Герой

Шота огляделся и негромко выругался под нос. Он терпеть не мог толпу. На центральной улице. В послеобеденную толкучку. Его специализацией были пустынные ночные переулки, Ловчий прекрасно об этом знал и даже был солидарен, так зачем его вообще направили именно сюда… Шота вздохнул и с раздражением потёр лицо — ладони скребнула отросшая клочками щетина. Наверное, стоило бы побриться. Не то чтобы это на что-либо влияло, но классрук ворчал, что с щетиной Шота выглядел неопрятно, а это действовало на нервы. Ему много что действовало на нервы. Нелогичность и нерациональность дежурили за каждым углом, назойливые и утомительные. В больших городах ритм жизни всегда был слишком быстрым. Люди, неспособные организовать собственное время, спешили и не успевали по своим делам, сталкивались друг с другом, суматошно извинялись и продолжали спешить, не замечая никого и ничего. Совершать преступления, мелкие и не очень, в таких условиях было проще простого, поэтому «дежурные герои» на улицах города были жизненной необходимостью, прививкой против роста уровня криминала. И всё равно, почему на патрулирование отправили именно его? Это было в высшей мере нерационально, для патрулей куда больше подходили яркие, броские герои, заметные издалека, с первой же секунды оповещающие мир о своём присутствии... Вот Ямада подходил идеально. Шота привычно ссутулился и сунул руки в карманы мешковатых штанов. Неприглядная внешность и неброский костюм делали его практически невидимкой в городском улье. Это напрочь убивало первичную цель патрулирования, совершенно не подавая окружающим ободряющий сигнал «всё под контролем, герой рядом», но давало определённые плюшки для вторичной — наблюдения. Толпа была самой обычной, чуть менее чем полностью состоящей из обитателей бизнес-центров. Изредка мелькали стайки старшеклассников — каникулы были счастьем не для всех, — пёстрыми выводками пробегали дети помладше, галдя и спеша в ближайший комбини за мороженым и жвачками с наклейками и коллекционными карточками. Проходили нагруженные пакетами домохозяйки, таща следом за собой упирающихся отпрысков. Кряхтя, ковыляли совсем уж старики, то и дело останавливаясь передохнуть. Августовская влажная жара удушливо захлёстывалась на горле и липла к спине. Шота сделал мысленную пометку — запросить летний костюм из максимально лёгкой ткани, нынешний хотелось содрать с себя вместе с кожей, а затем с головой нырнуть в ближайший фонтанчик или морозильный ларь. Всего и плюсов было, что при высокой влажности не так пересыхали глаза. Глаза всё равно болели после вчерашнего рейда. Не то чтобы Шота жаловался — для него, первогодки, совсем недавно попавшего на геройский факультет, уже к концу первого триместра иметь место в команде про-героя, пусть даже и всего лишь в рамках подготовки к получению лицензии, было по всем параметрам почётно. И то, что Ловчий взял его в штат под свою ответственность, было в большей степени удачей, чем его, Шоты, заслугой. Наверное. Вздохнув, Шота выудил из кармана капли. Наверное, Ямада был прав, стоило всё-таки дополнить костюм защитными очками с увлажняющей камерой, в бою будет не до глазной гигиены… Периферийным зрением Шота выхватил в пульсирующем человеческом потоке что-то неправильное, моргнул от неожиданности — и искусственная слеза разбилась о ресницы. Среди спешащих по своим делам взрослых выделялась маленькая фигурка. Мальчик лет пяти, пошатываясь, брёл по тротуару. Один. Маленький ребёнок без сопровождения взрослых явно не вписывался в понимание Шоты «всё нормально, вмешательство не требуется». Будь здесь Ямада или, того хуже, Ширакумо — он бы наверняка вознамерился проехаться по ушам безответственным мамаше или папаше, упустившим чадо из виду. Детей он любил без меры. Они оба. Шота сморгнул лишнее, убрал капли в карман и в несколько шагов догнал «нарушителя». Не шугануть бы, обычно дети, если уж приходилось с ними контактировать, реагировали на Шоту без восторга, и меньше всего ему сейчас хотелось успокаивать разрыдавшегося с перепугу малявку. — Ты потерялся? — позвал он, заступив мальчику дорогу. Кажется, Шота погорячился — испугаться было в самую пору ему самому. Выглядел мальчик кошмарно. Правое веко и губы слева были рассечены, на лбу запеклась кровь. В засохшей крови были руки, заскорузлая ткань тёмной рубашки, штаны. Но хуже всего были глаза. Воспалённо-красные, как у самого Шоты, обведённые тёмными, почти чёрными кругами на расцарапанной и покрытой частично содранными струпьями коже. Абсолютно стеклянные. Кажется, мальчик его не слышал. Или не понимал. Шота повторил вопрос медленнее — с тем же эффектом. Нулевым. Мальчик продолжал смотреть пустым, будто кукольным взглядом. Весь он был похож на куклу, сломанную и от души вывалянную в грязи и крови. Шота вздохнул и переспросил на языке жестов. Не то чтобы он так уж хорошо им владел, но необходимые в таких ситуациях базы Ловчий в него вбил намертво ещё в первую стажировку. Мальчик продолжал смотреть на него пустыми глазами. А ещё его шатало. На ногах он стоял нетвёрдо, покачиваясь и мелко переступая с пятки на носок. Судя по залёгшим вокруг глаз густо-лиловым теням, он не спал уже по меньшей мере пару дней. Не ел, скорее всего, столько же. Шота присел перед ним на корточки. Взгляд переместился, будто приклеенный к его лицу. — Ты меня понимаешь? — медленно и чётко спросил Шота. Несколько очень долгих секунд мальчик не двигался. Затем судорожно дёрнул головой, снова замер и неуверенно кивнул. Уже хоть что-то. — Хорошо. Ты можешь говорить? Мальчик тяжело сглотнул, пошевелил потрескавшимися губами. Сипло вздохнул — и это был единственный звук, который ему удалось издать. Снова вздрогнул, нервно забегал взглядом по асфальту. Если до сих пор он впивался ногтями в свои запястья, то теперь он скрёб ногтями шею. Кожа была красной и воспалённой, местами уже покрытая свежими корками. — Тише, тише, — Шота попытался перехватить его руки, но мальчик отшатнулся и снова вцепился в запястья. Шота дипломатично поднял вверх раскрытые ладони. Всё хорошо, я не представляю угрозы. — Ничего страшного. Разберёмся. Пить хочешь? Кажется, исказившая лицо мальчика гримаса ближе всего была к удивлению. Он снова кивнул. Протянутую бутылку воды он едва не выронил, отчего-то пытаясь удержать её самыми кончиками пальцев. Не стал ни отдёргиваться, ни возражать, когда Шота поднёс бутылку к его губам — пил судорожными глотками, и часть воды стекала по подбородку на изгвазданную рубашку, оставляя светлые борозды среди запёкшейся крови и грязи. На них оглядывались — кто-то с удивлением, кто-то с отвращением, кто-то с любопытством. Оглядывались — и только. Оглядывались — и проходили мимо. Толпа обтекала их, не задевая. Людям не было дела. Людям было не до чужой беды. Как же это злило. — Да он тут с самого утра шатается, — возник откуда-то несвежего вида мужчина, который и сам шатался, будто его сильно штормило. Пахло от него отвратительно. — Делать нечего — за беспризорниками бегать! На что идут мои налоги?! Мальчик нервно дёрнулся, снова зарыскал глазами по сторонам и подступил ближе к Шоте, почти впритык. Протянул было к нему руку, но отдёрнул пальцы, снова глубоко вогнал ногти в запястья. Тиков у этого ребёнка было несчётное количество. Явно не меньше, чем ссадин, царапин и порезов. Хуже всего были те, что на глазу и на губе, глубокие и всё ещё толком не закрывшиеся. — Если не помогаете — не мешайте, — огрызнулся Шота, закручивая крышку. Стоило сфокусироваться на ребёнке, а не на брюзжащем алкаше. Мальчик испуганно зажмурился, когда Шота опустил ладонь ему на макушку. — Не бойся, всё в порядке… Вы сами уйдёте или придать ускорение? Мужчина обиженно икнул и ушёл, бормоча под нос что-то о потерявшей всякое уважение к старшим молодёжи. Было бы за что уважать. В который раз за день Шота испытал безотчётное раздражение. Социальная реклама на тему «внимательности к ближнему», которую навязчиво крутили по телевидению и радио, пихали на все билборды и автобусные остановки, была пустым сотрясанием воздуха и тратой денег — зато эффект наблюдателя был налицо. Моя хата с краю, пусть разбирается кто-нибудь, кому не плевать. Ловчий часто злился, что если бы не такое отношение — многих преступлений можно было бы избежать вовсе, а если не избежать — так хоть смягчить последствия. «Герои не имеют права на безразличие». Шота был с ним почти согласен. Почти. — И такую шваль тоже приходится защищать, — буркнул Шота себе под нос. Мальчик заёрзал, притираясь к его ладони. — Ладно, вернёмся к делу, — опомнился Шота, вынырнув из болота мизантропии. С ним иногда бывало. Сейчас это было совершенно неуместным. Считать людей в массе своей нелогичными и безразличными к окружающему миру идиотами — потом, сейчас — другие приоритеты. — Я ведь даже не представился, да? Шота, рад знакомству. Мальчик нервно закусил губу — с губами у него была совсем беда, обветренные и изгрызенные до крови и засохших корок. Дышал он шумно и со свистом. — Не волнуйся, представишься, когда снова сможешь говорить. — В этот раз мальчик не стал ни жмуриться, ни отстраняться, когда Шота взъерошил ему спутанные волосы. Наоборот, подался следом за прикосновением. Шота не имел ни малейшего представления, что с ним произошло, но с сенсорным восприятием у мальчика точно всё было не в порядке, и то, что он сейчас нормально реагировал на физический контакт, было хорошим маркером. Наверное. — Давай-ка для начала зайдём в больницу, хорошо? Нужно хотя бы обработать твой глаз. Шоте начинало казаться, что у него такими темпами скоро язык отсохнет, но мальчика эта болтовня явно успокаивала. Медленно, но неуклонно его взгляд обретал осмысленность. Уже не казался таким отрешённым и расфокусированным. Всё больше напоминал взгляд ребёнка, а не загнанного в угол зверя. Почти доверчивый. Как будто с надеждой на чудо. Ну и ладно, отсохший язык — не самая дорогая цена. — Только идти мы так будем долго… Я возьму тебя на руки, хорошо? Шота совсем не был уверен, что мальчик не испугается, не попытается что-нибудь учудить — на теоретической героике объясняли, что, имея дело с пострадавшими с нестандартными реакциями, лучше предварительно проговаривать свои действия, во избежание бла-бла-бла… Ему подумалось, что со стороны, наверное, они оба казались умственно-отсталыми. Ну и плевать, что там кажется со стороны. Кажется, правильно учили. Мальчик не пытался ни вырваться, ни ухватиться за него. Только притих, крепко стиснув ладони в кулаки и прижав их к груди. Шота решил не придавать этому значения. — Ни о чём не беспокойся. Я обязательно тебе помогу. Возможно, Шоте только показалось, что мальчик всхлипнул. Припаркованная неподалёку от перекрёстка полицейская машина с наслаждающимся своим кофейным перерывом водителем оказалась очень кстати. Шота решительно постучал в окно. Выглянувший полицейский выглядел озадаченным и почти оскорблённым, но Шоте до этого не было дела. — В ближайшую больницу, пожалуйста. Срочно. От возмущения у полицейского едва не выкатились глаза. Жаберные щели на шее негодующе затрепетали. — Юноша, я вам не такси! Шота сдул упавшую на глаза чёлку и мысленно сосчитал от десяти до одного, чтобы не вспылить. — Айзава Шота, геройское имя — Сотриголова, стажёр в геройском агентстве Ловчего, при исполнении. Со мной пострадавший ребёнок с острой реакцией на стресс. Окажите содействие. Полицейский больше не задавал никаких вопросов и не пытался возразить. До «ближайшей» больницы было почти полчаса езды, и Шота загодя подозревал, что просто не будет. Мальчик будто бы дышал через раз, напряженный и испуганный. Похоже, он всё-таки не понимал, что происходит, куда его везут. Кажется, расчёсывать кожу на шее и вокруг глаз было его основным тиком. — Всё хорошо, мы едем в больницу, тебе там помогут, — Шота осторожно приобнял его, пытаясь успокоить. По его собственному мнению, получалось у него это с грацией хромого бегемота. — Ну-ну, не дери шею… Очередной сиплый вздох прозвучал почти надрывно, и мальчик зашёлся кашлем. Полицейский нервно оглянулся, кажется, опасаясь, что ему заблюют машину. — Ты хоть пакет ему дай, там ле… — Тенко, — прохрипел мальчик, и полицейский замолчал, вперившись взглядом в дорогу. Если бы Шота не вслушивался — он не разобрал бы ни звука. Голос был сорванный и дребезжащий, хоть и еле слышный. — Рад знакомству, Тенко, — Шота попытался выдавить из себя улыбку, но сразу же отбросил эту затею. Ямада часто говорил, что его оскалом только детей пугать, сейчас было совсем не время для этого. — Теперь можешь ни о чём не волноваться. Кажется, ему стоило придумать что-нибудь более убедительное и разнообразное, а не талдычить одно и то же. Хотя бы на будущее. Но Тенко, кажется, хватало и этого. Или, может, не только этого. Предложенный пакетик питательного геля он высосал почти мгновенно. Предлагать больше Шота не рискнул. К тому моменту, как они доехали до больницы, Тенко спал, зарывшись лицом в его ленты.

