой. Больше нет ничего «ее». Только в ванной медленно, оступаясь и срываясь, поднимаешь мокрую от жара одежду, тянешь резиновую кожу и понимаешь, что там больше ничего нет. Горячие струи воды бесцельно бьются в белое исцарапанное дно, поднимая клубы пара над зеленоватой водой, которая кажется коричневой, как свет ночника. Рассматриваешь расставленное по узким полкам, ничего не различая, натыкаешься на собственное острое лицо с блестящими глазами, которое кажется чужим. Вельзевул прилепляет ладони к ребрам, вдавливая кожу в позвоночник, и сгибается от боли, выплевывает что-то на белый, кажущийся зеленым, кафель. Ты его убила. Вельзевул ложится на пол и устраивает голову у подножия белой холодной раковины, вжимаясь в нее бледным лбом. «Я его убила» — у этих слов во рту металлический привкус, и Вельзевул себя не слышит, хотя ей кажется, что она говорит это как можно громче (но на самом деле ей не подчиняется даже едва шелестящий шепот). Больше нечего обнимать — у нее ничего не осталось, даже самой себя, теперь ничего — поэтому она бьет в податливую мягкую кожу, не чувствуя абсолютно ничего ниже ребер. Вельзевул ощущает себя выскобленной большой острой ложкой. Благодарно закрываешь глаза, погружаясь в больное марево, как давно-давно хотелось, и забываешься. Горячая вода перехлестывает через бортик большими пластами и заливает ее. Лужи на полу медленно становятся розовыми и красными.