***

Имя-фамилия, возраст, адрес, причуда, обстоятельства происшествия. На вопросы врача у Шоты ответов не было. Всё, что у него было — имя и сам Тенко, который пытался спрятаться за его спиной. Больница его явно пугала. Его пугал и Сабаме-сан, полицейский, который их привёз, но с ним всё уладилось быстро — Тенко даже как будто бы с интересом слушал его бурчание о молодёжи на гироскутерах, снующей на тонкой грани между проезжей частью и самоубийством, пока не задремал. Теперь Сабаме-сан сидел в ординаторской, куда его проводили, чтобы не нервировать мгновенно заволновавшихся пациентов, и, разрываясь между ноутбуком и прижатым ухом к плечу телефоном, пытался наскрести хоть что-нибудь, что помогло бы идентифицировать Тенко и найти его родителей. Шота тем временем был занят совершенно непривычной для него ролью няньки. Усталая медсестра, немолодая уже полная женщина с выбившимися из-под форменной шапочки седеющими волосами, старательно удерживала на лице максимально сахарную улыбку, от которой Шоте хотелось хлебнуть лимонного сока и заесть солью. Кажется, Тенко тоже не вёлся. — Идём с тётей, тётя просто протрёт царапинки, чтобы не болело, — ворковала медсестра, и нарочито-высокий, писклявый голос совершенно не вязался с её габаритами. — А потом выберешь себе пластырь! Давай посмотрим, какие у нас тут есть? Вот, смотри, с героями, с собачками, с машинками… Кажется, от этого цирка Тенко начинал нервничать только сильнее — по крайней мере, дыхание стало куда более шумным и резким. По мнению Шоты, это было контрпродуктивно. Не то чтобы он был большим специалистом по детскому лепету и его имитации. Ямада часто говорил, что он совершенно не умеет обращаться с детьми — и, в общем-то, был прав, Шота действительно не умел. Он не сюсюкал, не устраивал пляски с бубнами, не включал дурака в плане лексики. Его самого в детстве безотчётно раздражала манера многих взрослых разговаривать с детьми, как с умственно-отсталыми. Благо, его родители такой дегенеративный подход не практиковали. А ещё он сомневался, что тут можно было обойтись антисептиками и пластырями. Как минимум губы у Тенко были рассечены довольно глубоко. — Лучше говорите нормально, он не очень разговорчивый, но всё понимает, — буркнул Шота, оглянувшись на Тенко. Тот кивнул и беспокойно заёрзал, рыская глазами по полу и настороженно поглядывая на Шоту. — Что, зайти с тобой? Хорошо, если разрешат… Вы не против? — Шота перевёл взгляд на медсестру. Кажется, та и сама была рада, что не нужно было ломать комедию. Тенко сидел смирно, пока с его лица смывали запёкшуюся кровь. Жмурился и быстро моргал, заметно нервничал от чужих прикосновений, но ни звуком, ни жестом не проявлял недовольство. Не то чтобы Шота этого не увидел сразу, но только сейчас, в относительно спокойной обстановке подумал, что у Тенко очень странный цвет волос. Серебристые пряди становились заметно более тёмными к кончикам. Совсем не так, как бывало, когда волосы выгорали на солнце. Смыть грязь и кровь с ладоней оказалось задачей неожиданно сложной — Тенко упрямо не разжимал кулаки, ещё более упрямо прижимал их к груди. По какой-то одной лишь ему понятной причине он никому не позволял прикоснуться к его ладоням. — Руки тоже надо вымыть, — тоном, не допускающим возражений, сообщила медсестра. — Занесёшь грязными руками в ранку какую-нибудь заразу — воспалится. И Тенко, чуть заторможенно кивнув, спрыгнул с кушетки и подошёл к умывальнику. Умывальник оказался существенно выше него. Тенко оглянулся, беззвучно пошевелил губами, откашлялся и снова попытался что-то сказать. В сипении Шота разобрал «подними, пожалуйста». Кажется, его прикосновения не вызывали у Тенко дискомфорта. Не скрытое никакой грязью, лицо Тенко пугало ещё сильнее. Хуже всего выглядела кожа вокруг глаз. — Зачем же ты так себе лицо расцарапал? — без напускного писка голос медсестры звучал приятно и успокаивающее. — Ну, ничего, сейчас всё обработаем… Не щиплет? Даже если и щипало, Тенко стоически молчал, пока ему обрабатывали биоклеем самые глубокие порезы. От них в любом случае обещали остаться шрамы. — Где ты так поранился? — медсестра легонько потрепала Тенко по волосам. Он еле заметно дёрнулся, но совсем уж отстраняться не стал, только немного втянул голову в плечи. Снова прокашлялся. — Не помню, — Тенко виновато опустил взгляд. Хрипло, еле слышно, но он говорил, и говорил достаточно разборчиво и связно, чтобы его можно было понять. — Ну-ну, ничего страшного, — кожа на шее тоже была разодрана, и Тенко беспокойно заёрзал, когда медсестра принялась обрабатывать её мазью, пахнущей холодом и чем-то пряным. — Не старайся говорить, если голоса нет, а то совсем связки сорвёшь. Отчего-то Шоте казалось, что дело было не только в связках. Чем больше Тенко успокаивался — тем проще ему было говорить относительно внятно. Будто причина его молчания была скорее психологической. — Сейчас найдём что-нибудь, чтобы смягчить… — продолжала ворковать медсестра. — У тебя есть какие-нибудь аллергии? Можешь просто кивнуть или помотать головой. Тенко замер — Шоте показалось, что взгляд у него начал знакомо стекленеть. Очень медленно потянулся рукой к шее — движения казались неестественными, как у шарнирной куклы. — Не чеши, — напомнил Шота, осторожно перехватив его запястья. — Понимаю, беспокоит, но если будешь чесать — царапины не заживут. Тенко кивнул, снова крепко сжал ладони в кулаки — пальцы заметно подрагивали, а на его ладонях уже пестрели глубоко отпечатавшиеся следы ногтей — похоже, он часто так делал, и это, по сути, не так уж отличалось от остальных его тиков. Шота поневоле задумался, обращают ли родители Тенко внимание на его… особенности. Этому ребёнку определённо нужна была помощь невропатолога и, скорее всего, психотерапевта. Ему в целом нужна была помощь. — Айзава-кун, побудь с ним, пожалуйста, я приведу врача, — попросила медсестра и вышла в коридор. Да, врач был бы очень кстати. Тенко нужно было далеко не только обработать ушибы, порезы и царапины. А Шоте стоило бы снова позвонить Ловчему и сообщить о нынешнем положении дел — хотя не так давно звонил, когда ехали в больницу. Кажется, Ловчий даже не удивился, что мирное патрулирование немного не задалось. — Шота, — тихо позвал Тенко, и мысли об ответственности перед наставником ненадолго ушли на отведённую им полку. Тенко потянулся к нему — Шота на всякий случай подступил впритык к кушетке, не хватало только, чтобы Тенко ещё и навернулся, ко всему прочему, — и неуклюже обнял, уткнулся лицом в ему в живот, почти скрывшись под намотанными в десятки витков лентами. — Я правда не помню, — жалобно пробормотал Тенко. — Совсем. Шота слегка застопорился. Нет, он абсолютно точно не знал, как себя вести. — Ничего страшного, — выдавил он. До сих пор Тенко старался по возможности ни к кому не прикасаться. Казалось, физический контакт его и пугал, и успокаивал одновременно. Шоте не очень хотелось думать о причинах такой реакции. Но вот конкретно здесь и сейчас инициатором был сам Тенко, поэтому Шота обнял его в ответ и легонько провёл ладонью по волосам. — Обязательно вспомнишь. Сейчас придёт врач, полиция тоже работает. Совсем немного ещё — и мы найдём твою семью. И всё-таки, какой странный цвет волос. Не считая чуть более тёмных кончиков — совсем как у древней прабабушки Шоты, которая пару месяцев назад справила сто восьмой День рождения. Но ведь не может же пятилетний ребёнок быть седым? Ловчий бы наверняка прокомментировал, что за этот день Шота стал почти профессиональным старшим братом. Или папашей. — Ты смотри, как он к тебе уже привязался, — улыбнулась вернувшаяся медсестра. — По тебе и не скажешь, что ты так хорошо ладишь с детьми, Айзава-кун… Он и не ладил. Шота понятия не имел, как обращаться с детьми, и то, что Тенко его не испугался, как это обычно получалось, было чистой воды везением. Шота не был большим знатоком детской психологии, братьев и сестёр, хоть родных, хоть сколько-то-там-юродных, у него не было, особой общительностью он не отличался с раннего детства, поэтому судить мог разве что по себе. А он, по мнению и родителей, и учителей, был довольно «нестандартным» — и, кажется, это далеко не всегда было комплиментом, — поэтому судить по себе вообще не стоило. — Тенко, доктор сейчас придёт, так что отпускай, — окликнул Шота. Тенко что-то невнятно промычал и замотал головой. Получилось похоже на то, как собаки трутся лбом о хозяина. — Я никуда не ухожу. Хочешь — можешь держать меня за руку, но врач должен иметь возможность тебя осмотреть. Тенко вынырнул из-под лент и сделал сложное лицо. Шота смог идентифицировать озадаченность, сомнения, опаску. Целый букет. Тенко внимательно смотрел на его ладонь и нервно сжимал и разжимал пальцы. После нескольких секунд раздумий всё-таки взялся за его рукав у локтя и притих. Шоте правда очень хотелось верить, что дальше всё будет тихо и мирно, что врач не выявит никаких серьёзных проблем, а тики и потеря памяти окажутся временным явлением, что перепуганные родители примчатся на всех парах, как только полиция их найдёт, что… Не то чтобы Шота был таким уж оптимистом — роль штатного всё-будет-хорошиста была закреплена за Ширетоко, и Шота точно не собирался отнимать у неё эти лавры. Но ему правда очень хотелось верить, что всё будет хорошо. Даже если это было необоснованно и наивно. Ловчий иногда смеялся, что своим прагматизмом Шота пытался задрапировать пока не выветрившуюся детскую веру в неизбежность хэппи-энда, и это… ну… Шота был с этим не согласен, но особо не спорил — Ловчий был исключительно острым на язык, и ему, кажется, доставляло удовольствие подкалывать по мелочам. Правда, стоило отдать ему должное, его подколы несли в том числе и воспитательный посыл, зачастую и вовсе перерастая в лекции… Собственно, именно поэтому Шота с ним старался не спорить. В том числе и поэтому. Руку прошило неожиданной болью, и посторонние мысли разбежались вспугнутыми тараканами. Стараясь не делать резких движений, Шота скосил взгляд вправо. Тенко всё так же цеплялся за его рукав. Вернее, за то, что от него осталось — там, где рукава касались его пальцы, ткань истлела, будто в считанные секунды состарившись на многие десятки лет, иссохла и рассыпалась прахом. И то же самое сейчас происходило с рукой Шоты. Кожа шла трещинами и медленно, но верно отслаивалась, осыпалась кусками, как старая краска. Первой, спонтанной мыслью было оттолкнуть Тенко. Второй, чуть более взвешенной — не пугать его почём зря. Казалось, он не замечал, что происходит. Идиот, причуда тебе на что? В этом было важное различие между профессиональными героями и такими новичками, как он. Причуда должна была стать ещё одной конечностью, её использование должно было быть на уровне рефлекса. Шота не был профессионалом, он был школьником, три месяца как попавшим на факультет героики. Волосы и часть обвивающих шею лент поднялись в воздух. Боль никуда не делась — колючая и едкая, совершенно не похожая на боль от любых травм, какие Шота получал до этого — ни на спортивном фестивале, после которого он почти неделю лежал в больнице, ни на первой стажировке, после которой сперва пришлось отпаивать валерьянкой отца, а затем вместе с отцом и Ловчим в шесть рук удерживать мать, чтобы она хотя бы кого-нибудь не убила. Кажется, Тенко ничего не замечал. Он разглядывал плакаты на стенах, особенно заинтересовавшись схематическим изображением степеней тяжести ожогов. — Тенко, — позвал Шота, очень стараясь, чтобы голос звучал ровно. Он совсем не был уверен, что у него это получалось. — Мне нужно сделать один звонок, так что я отойду на минуту. Отпусти. Тенко посмотрел на него непонимающе, на долю секунды заинтересовался вставшими дыбом волосами, хихикнул, перевёл взгляд на его руку, за которую всё ещё цеплялся… И закричал. Отшатнувшись, Тенко едва не опрокинул кушетку, неуклюже спрыгнул — как только колени себе не размозжил таким приземлением — и метнулся к стене. Нет-нет-нет, вот только этого сейчас и не хватало… Медсестра, всполошившись, едва не обрушила полочку, на которой что-то приводила в порядок, потянулась было к Тенко, но Шота заступил ей дорогу, старательно не отводя взгляд и титаническим усилием заставляя себя не моргать. Не моргать. Не. Моргать. — Всё в порядке, — Шота и сам не особо понял, кому из именно это говорил. — Тенко, всё в порядке, не случилось ничего страшного, просто… Крик оборвался, сменившись хрипом, сменившись еле слышным «прости-прости-прости», как мантра, как заклинание. Тенко смотрел на Шоту широко распахнутыми остекленевшими глазами и шептал извинения, одной рукой опираясь на пол, а второй в кровь расчёсывая шею и ключицы. Глаза слезились — и от напряжения, и от боли в пострадавшей руке. Слезились, но при этом всё равно ощущались пересохшими, до чего же мерзко. Пришлось всё-таки моргнуть — плитка пола под ладонью Тенко мгновенно пошла трещинами. Шота поспешно снова активировал причуду. — Тенко, не бойся, всё под контролем, — кажется, звучало совершенно неубедительно, но Шота всё равно старался. Слова, голос, интонации — хоть на что-то Тенко должен был отреагировать. — Пока я смотрю на тебя — всё под контролем. Ты не сделал ничего плохого. Кажется, Тенко его не слышал. Или не понимал. Он как будто вовсе был не здесь. Шота не мог разобрать, что именно он шептал — сбивчиво, лихорадочно. У кого и за какие грехи просил прощения. — Тенко… — Не подходи! — крик был сорванным и хриплым, а на лице Тенко был такой хтонический ужас, что Шота не решился приближаться, чтобы не провоцировать. — Это я… Всё из-за меня, — вздох был больше похож на судорогу. На исполосованной ногтями шее уже взбухали капли крови. Глаза болели. — Я могу стереть твою причуду, — Шота понимал, что стучит в наглухо запертую дверь, но не пытаться было бы неправильно. — Ты никому не навредишь, это безопасно, всё… Всё в пустоту. Дверь оставалась запертой. — Нужно успокоительное, — прошипел Шота медсестре. — Препараты, причуды — плевать. — Уже вызвала, — тихо отозвалась медсестра. Шота мысленно отвесил себе подзатыльник — забыл о «тревожных браслетах», какие в больницах носил практически весь персонал. — Уже почти здесь. В медучреждениях самыми востребованными всегда были причуды лечебного — что логично — и усмиряющего характера. Связывающие, обездвиживающие, обезболивающие, успокоительные. Было много споров на тему этичности применения причуд на пациентах, вся эта морально-бюрократическая волокита тянулась больше пятнадцати лет, пока главного противника рабочих лицензий не посадили за систематическое применение «внушения» на окружающих. Не так давно Шота писал доклад на эту тему. И вот сейчас любая усмиряющая причуда была бы очень кстати… Хлопнула дверь, и Тенко, дёрнувшись, оцепенел и сполз на пол. Шота резко обернулся — глаза щипало так сильно, что пришлось сперва проморгаться, чтобы разобрать, кто это. Очень миниатюрная женщина с собранными в пучок тёмно-синими волосами, сняв очки, ожесточённо тёрла глаза. — С ним всё в порядке, это моя причуда, — пояснила она, водрузив очки на место. — Через пару часов придёт в себя. Хотя лучше бы ему отоспаться. — Тоже глазная активация? — буркнул Шота. Куда он подевал капли… — «Тоже»? — женщина на секунду озадачилась, а затем улыбнулась, устало, но вполне искренне. — А, так ты Сотриголова, верно? Мне о тебе уже сообщили. Рада знакомству, я Томе Шизука, — она протянула открытую ладонь, но, кажется, заметила, в каком состоянии его рука. — Его причуда? — Мелочь, — Шота попытался завести руку за спину, но скривился и отставил попытки. — Там только кожа сошла… вроде бы. Разглядывать рану не особо хотелось — Шота точно не считал себя слабонервным, но вид собственной руки, часть которой напоминала кусок мяса, всё-таки выбивал из колеи. — Хого-сан, займитесь его локтем, пожалуйста, — распорядилась Томе-сенсей и осторожно подняла Тенко на руки. Он казался крепко спящим. — К ладоням не прикасайтесь, — на всякий случай напомнил Шота. Не то чтобы он считал Томе-сенсей дурой или что-то в этом роде, но должен же он был предупредить, безопасности ради. — Айзава-кун, пойдём, два пациента на такую комнатушку — это перебор, — позвала медсестра — Хого-сан, — бледная, но нарочито бодрая. Шота жестом попросил подождать. Оставлять Тенко не хотелось. Иррационально. — Держите меня в курсе, пожалуйста, — попросил он, упрямо стараясь не моргать чаще обычного. Уложив Тенко на кушетку, Томе-сан первым делом взяла со стола листок для заметок. Прикосновение одним пальцем ничего не дало. Как и двумя. И тремя. И четырьмя. Шоте эта проверка казалась странной — большинство причуд требовало сознательного или не очень, но всё же импульса для активации, иначе человечество вымерло бы ещё на первом-втором поколении появления причуд, случайно активируя их во сне… Как только все пять пальцев Тенко коснулись листка, он истлел и осыпался. Похоже, его причуда постоянно находилась в активном режиме. Это было очень паршивой новостью. Поразмыслив пару секунд, Томе-сан заклеила ему мизинцы пластырем. «Проверку бумажкой» Тенко прошёл без жертв со стороны бумаги. — Возможно, так будет проще, — вздохнула она. — Айзава-кун, правильно? Можешь не беспокоиться, с ним всё будет в порядке. Тебе нужно обработать руку и отдохнуть. Можешь идти. — Я… — Айзава-кун, — во взгляде поверх очков была неуютная смесь заботы и непреклонности. — С Тенко всё будет хорошо. Навестишь его утром. Можешь не беспокоиться. Не беспокоиться Шота не мог.

***

Шота поморщился, когда ему на руку начали напылять «вторую кожу» — не то чтобы это было болезненно, но ощущение было неприятным и липким, будто слизни проползли, — и постарался отвлечься, разглядывая потолок. На потолке не обнаружилось ровным счётом ничего интересного. По руке и в мыслях ползали слизни. Остро не хватало соли. А ещё надо было позвонить Ловчему и, пожалуй, матери. Она до сих пор не могла в полной мере принять то, что Шота всё-таки добился перехода на героику, и все сопутствующие этому… неудобства. Меньшее, что Шота мог сделать — не заставлять её волноваться сверх меры. — Хого-сан, — окликнул Шота. Медсестра ответила неопределённым мычанием. — Часто бывают такие ситуации? — Как у малыша Тенко? — Хого-сан вздохнула. — Чаще, чем ты себе представляешь. Дети, у которых только-только проявилась причуда, часто травмируют и себя, и окружающих. Особенно если причуда такая небезопасная. Это совершенно не подняло настроение. Минут пятнадцать Шота бесцельно нарезал круги по приёмной, нервируя поздних пациентов и рецепционисток. Слизни расползлись, теперь в голове было звеняще пусто. Телефон пиликнул сообщением от Ловчего — «буду минут через двадцать, жди в больнице». Не то чтобы Шота собирался куда-то уходить. Оставалось только отзвониться матери, но сперва Шота решил всё-таки заглянуть к Сабаме-сану. Хотелось верить, что ему удалось что-нибудь узнать. В ординаторской было тихо и пахло усталостью и кофе. Людей почти не было — только Сабаме-сан и спящий на одном из диванчиков мужчина с давно не видевшей бритвы щетиной, обнимающий собственный хвост, немного похожий на драконий. — Сабаме-сан, кажется, у меня для вас есть новые данные, — сообщил Шота, закрыв за собой дверь. — У меня для тебя тоже, — кивнул Сабаме-сан. На столе перед ним возвышалась башенка из пустых одноразовых стаканчиков из-под кофе. — Позавчера вечером в пятидесяти километрах от бульвара, где ты нашёл Тенко, при невыясненных обстоятельствах погибла семья. У тебя как с нервами? Фотографии неаппетитные. — Нормально у меня с нервами, — Шота, продолжая тереть глаза, подошёл к дивану и рухнул рядом с Сабаме-саном. — Шокируйте, я готов. Он не был готов. — Молодо-зелено, — буркнул Сабаме-сан, протянув Шоте бутылку воды, когда тот, пошатываясь, вернулся из туалета. До умывальника он еле успел добежать. — Попей, что ли… — Спасибо. Погибшие? — слабым голосом спросил Шота. Он не был готов, он совсем не был готов, он абсолютно точно не был готов, к такому невозможно было быть готовым, вне зависимости от опыта, возраста и стрессоустойчивости в целом. — Шимура Котаро — может, слышал о нем, известный предприниматель… был, — Сабаме-сан вывел на экран фотографию темноволосого мужчины лет тридцати с небольшим, — его жена, дочь и тесть с тёщей. И собачка. Весь дом тоже в руинах. Следы младшего ребёнка нигде не обнаружены — сейчас разбирают завалы, но… — Сабаме-сан сделал сложное лицо, которое Шота трактовал как «я бы не особо надеялся». — Младшего, кстати, зовут Тенко. Где-то тут была фотография, сейчас найду… Так какие у тебя новые данные? — Он разрушает прикосновением, — пресно отозвался Шота. Сабаме-сан шумно выдохнул сквозь жаберные щели. — Ещё раз. — Тенко разрушает всё, к чему прикасается пятью пальцами, — Шота вытянул вперёд перебинтованную руку. — Живое, неживое, органику, неорганику. Кожа, бумага, керамика. Всё. Сабаме-сан выругался и устало провёл ладонями по лицу. — Новости, конечно… Так, нашёл. Ну-ка, посмотри. Вроде бы не наш клиент, что скажешь? Фотография была датирована маем прошлого года. Темноволосая девочка лет шести обнимала мальчика помладше — тоже темноволосого, с красноватыми глазами. С очень знакомой родинкой на подбородке. — Это он, — помолчав несколько секунд, констатировал Шота. Сабаме-сан сделал очень несчастное лицо. — Уверен? — Абсолютно. Волосы седые и выглядит кошмарно, но это он. Тишина повисла тяжёлая и неуютная. Спящий на диванчике мужчина всхрапнул и перевернулся — его хвост глухо стукнул о пол. Сабаме-сан шумно вздохнул и сжал ладонями виски. — Так… Так, подожди чуток, соберусь с мыслями… Шоте тоже не помешало бы собраться с мыслями. А ещё поговорить с наставником, который должен был прибыть уже совсем-совсем ско… Дверь в ординаторскую натужно скрипнула и впустила высокого худощавого мужчину в нелепом костюме, слегка напоминающем подразмотавшуюся мумию. — Вот ты где! — Ловчий демонстративно выдохнул и демонстративно же вытер со лба несуществующий пот. — Шота-Шота, во что же ты ввязался… О, Сабаме, так? — его заряд бодрости был поистине неиссякаем, и руку Сабаме-сана Ловчий тряс так энергично, что у полноватого полицейского пошли рябью щёки. — Рад знакомству, очень рад! Вот и прибыл. — Цукама-сан, — Шота поднялся было с дивана, но Ловчий отмахнулся, жестом показав что-то среднее между «сиди-сиди, не вставай» и «сейчас сам подсяду». И подсел, едва не отдавив Шоте ногу. — Ай. Что вообще полагается делать в таких ситуациях? — Бедовая твоя голова, — Ловчий потрепал его по волосам, не то панибратски, не то по-отечески. Правда, отец так обычно не делал. — Ну, как — что делать? Усыновляй теперь. Шота почувствовал, как на виске начала пульсировать жилка. — Цукама-сан, при всём уважении… Идите к чёрту со своими шутками. — Ну-ну, не злись… — Ловчий поднял руки, всем своим видом выражая капитуляцию. Он любил ломать комедию, чем временами раздражающе напоминал Ямаду и Ширакумо вместе взятых. — А теперь серьёзно. Поздравляю, Шота, ты предотвратил конкретную такую катастрофу, не знаю уж, насколько локальную. Раздражение удалось задавить в зародыше и затолкать в загашники. — Я вас не понимаю. Ловчий вздохнул, старательно напустив на себя выражение вселенского терпения. — Мальчик сейчас под наблюдением. И у него очень опасные показатели. — Показатели чего? — Причуды, Шота, причуды, — Ловчий постучал согнутым пальцем ему по лбу, и Шота всё-таки отодвинулся, слегка потеснив Сабаме-сана. — Прыгают от восьми до тринадцати кило-АП, а это, я тебе скажу, та ещё аномалия… Шота нервно сглотнул вставший поперёк горла кислый ком слюны и нервов. Это не укрылось от внимания Ловчего. — Смекаешь, да? — он резко посерьёзнел, белёсые брови сошлись галочкой на переносице. — О твоей руке мне уже доложили — и, честно тебе скажу, тебе нереально повезло, что в момент активации показатели были на дне, не то разрушение распространилось бы мгновенно на всё тело. Шоте показалось, что звуки доносятся сквозь толстое ватное одеяло. Или нет, не звуки. Он слышал, что говорил Ловчий, но осознавал с трудом, будто между сказанным и пониманием сказанного раскинулась полоса препятствий. — Как… — Не-не-не, никто не пострадал, проверили на манекенах, — поспешил успокоить его Ловчий. — В зависимости от интенсивности показателей то уходило секунд двадцать на то, чтобы начал трескаться верхний слой пластика, то весь манекен рассыпался за полторы-две секунды. Так что… «Так что» что — Шота уже не разобрал. Паника захлестнула его с головой, заполнила нос, рот и уши ледяной солёной водой, обожгла лёгкие. Ему повезло, ему просто повезло, окажись показатели причуды в тот момент чуть выше — и от него осталось бы то же, что… что и на фотографиях. Шоту опять замутило. Страх не был для него чем-то новым или непривычным, это было абсолютно нормальное, естественное чувство, абсолютно нормально и естественно было испытывать его в момент опасности. Но сейчас, когда лично ему ничего не угрожало, страх казался иррациональным и неправильным, совершенно нелогичным, какой смысл бояться того, что уже не произошло, зачем… Попытки успокоить себя логикой не приносили никакого успеха. Перед глазами вспышками возникали бесчисленные и чудовищно графические «если бы». — Сотриголова, — резкий окрик и неожиданно тяжёлая костистая ладонь на плече вывели Шоту из оцепенения. — Всё в порядке, — твёрдо произнёс Ловчий. Он выглядел непривычно серьёзным, почти суровым. Бледное скуластое лицо казалось высеченным из камня. — Уже пронесло. Уже ничего не случилось. Дыши. Да. Уже ничего не случилось. Уже всё хорошо. Уже. В голове и перед глазами начинало проясняться. Сабаме-сан снова протянул ему бутылку воды — ту же самую, недопитую, — и Шота, невнятно прохрипев благодарность, вылакал оставшуюся воду мелкими глотками. В горле всё равно было пустынно-сухо и скреблись листы наждачной бумаги. — Извините, — буркнул Шота, отведя взгляд. — Перенервничал. Хоть он и был новичком, такую реакцию он считал непозволительной. Герой не имеет права на панику. Даже когда это уже ни на что не влияет и ничему не мешает. Паника не должна становиться привычной. — Бывает, — кивнул Ловчий. — К такому постепенно привыкаешь. Ну что там, доблестная полиция что-нибудь нашла по нашему Конану-Разрушителю? — А. Да, — Сабаме-сан засуетился, открывая нужные вкладки. — Если это он… Айзава говорит, что он, — то новости так себе. Вот, ознакомьтесь. На всякий случай Шота постарался не смотреть на экран. Желудок всё ещё грозил поделиться содержимым с окружающим миром. Ловчий просматривал сводки, с каждой секундой хмурясь всё сильнее. Такое выражение лица было ему совсем не характерно. Обычно он напоминал очень бодрую мумию. — Шимура, значит, — Ловчий с тяжёлым вздохом закрыл ноутбук. — Внук той самой Шимуры, значит. Так себе расклад. — Той самой? — Шота озадаченно поднял на него взгляд. — Это кто-то известный? — Да ты не застал,— Ловчий поджал губы. — Была одна героиня, не из популярных, но таких, знаешь, идейных, благородных. Она уже больше двадцати лет как погибла. Там с ней ещё так себе история была на тему «героика и семья — или-или», был неслабый резонанс. Ну, знаешь, в духе «герои не имеют права на личную жизнь», всё такое. Даже закон такой принять хотели, но профсоюз чуть не отгрыз инициаторам головы и всё остальное, так что… Ловчего часто заносило, и его приходилось одёргивать, чтобы он оставался в колее изначальной темы. — Цукама-сан, что с ним теперь будет? — тихо спросил Шота, впившись пальцами и взглядом в свои колени. — С Тенко. — А, да, — Ловчий опомнился и отдал ноутбук притихшему Сабаме-сану. — Пока побудет тут на карантине, а там разберутся органы опеки. Такой ответ Шоту совершенно не удовлетворил. — Вы считаете, что это нормально? Ловчий, скрипнув диваном, поднялся на ноги и подошёл к кофеварке, озадаченно постучал пальцем по подбородку, разглядывая варианты. — Ну-ну, ты продолжай, я слушаю. — У него не осталось никаких родственников, — Шота упрямо сжал кулаки. Ловчий что-то химичил с кофеваркой. — Но с такой причудой ему нельзя в детдом. Он не умеет её контролировать. — И что же ты предлагаешь? — Ловчий с напускным интересом изогнул бровь и отхлебнул из дымящегося бумажного стаканчика. — Ох и бурда… — Я не предлагаю, я спрашиваю! — Шота взвился на ноги — больная рука, на которую он, не подумав, опёрся, дала о себе знать колкой болью. — Моя причуда может быть полезна! Хвостатый мужчина беспокойно заворочался и шумно вздохнул, но всё-таки не проснулся — только отвернулся лицом к спинке дивана накрылся хвостом. Немая, но предельно наглядная демонстрация «какие вы все шумные, мешаете честным врачам спать». — Если спрашиваешь — то я уже ответил. Взгляд Ловчего, льдистый и кислотно-едкий, пробирал до костей, до нервной дрожи. Шота стиснул зубы и кулаки, собираясь с мыслями, чтобы возразить. Сабаме-сан издал крайне несчастный звук — ему явно не нравилось быть невольным свидетелем этих… этого их конфликта поколений. — Шота, не взваливай на себя больше ответственности, чем это необходимо, — Ловчий увенчал опустевшим стаканчиком возвышающуюся на столе башню таких же. — Свою роль в его истории ты уже сыграл, достаточно. Шоте показалось, что он сейчас что-нибудь сломает. Или хотя бы ударит. Злость, возмущение, непонятно на кого и за кого обида — ему совершенно не нравились булькающие в горле эмоции. — Вы не видели, в каком состоянии он был, когда я его встретил! Ловчий совершенно не выглядел впечатлённым или раскаивающимся. Разве что уставшим. — Я видел огромное количество детей, пострадавших в разного рода катастрофах. Чем ты хочешь меня удивить? Ответа у Шоты не было. Нет, если разобраться — Ловчий даже был в какой-то мере прав… но явно не в той, чтобы Шота вот так просто с ним согласился. Должны же были быть хоть какие-то аргументы, чтобы… — Я не чудовище, Шота, не смотри на меня с таким праведным гневом, — одёрнул его Ловчий, и Шота проглотил теперь уже вполне адресную обиду за собственное самолюбие. — А теперь выключи горячее сердце и включи холодную голову. Кризис миновал, мальчик хотя бы временно в безопасности. По мнению Шоты, никакой кризис не миновал, но, наверное, Ловчему всё-таки было виднее… По крайней мере, если предположить, что Томе-сенсей или кто-нибудь из персонала ему что-нибудь рассказали. Но все равно… Всё-таки Шоту очень злило то, что в присутствии Ловчего его тщательно культивируемая невозмутимость трещала по швам, из которых сыпался тот самый юношеский максимализм, за который сам Шота регулярно грыз Ямаду и Ширакумо. — Тебе надо отдохнуть. Денёк у тебя выдался тот ещё. Не знаю, хочешь — езжай домой, хочешь — заночуй в агентстве — возьмёшь у Нико-чан ключи, на втором этаже есть запасная комната. — Я… — А утром его навестишь. Шота, отдохни. Разговор очевидно был окончен. Его следовало окончить ещё раньше, но Шота вспылил — и это тоже злило. —…спокойной ночи, Цукама-сан, Сабаме-сан. Домой Шота ехать не стал. Позвонил матери, сказал, что ночевать будет на работе — мама немного расстроилась, и так виделись только на каникулах с тех пор, как он перебрался в Мусутафу, — пожелал спокойной ночи — и уехал злиться и ждать утра.

***

Тенко плохо понимал, где он и почему. Улицы были ему совсем не знакомы, людные, шумные, одновременно и серые, и до ряби перед глазами пёстрые. Это было совсем не похоже на… на что-то, к чему Тенко привык. А ещё было очень жарко и влажно, тяжёлый душный воздух лип к коже и забивался в нос и в уши, вязкий и противный. От него хотелось отмахнуться, как от мухи или осы. Но отмахиваться от чего-либо Тенко боялся — что-то говорило ему, чтобы он сцепил ладони и ни к чему не прикасался, чтобы ни в коем случае ничего не трогал, иначе случится что-то очень-очень страшное. Снова. Он сделал что-то очень плохое, поэтому убежал. И потерялся. Тенко не мог вспомнить, что. Лицо и руки горели, в горле было сухо и больно, как когда он случайно вдохнул целую ложку корицы, только намного хуже. У него была аллергия, на что — Тенко не знал, знал только, что она была. Что было что-то, из-за чего под кожей рассыпались и больно кололи иголки. Может, на какую-нибудь пыльцу? Полынь или амброзия, сейчас ведь их сезон, так говорила… ему так говорили. Ему точно кто-то так говорил. Вспомнить не получалось, и это пугало. Как будто у него было что-то не в порядке с головой. Но если всё-таки пыльца — это было странно, Тенко не чихал, и глаза не слезились, Но горло всё равно будто стянуло — Тенко не задыхался, но говорить не мог, мог только хрипеть. И от этого тоже было страшно. Он потерялся и даже не мог попросить, чтобы ему помогли. Почему никто не хотел ему помочь? Ведь вокруг было так много людей. Такая оживлённая улица, самый центр города. Наверное, все были очень заняты. У взрослых много дел. Много важных дел. Более важных, чем он. Взрослым нельзя мешать, особенно когда они спешат по своим важным делам. Тенко очень хорошо это знал. Отчего-то. Тенко не помнил, как он сюда добрался. Сначала он долго бежал, не глядя, куда. Потом шёл. Потом снова бежал. И снова шёл, когда бежать уже не мог. Он бежал и шёл всю ночь. В какой момент Тенко совсем перестал понимать, где он — он тоже не помнил. Только что его окружали утонувшие в предрассветном тумане частные дома, и вот уже офисные многоэтажки и пёстрые вывески магазинов и кафе. Почему, как, откуда. Откуда… Откуда у него кровь на руках и рубашке? Глаза болели и чесались. Тенко снова и снова скрёб кожу вокруг них, и под ногтями оставалось красное. Так вот откуда. Почему он ничего не помнил? Ничего, кроме каких-то обрывков, лоскутков, совершенно бесполезных, которые никак не могли ему помочь. Тело плохо слушалось. Может, он всё-таки был болен? Может, у него просто была температура, поэтому так болели глаза, лицо, горло. Может, руки тоже болели поэтому. Поэтому всё так горело. Наверное. Наверное, нет. Тенко продолжал брести в неопределённое куда-то, сцепив руки перед собой и нервно расцарапывая кожу на запястьях. Шёл, и шёл, и шёл, и шёл. Его как будто не видели — не замечали, — но при этом на него все смотрели. Брезгливо, испуганно, озадаченно. Эти взгляды липли к коже сильнее и противнее удушливой жары. Боль казалась далёкой и приглушённой, её можно было терпеть. Хуже всего был зуд. Хотелось содрать с себя кожу — если бы только это хоть каплю помогло. Нет. Хуже всего было чувство вины. Колючее, едкое. Тенко даже не мог понять, за что именно — и от этого было ещё хуже. Хуже-хуже-хуже. Или нет. Хуже всего были взгляды прохожих. Почему они смотрели на Тенко так, будто его не должно было быть здесь? Как будто его вовсе не должно было быть? Наверное, это было его наказание. За то, что он совершил. Он был виноват, даже если и не помнил, в чём. Это ведь не оправдание, правда? Поэтому ему никто не поможет. Ни прохожие, ни полиция, ни герои. Тенко продолжал идти. Хотелось пить. И спать. Кажется, есть тоже хотелось — Тенко не был уверен. Он был слишком уставшим, чтобы хоть что-то чётко осознавать или чувствовать. Больше всего хотелось, чтобы к нему подошли. Чтобы помогли. Хоть кто-нибудь. Всё равно, кто — сейчас Тенко обрадовался бы, даже если бы у подошедшего была птичья голова, хотя таких людей он всегда боялся… Кажется. Воспоминание, ни к чему толком не привязанное, оборвалось и со звоном разбилось на осколки. Оно тоже не могло помочь. Какая-то бабуля заговорила с ним, но заспешила по своим делам, увидев его лицо. Что её так напугало? Что такого было у Тенко на лице, в глазах, что его боялись? Это ему было страшно. Почему, почему, почему… Почему они проходили мимо? Почему всем, всем до единого было всё равно? Он ведь не был преступником, чтобы помочь ему не нужна была никакая причуда, достаточно было просто… просто… Почему никто не мог просто протянуть ему руку? Глаза жгло и щипало, но заплакать не получалось. Отчего-то Тенко казалось, что если бы он заплакал — стало бы легче, а ещё — что тогда он не смог бы остановиться, и что к плачущему ребёнку почти наверняка подошёл бы хоть кто-нибудь, а вот к молча бредущему сквозь толпу — вряд ли. Но слёз не было. Как будто они закончились. Как будто он плакал так долго, что их совсем не осталось. Все проходили мимо. У взрослых были дела поважнее. У героев были дела поважнее. Наверное, они должны были бы помочь, но отчего-то их не было. Тенко слышал это от людей, которые проходили мимо. «И куда смотрит полиция?» «Патрульные разберутся». «Идём-идём, не смотри, мало ли… Герои и без нас справятся». Зачем они обманывали? Почему отводили взгляд? Шея горела всё сильнее. Зуд шёл как будто бы изнутри, и сколько Тенко ни раздирал кожу ногтями — совершенно не утихал, и начинало казаться, что не утихнет, даже если разорвать всё в лоскуты. Если бы только хоть кто-нибудь ему помог. Если бы протянули руку. Если бы хотя бы подсказали, что ему делать дальше — возможно, зуд бы утих… С каждым пройденным блоком надежда угасала. С каждым пройденным блоком, с каждым десятком, с каждой сотней проходящих мимо людей. С каждым взглядом, полным брезгливого безразличия, внутри что-то умирало. А затем к нему подошли и предложили помощь. Даже не взрослый — подросток. Худой и довольно высокий, с больными красными глазами. Который не стал никому ничего перепоручать. Не стал обещать, что кто-то где-то когда-то поможет. Он говорил спокойно и уверенно, и действовал так же. Без страха, без враждебности, без нервно бегающего взгляда. И от того, как он говорил, Тенко становилось спокойнее. Как будто ослаблялась затянувшаяся на горле удавка — настолько, что он даже мог нормально дышать, почти мог говорить. Как будто ему больше не нужно было бояться — ни окружающих, ни себя. Как будто можно было всерьёз надеяться, что теперь всё будет хорошо. Человека, который протянул ему руку, звали Шота, и, кажется, он был героем. Тенко хотел бы его об этом спросить, но голос ему всё ещё толком не подчинялся. Тенко многое хотел бы спросить, ещё больше ему стоило бы сказать — но он не помнил почти ничего, кроме своего имени и событий последнего, кажущегося бесконечным дня. Шота не торопил и не давил, и от этого тоже становилось легче. Даже в больнице, хотя больницы Тенко, кажется, не любил. В них неприятно пахло чем-то странным и едким, это нервировало. Но сейчас ему было почти уютно. Шота был рядом, пока пожилая медсестра обрабатывала Тенко царапины и порезы. Он был рядом молчаливой защитой и поддержкой. Не боялся к нему прикасаться. Кажется, ему даже не было противно, когда Тенко его обнял — и даже обнял в ответ, и говорил с ним тихо и успокаивающе. И Тенко наконец-то чувствовал себя в полной безопасности. А затем его причуда снова проявилась. Снова жгучая боль в ладонях, снова зуд и ощущение удавки на горле, снова белые пятна и цветные вспышки перед глазами, и оглушающая, выбивающая почву из-под ног и воздух из лёгких паника. Он снова всё испортил. Он мог только разрушать.

***

Шота систематически не высыпался. Нет, не так. Он был закоренелой совой, по ночам он был настолько бодр, насколько вообще мог быть бодрым человек, который систематически не высыпался. Если бы занятия могли начинаться с закатом и идти до рассвета — он был бы счастлив, но жаворонки подмяли под себя этот мир, пока совы пытались продрать глаза, и теперь с этим приходилось жить и считаться. Сегодня Шота вовсе не мог уснуть. Весь его день слишком резко прыгал между мирной рутиной, легким стрессом, паникой, возмущением и бурлением на уровне готового вот-вот рвануть вулкана. Почти всё это было ему совершенно не характерно. И тратить время бодрствования попусту ему тоже было несвойственно. Как стажёру, ещё не имеющему даже временной лицензии, ему не полагался доступ ко внутренней инфосети, поэтому приходилось довольствоваться тем, что было в общем доступе. По сути, Шота просто перерывал интернет в поисках информации, которая могла быть хоть сколь-либо полезной. Шимура, Шимура, Ши… Ага. Уже двадцать пять лет как покойная Шимура Нана действительно была не из самых известных героев — входила в первую сотню, но Шота, никогда особо не интересовавшийся брутфорс-типом, о ней вовсе не слышал. Да и не настолько он был фанатом ретро-героики, чтобы искать информацию о не самых исторически-важных личностях, умерших задолго до его рождения. Он и о Клоун-Шоке знал только из-за здоровенной статьи в учебнике по истории современной героики, и только потому, что по этой статье не так давно был тест. Старая-добрая Википедия всегда приходила на помощь. Пришла и сейчас — и благородно посоветовала несколько десятков источников, большая часть которых уже много лет не обновлялась или вовсе не существовала. Какие-то энтузиасты даже уже подсуетились и в графе «семья» добавили дату смерти Шимуры Котаро. Шота кликнул по его имени, несколько секунд поразглядывал фотографию худощавого темноволосого мужчины с колючим взглядом — и вернулся на предыдущую страницу. Боевая героиня Нана. В двадцать семь — жена, вскоре — мать, четыре года спустя — вдова. Ещё два года спустя отдала сына в приёмную семью. Ещё год спустя погибла при невыясненных обстоятельствах. Шоте тяжело было такое понять. Как можно было оставить семью, тем более — единственного сына, — даже ради героики? Как вообще можно считать себя героем, если не можешь защитить даже собственного ребёнка? Шота был твёрдо убеждён, что героика и семья вообще плохо сочетались, и в будущем пытаться совмещать не планировал. Некоторые как-то ухитрялись, например, Старатель — герой номер два, не так давно в четвёртый раз ставший отцом, — но он был скорее исключением из правил. К тому же, он в принципе был не особо публичным, самый громкий из последних скандалов был связан как раз с обвинениями, которое его агентство предъявило репортёрам, попытавшимся пробраться к нему домой за эксклюзивными снимками. По мнению Шоты, это было верхом идиотизма. Со стороны репортёров. Лезть на частную территорию, тем более, к герою, тем более, к исключительно недружелюбному герою, самое длинное интервью которого было «я занят, с дороги»? Стоило ли удивляться, что издательство попало на крупные штрафы, компенсации и волну увольнений. Никаких эксклюзивных снимков очередного отпрыска семейства Тодороки, что характерно, сделать не удалось. Не считая Старателя, ни в первой десятке, ни в двадцатке семьянины не наблюдались, и даже в первой сотне таковых можно было по пальцам пересчитать. Ловчий что-то говорил насчёт предложенного запрета на браки, которое задавили профсоюзы — и не то чтобы Шота поддерживал эту идею, но определённая логика в ней была. Этичность была отдельным вопросом, который в данной ситуации в рассмотрение не принимался. С другой стороны, насколько этичным вообще было заводить семью, осознавая, что каждый раз, уходя хоть в рейд, хоть на патруль, имеешь высокие шансы не вернуться? Что же ещё было о Шимуре… Читал… Уже читал… И это читал… Живот издал недовольное урчание, напоминая, что кофе — это, конечно замечательно, но не помешало бы что-нибудь посущественнее. Из рюкзака, валяющегося у диванчика, на котором Шота лежал и, по-хорошему, должен был спать, с третьей попытки удалось выудить упаковку питательного геля с якобы яблочным вкусом. Содержимое высосалось за несколько секунд. Вполне сытный полуночный перекус. Или предутренний. Достаточный, чтобы голова продолжала работать. Работать. Он искал вполне конкретную информацию. Ага, а вот это ещё не читал… Какое-то время Шимура работала в паре с Реактивным героем Гран Торино. О нём Шота точно не слышал. Поиск выдал древний фильм, ещё более древние форды и, после получасовой фильтрации, фотографию двадцатипятилетней давности, по сравнению с фильмом и машинами — не такую уж и древнюю. Высокий широкоплечий мужчина в исключительно старомодном геройском костюме выглядел крайне недовольным и демонстративно смотрел в сторону. Этот самый чудовищно старомодный бело-жёлтый костюм показался Шоте смутно знакомым, но и память, и поисковик наотрез отказались выдать хоть что-то конкретное. Шота нашарил в рюкзаке ещё один пакетик геля, кажется, черничного, и снова залип. Ладно, не так уж и важно, что за птица этот Торино, мало ли, с кем там сотрудничала Шимура… Когда она умерла — Тенко ещё даже в проекте не было, так что какая разница. Вот про отца поисковик сразу выдал… в общем-то, ничего примечательного. Молодой предприниматель, успешный, амбициозный, с безупречной репутацией… был. Школа, университет, экономическое образование, работа, брак, двое детей. Дом на две семьи, тесть с тёщей и собачка. Единственное, что выбивалось из этой образцовой идиллии — внезапная гибель всей семьи на заднем дворе собственного дома, от которого остались только руины. Самые последние новости, связанные с Шимурами, пестрели убогими заголовками, похожими на кликбейты или рекламу третьесортных триллеров. Шота не пожалел времени и просмотрел их все, не особо надеясь выцепить хоть что-то дельное. Разве что фотографии, сделанные из-за забора — к счастью, и близко не такие тошнотворные, как те, которые показывал ему Сабаме-сан. Нет, конечно, у полиции был доступ к куда более достоверной информации, чем бульварная пресса, но у Шоты совсем не было уверенности, что этой информацией с ним поделятся. Кто он такой, в конце концов? Стажёр без лицензии, просто школьник, без году неделя как получивший право хотя бы чисто номинально считаться «будущим героем». К четырём утра Шота обнаружил себя просматривающим профили в соцсетях ныне покойных Шимур. Точно таких же прилизанных и идеальных, как и всё, что он находил до этого. Семья на природе, дети на озере, дети играют с щенком, первый раз в первый класс, праздники в детском саду. И сразу, без перехода — вереница причитаний от друзей и знакомых, посмотревших новости. Что вообще в было в головах у людей, которые писали «земля тебе пухом» и «покойся с миром» на страничках умерших? Чего они ожидали? Лайки? Шота промотал страничку матери Тенко к июлю. Смотреть на бессмысленные онлайн-причитания, которые продолжали выскакивать с раздражающей частотой, было противно. Образцово-прилизанные фотографии, правда, тоже были бессмысленными и не привносили ничего нового… Тенко с тёмными волосами выглядел странно. Непривычно. Почти неправильно. А ещё у него была такая же родинка под губой, как и у Шимуры Наны. С чёрными волосами Тенко был очень на неё похож. И не то чтобы эта информация несла какую-то ценность, но отчего-то всё-таки зацепила… Сон сморил Шоту ближе к рассвету, но уже в семь часов в дверь раздался чудовищно бодрый стук. — Ну что, герой, подъём! Голос за дверью был ещё более чудовищно бодрым, но всё-таки терпимым. А вот обращение раздражало. Прямо с самого утра. Вернее, раздражало оно ещё с первой встречи. Нет, Шота был благодарен Ловчему, что тот взял его под крыло, но его манера общения всё-таки вымораживала. — Вы ещё не устали язвить? — вздохнул Шота, с трудом отлепив лицо от диванной подушки. Телефон надёжно отпечатался у него на щеке. — Я свеж и бодр, и полон сил, и… Это, я захожу, да? И почему это сразу «язвить»?! — И вам доброе утро, Цукама-сан, — буркнул Шота. Куда он засунул капли… Даже если сам он и нормально переносил нехватку ночного сна, то его глаза такой режим совершенно не устраивал. Ловчий выглядел так же бодро, как и звучал. С поправкой на его извечную восковую бледность и худобу, разумеется. Бодрая мумия была готова нести шум и справедливость в сонный грешный мир. — Ну что, готов в бой? — временами Шота удивлялся, как Ловчий, с такой-то активной жестикуляцией, ещё не рассыпался на отдельные куски. Человеческое тело не должно было выдерживать такие резкие движения. — Я в душ и в больницу, — сухо отозвался Шота. Ловчий сделал сложное лицо. — Так что, ты правда потратишь всё утро на то, чтобы навестить малыша Тенко? — с сомнением уточнил он. — Ты в курсе, что он может всё ещё быть в отключке? А у тебя скоро экзамен. Хотя ты с этим слишком торопишься, я считаю, но… — Цукама-сан, вы меня проверяете, что ли? — Шота потёр лицо, чуть не поцарапался о вылезшую щетину и сделал очередную мысленную пометку побриться. — Если слишком тороплюсь — значит, провалю и попытаюсь в следующий раз. А сейчас у меня другие приоритеты. Кажется, общаясь друг с другом, они учились терпению. Шота с каждым днём всё больше постигал дзен, привыкая к тому, что у него на роду написано мириться с людьми крайне эмоциональными, деятельными и всячески старающимися устроить пляски с бубнами и затащить в эти пляски его самого. А Ловчий, кажется, постепенно смирялся с тем, что ни бодрые призывы, ни суровая логика не могли считаться стопроцентно эффективными, когда приходилось иметь дело с подростками. Тем не менее, он продолжал пытаться достучаться. — Ну… Шота, ты вообще в курсе, что задача героя — спасти от непосредственной угрозы или опасности, а дальше уже занимаются врачи, полиция, психологи и так далее? Шота был в курсе. И со многим из того, о чём он был в курсе, он был категорически не согласен. — Я знаю, что герои не имеют права на безразличие. Хорошего дня, Цукама-сан.

***

До больницы было около получаса пешком. Шота потратил чуть больше — заскочил в комбини и взял ещё десяток пакетиков питательного геля. И, подумав немного, несколько яблок — в больницу ведь идёт, как-никак. Мать частенько ворчала, что такими темпами он угробит себе желудок. Ширакумо тоже ворчал, а ещё он часто причитал, что еда — одно из важных удовольствий в жизни человека, и как так можно, и что ты за человек такой, Шота, но на это уж точно можно было не обращать внимания. По мнению Шоты, всё было не так уж и печально — сил хватало, голова работала, гель был вполне сносным на вкус, а сэкономленное время можно было потратить на более полезные занятия. На сон, например. Шота зевнул до слёз в уголках глаз и хмуро покосился на своё отражение в витрине магазинчика. Даже спящий кот на его футболке выглядел бодрее него. Геройский костюм, потрёпанный после вчерашнего, пришлось отправить в починку. В общем-то, там только залатать нужно было, ничего серьёзного, но ходить совсем уж в рванине не особо хотелось. А ленты… Всё равно Шота пока их ещё толком не освоил. Это Ловчий управлял своими бесконечными бинтами с помощью причуды, ему же приходилось играть в ковбоя, с горем пополам используя ленты в качестве лассо. Хотя полимер, который посоветовал Ловчий, и было проще контролировать, Шота не особо обольщался — его ожидали годы и годы тренировок, если он рассчитывал когда-нибудь превратить это в оружие, а не в обузу. Не то чтобы он так уж спешил. Конечно, получить лицензию не помешало бы, но даже если в этот раз и не получится, хоть из-за нехватки опыта, хоть из-за больной руки, хоть из-за какого-нибудь Сатурна в третьем доме — впереди ещё два с половиной года. Из всего класса на экзамен подали заявки только шесть человек. И то, Сосаки и девочки решили податься в основном потому, что Чатора из 2-А тоже сдавала… сдавал, и их классы даже должны были проходить экзамен на одной и той же арене. И, кажется, Каяма тоже. В любом случае, Шота подался в большей степени для того, чтобы, даже если и не получится, наверняка понимать, чего вообще ожидать от этого экзамена на будущее. Собственного спокойствия ради. Да какая разница. До экзамена оставалось ещё почти полторы недели, а перед ним было вполне конкретное здесь и сейчас, за которое Шота считал себя ответственным. Даже если Ловчий считал иначе. В больнице его даже узнали. — Айзава-кун! Ты рано, — поприветствовала его Томе-сенсей. В руке у неё была огромная кружка кофе, а под глазами — тёмные круги. Кажется, сегодня она дежурила в ночную смену. — Как твоя рука? — Доброе утро. Ноет немного. Как… — Спит, — Томе-сенсей устало улыбнулась, сделала большой глоток кофе и нахмурилась. — Он просыпался. И спрашивал о тебе. Физически он в порядке, но что до его психоэмоционального состояния… — пауза была неуютной и тяжёлой. — Пожалуйста, не пытайся вывести его на какие-либо воспоминания. Я понимаю, обстоятельства неприятные, но сейчас не лучшее время. — Томе-сенсей, я просто с мирным визитом, — поспешил заверить её Шота. — И точно не собираюсь копаться у Тенко в мозгах. Обещаю. На месте Томе-сенсей Шота бы тоже себе не поверил, поэтому не стал строить оскорблённую добродетель в ответ на полный сомнения взгляд. — Я уже дважды повздорил со своим наставником, — доверительно поделился Шота. — Так что я тут, считайте, вопреки его воле и здравому смыслу. Просто… — Просто считаешь, что теперь ты в ответе за Тенко? — Томе-сенсей улыбалась, но радостной совсем не выглядела. — Это очень трогательно, Айзава-кун, но… — Но задача героя — спасти, а дальше уже пусть разбираются специалисты узкого профиля, знаю, — перебивать было невежливо, это Шота тоже знал. Ну и ладно. — Только я ещё даже близко не герой. Так я могу его увидеть? — Маки-сан, запишите молодого человека в двести семнадцатую палату, пожалуйста, — сдалась Томе-сенсей, и Шота мысленно возликовал. Ненадолго. — В двести семнадцатую?! — девушка с рецепции, Маки-сан, вздрогнула, и шерсть на её лице, очень напоминающем мышиную мордочку, встопорщилась. — Но, Томе-сенсей, если мальчик нестабильный… — Ему можно, — Томе-сенсей неопределённо махнула рукой. — Айзава-кун, в самом крайнем случае — применишь причуду, а тревожная кнопка слева от двери. Но не думаю, что возникнут проблемы. Казалось, Маки-сан сейчас удар хватит, но спорить она больше не стала — быстро вбила что-то в программу учёта, выдала Шоте бейдж посетителя и протараторила, как добраться до нужной палаты. — Повторюсь, Тенко всё ещё спит, — напомнила Томе-сенсей. — Ему пришлось дать довольно большую дозу успокоительного, помимо всего прочего. — Я никуда не спешу, — пожал плечами Шота. — Всё равно вряд ли кто-нибудь ещё придёт его навестить. — Айзава-кун, насчёт этого… — Томе-сенсей замялась, оглянулась по сторонам и понизила голос. — Ты случайно не в курсе? — Случайно в курсе, — Шота помрачнел. Не то чтобы у него оставались какие-то сомнения после всей перелопаченной информации, но перед выходом из агентства он всё-таки уточнил у сайдкиков Ловчего, просто чтобы наверняка. Полученный ответ нельзя было назвать неожиданным. — У него не осталось абсолютно никаких живых родственников. Томе-сан шумно вздохнула и крепко, до побелевших костяшек пальцев стиснула кофейную кружку — очень милую, в цветных котятах. Шоте это показалось удивительным. Не кружка, реакция. Он искренне считал, что врачи должны были быть привычными к любым обстоятельствам. С другой стороны, то же самое обычно говорили и о героях. — Айзава-кун, убедительно прошу ни в коем случае не затрагивать эту тему, — тихо, но очень твёрдо произнесла Томе-сенсей. Шота не стал ничего говорить — только кивнул. Уже уходя Шота заметил, что Томе-сенсей хромала, и на левой ноге у неё были свежие повязки.

***

Тенко спал. Выглядел он значительно лучше — хотя больничная одежда и атмосфера никого не красили. Но, по крайней мере, это было не такое печальное зрелище, как вчера. Шота присел на стул рядом с кроватью и поставил рюкзак на пол. В общем-то, вот, пришёл, любуйся. Жди — что ж ещё остаётся? Не сказать, что Шота так уж часто кого-либо навещал в больницах — разве что прабабушку, когда та ложилась на плановые осмотры. Но сейчас ситуация была совсем другой, даже сравнивать было бы глупо. По сути, Шота пришёл к абсолютно чужому человеку. К ребёнку, которого видел второй раз в жизни. Пока он спал, да, а что делать, когда проснётся? Что говорить? Как поступить, если Тенко поведёт себя неадекватно, если снова активирует причуду? Если что-то вспомнит или, наоборот, забудет события вчерашнего дня, как забыл случившееся с его семьёй? Шота не особо разбирался в копинговых стратегиях, но на теоретической героике объясняли базы, и, кажется, «отсечение травмирующих воспоминаний» вполне вписывалось в возможные варианты. Если подумать мозгами — идея навестить Тенко уже не казалась такой хорошей, может, стоило потратить время на стажировку, всё-таки до экзамена всего полторы неде… Шота осознал, что «внутренний голос» звучал до неприятного похоже на Ловчего, разозлился на них обоих и посоветовал заткнуться. Он совершенно точно не был особенным, и то, что вчера Тенко слегка оттаял и цеплялся за него, не делало его… чёрт возьми, героем. Тенко точно так же ухватился бы за любого человека, предложившего ему помощь. Но раз уж никто другой помощь не предложил — теперь именно Шота чувствовал себя ответственным. Если его присутствие или причуда могли быть хоть немного полезными — значит, он должен был быть рядом. А ещё ему нужно было убедиться, что Тенко действительно в порядке. Хотя бы относительном. И героика тут была ни при чём. По словам Ловчего, Шота был «монохромным максималистом» и напропалую делил мир на чёрное и белое. И, как бы ни хотелось возмутиться — а иногда Шота всё-таки возмущался, — в целом он был прав. В целом Ловчий часто говорил правильные вещи, и от того, что Шота не был с ними согласен, они не становились менее правильными. Но вчерашняя пикировка всё же сильно его задела. Неожиданно сильно. Если подумать, он был на взводе с того самого момента, как увидел Тенко в толпе. В серой, безмозглой, безразличной ко всему, ни на что не реагирующей и ничего не предпринимающей толпе, от которой за километр разило въевшимся в кости «моя хата с краю, пусть разбираются герои». По глубокому личному убеждению Шоты, для того, чтобы помогать тем, кому нужна помощь, необязательно было быть героем. Достаточно было быть человеком. Голос Ловчего в голове ехидно посоветовал выключить режим «юного революционера» и был грубо послан. Нужно было чем-то себя занять, хоть руки, хоть мозги. Поэтому Шота сидел на стуле рядом с кроватью Тенко и вырезал яблочных зайчиков. Занятие это было бесполезное в той же мере, в какой и неэстетичное — зайчики получались чудовищно корявыми, иногда даже безухими. Но отчего-то успокаивало. И неплохо отвлекало от слишком уж назойливых мыслей из разряда «монохромного максимализма». Спящий Тенко казался совершенно спокойным и мирным. Как сказала бы Цучикава — почти что ангел, а не ребёнок. Весь в синяках и порезах, с разодранным в хлам лицом. Так себе ангел. Всё-таки седой. В пять лет. Нет, не то чтобы это было так уж удивительно, с учётом случившегося-то. И Мария-Антуанетта, и нарушения памяти, и все его многочисленные тики — с поправкой на обстоятельства Тенко даже вчера держался очень неплохо, особенно пока его не триггернуло. Очень хотелось надеяться, что он оправится. И, наверное, для его же блага — что не вспомнит… Наконец, Тенко зашевелился, вздохнул и зашуршал, пытаясь выпутаться из-под тонкой простыни, которой он был укрыт. По мнению Шоты, в августовскую жару даже больничная пижама была издевательством, но, в целом, в палате была довольно сносная температура, чтобы можно было укрываться и при этом не умирать от теплового удара. — Доброе утро, — поприветствовал Шота. Несколько секунд Тенко пытался сфокусировать на нём взгляд. Без особых успехов. — Шота? — он неуверенно улыбнулся, тут же болезненно поморщился — хоть глубокий порез на губе и был тщательно обработан, он наверняка всё равно беспокоил. Голос у Тенко был очень сиплым, дребезжащим, а взгляд — плавающим. — Доброе у… Сфокусироваться ему всё-таки удалось, не иначе как по закону подлости — на забинтованной руке Шоты. Выражение лица мгновенно изменилось. — Прости. Я не хотел. — Не извиняйся, — Шота протянул ему яблочного зайца — и чтобы отвлечь, и потому, что этот получился даже вполне презентабельным. — Всё в порядке, не волнуйся. — Тебе было больно? — зайца Тенко взял, кажется, на автомате. Его сейчас явно беспокоило другое, и выглядел он совсем поникшим. Шота мысленно надавал себе по шее. Где вообще были его мозги, последнее, что Тенко сейчас было нужно — так это напоминание о вчерашнем. — Не очень. Там совсем царапины, ничего серьёзного. Скоро снимут повязки, — врать не хотелось, но немножко слукавить — почему бы и нет. И Шота слукавил, не так уж и скоро, разве что если наведаться к Исцеляющей Деве. Но Тенко об этом знать было не обязательно. И вообще, «скоро» — понятие относительное. — После уроков бывало намного хуже, так что не переживай. — Я испугался, — еле слышно пробормотал Тенко. — Это… ну, то, что происходило с твоей рукой. Выглядело знакомо. И очень страшно. И... — он шумно сглотнул, — я не хотел, я правда не хотел, почему она активировалась? Моя причуда… — Так иногда бывает, — Шота поднял взгляд от зайца, который обещал получиться одноухим. — Есть такие причуды, которые активны всегда. Бывает даже так, что люди рождаются с уже активной причудой. — Как это? — Тенко выглядел озадаченным. — Прямо сразу? — Прямо сразу, — Шота деловито кивнул. — У меня есть друг с очень громкой причудой… Очень громкой причудой, он может крикнуть так, что во всём здании трескаются стёкла, а у меня от него болит голова. И вот он таким родился. И сразу же оглушил родителей и акушерок. Правда, он громкий, даже когда не использует причуду. Тенко хихикнул и откусил кусок от своего зайца. Шота мысленно порадовался, что внимание ребёнка, в общем-то, до определённого момента было довольно просто переключить. — Как же вы общаетесь? — Когда он начинает слишком уж верещать — я стираю его причуду. — Стираешь? — Тенко округлил глаза. — Как это? — У меня такая причуда, — пояснил Шота, махнул рукой на попытки вырезать из уже испорченной «заготовки» хоть что-то приличное и забросил недо-зайца в рот. — Я могу стирать причуды людей, на которых смотрю. Это не на всех работает — например, если у человека причуда — не знаю, хвост, например, — то хвост у него, конечно, не отпадёт. Но если активационная — то отлично работает. — Вчера ты тоже так делал? Шота чуть не подавился яблоком. Вот чёрт, кажется, пританцевали к той же печке, от которой он так старался отвальсировать… — Ну… Да. Только бы ничего не спровоцировать, только бы ничего не спрово… — Спасибо, — Тенко опустил взгляд на свои ладони, почти полностью увитые бинтами — только большие пальцы оставались «на свободе». Это он так повредил руки причудой или всё-таки превентивная мера, чтобы он случайно не активировал разрушение? — Вот что ты заладил? — Шота подался вперёд и свободной рукой взъерошил Тенко волосы. — Не случилось ничего страшного. И не случится. Даже если ты случайно, по неосторожности, например, применишь причуду — я могу её стереть, поэтому тебе не о чем беспокоиться. Просто вчера получилось неожиданно, но никто серьёзно не пострадал, поэтому заканчивай себя грызть. Правильно говорю? — Правильно, — Тенко улыбнулся и потёр глаза запястьями — не расчёсывая, как вчера, а просто… как будто старательно и довольно успешно пытался не заплакать. Всё-таки сегодня он держался намного лучше. Удивительная вещь — человеческая психика. Особенно детская. — Вот и молодец. Жуй яблоки, я тут уже целую тарелку нарезал, пока сидел, — Шота подвинул тарелку поближе. Кажется, атмосфера стала полегче. Пожалуй, можно было немного расслабиться. Не то чтобы Шота хорошо знал, о чём можно разговаривать с пятилетними детьми. К тому же, за вчера и самое начало сегодня он выполнил и перевыполнил трёхмесячный план разговорчивости. Оставалось разве что отдать вожжи Тенко. Какое-то время это работало. Тенко не помнил ничего конкретного о своей семье, но отчего-то хорошо помнил соседскую кошку, помнил малышню из своей группы в детском саду, какой-то мультсериал о кошках-героях… — Шота, — позвал Тенко, разглядывая свои руки. — Ты ведь герой? — Пока нет. Учусь, — Шота скептически осмотрел очередного зайчика, снова увечного, отправил его на тарелку и отрезал ещё кусок яблока. — Только несколько месяцев как начал. — Как ты думаешь, я… — Тенко замялся, вцепился пальцами в простыню, резко отдёрнул руки, видно, побоявшись случайно активировать причуду. Хотя повода для беспокойства, вроде бы, не было — он чисто физически не мог ничего коснуться сразу пятью пальцами, так как четыре из пяти были скрыты бинтами. — Нет, ничего… — Ты хочешь быть героем? — уточнил Шота. Ничего удивительного, в общем-то, почти все дети хотят быть героями, хотя бы на каком-то этапе… Вот только конкретно в случае с Тенко эта тема была довольно опасной. Для обсуждения. По крайней мере, сейчас. Тенко закусил нижнюю губу и втянул голову в плечи. — Глупо, да? Я понимаю, что глупо. — Нет, почему же, — Шота поскрёб щёку и поморщился — после бритья кожу постоянно стягивало. — У тебя очень сильная причуда. — Она опасная, — детская психика действительно была чудесной и исключительно гибкой, но всё-таки не стоило сбрасывать со счетов совсем недавние обстоятельства. Сколько-то там «не волнуйся» явно было недостаточно, чтобы не считать объективно опасную причуду серьёзной угрозой. — Любая причуда может быть опасной. Всё зависит от того, как её применять. Тенко поднял на него непонимающий взгляд. — Это как нож. Им можно кого-нибудь ранить, а можно… вот, — Шота продемонстрировал кособокого яблочного зайца. — Да, твоя причуда может быть опасной. Но может быть и очень полезной, чтобы спасать людей. — Как? Я же… — Тенко судорожно вздохнул, стараясь успокоиться. Он очень хорошо справлялся. — Я же разрушаю всё, к чему прикасаюсь. Всё, что я могу — это разрушать. Шота несколько секунд помолчал. Тема была деликатная. — На занятиях по практической героике, — медленно начал он, — нас обучают не только сражаться, но и спасать. Очень часто поймать и обезвредить злодея — не самое сложное. Тенко снова и снова тёр лицо запястьями, и Шоту это нервировало. Вот как и что говорить, чтобы не накосячить? — Намного труднее бывает вытащить людей из-под обломков, добраться до них, когда путь завалило бетонными плитами, — спасательные занятия были совершенно особым родом головной боли для всего класса, кроме Сосаки и девочек. Иногда Шота им немного завидовал. — Бывает так, что не можешь помочь человеку только потому, что не можешь расчистить к нему дорогу. Поэтому герои-спасатели на вес золота. А для тебя не существует ни стен, ни преград. Шота очень надеялся, что своими размышлениями хотя бы не не сделает хуже. Не должен был, по идее. Ведь не должен же был, правда? — Ты можешь стать героем, Тенко. Шоте было, что добавить, он мог бы много сказать о героике в целом и о спасательной героике в частности, он уже был готов завести новую шарманку об этом, но осёкся. Потому что Тенко заплакал. Слёзы падали на его ладони крупными каплями и мгновенно впитывались в бинты. — Тихо-тихо-тихо, не забывай дышать, — переполошился Шота. Он отложил на тарелку нож и зайца, страшного, как смертный грех, вытер руки о штаны и пересел на край кровати, поближе к Тенко. — Ну же… Всё-всё, не плачь. — Я не-немножко, — Тенко судорожно втянул воздух и закашлялся. — Сей… сейчас, я всё… Я сейчас успокоюсь, правда! Его не трясло, он не кричал и не вёл себя агрессивно. Просто слёзы текли по щекам и капали на руки, на простыню, на больничную рубашку. — Если тебе от этого легче — поплачь, — сдался Шота. — Но дышать всё равно не забывай. Что вчера, что сегодня Тенко довольно неплохо реагировал на физический контакт, может, помогло бы и сейчас. Шота протянул к нему руки — и Тенко, немного запутавшись в простыне, метнулся к нему, вцепился обеими руками и уткнулся лицом в футболку. Изображённый на ней спящий кот очень быстро стал мокрым спящим котом. Ну и пусть. Сколько они так просидели — Шота не знал, но Тенко успел успокоиться — ну, почти, — и теперь только изредка всхлипывал и тёр глаза, и выглядел, в общем-то, вполне нормально. Только продолжал жаться к нему, как больной воробей, но это не было такой уж проблемой. На здоровье, если ему от этого становилось спокойнее. В дверь тихонько постучали. — Доброе утро, молодые люди, — окликнула медсестра, заглянув в палату. — Тенко-кун, как ты себя чувствуешь? Пора завтракать, так что твоему… э… молодой человек, вы ему кем приходитесь?.. придётся уйти. Вообще-то сейчас были неприёмные часы, и, если по правилам, Шота вообще не должен был здесь находиться, выручило только разрешение Томе-сенсей. И злоупотреблять её расположением Шота не собирался. — Ты ведь придёшь ещё? — Тенко нехотя отпустил его, снова потёр глаза бинтами, но бинты были основательно подмоченными, поэтому толку от этого оказалось немного. — Обязательно. Отдыхай и поправляйся, — Шота потрепал его по волосам напоследок — Тенко шмыгнул носом и улыбнулся, — подхватил рюкзак и вышел, закрыв за собой дверь. — Вот это ты речь толкнул, — присвистнул Ловчий, и Шота дёрнулся в сторону. Встреча была неожиданной и не сказать, что желанной. — Вы подслушивали, — хмуро отозвался Шота. — Что вы тут делаете? — Даже записал, — Ловчий продемонстрировал телефон, на экране которого пестрел длинный список аудиозаписей. Самая свежая была сделана всего несколько минут назад. Шота почувствовал, как щёки заливает совсем не свойственный ему густой румянец. — Удалите! Пожалуйста. — Ни за что! Пройдёт лет пятнадцать, будешь ты преподавать, не знаю, основы геройской этики в Юэй... — Я никогда не буду преподавать. — Не перебивай! Значит, будешь ты преподавать основы геройской этики в Юэй, и будут тебя бесить до зубовного скрежета твои ученики, и ты, рвя на себе волосы, стоящие дыбом безо всякой причуды, будешь спрашивать себя, зачем ты во всё это ввязался. Вот вспомнишь, что я говорил тебе о преподавании, позвонишь мне, лысому и седому... — Так седому или лысому? — Шота уже начинал уставать от этого цирка. — Везде по-разному! Так, на чём я там остановился… Позвонишь и начнёшь жаловаться, что преподавание — это совсем не твоё, и зачем ты во всё это ввязался, и какие твои ученики бесперспективные. А я сброшу тебе эту запись — и ты вспомнишь и мои слова, и свои слова, и свои первые шаги на педагогическом поприще, и… Что это пикнуло? — Я записал, — пожал плечами Шота и достал из кармана шортов телефон. — Не вам одному иметь в загашниках компромат и всякое позорище. — Маленькая неблагодарная скотина! — почти с восхищением вынес вердикт Ловчий и с хрустом потянулся. — Не я начал эту войну. — Всё, выключи пафос, — Ловчий громко фыркнул и поднял руки в знак капитуляции. — Ладно-ладно, идём на мировую, всё такое… — Так что вы тут делаете? — повторил Шота с недовольным видом. Ловчий воровато оглянулся и сделал заговорщическое лицо. — Возле развалин дома Шимур шныряли подозрительные личности, — сообщил он. — Причём не мародёрствовали. Так что лучше за нашим Конаном-Разрушителем поприсматривать, а то мало ли… Ловчий любил старые фильмы и давать прозвища. Шоте обе эти привычки очень не нравились. — Вы ведь не собираетесь его допрашивать? — Ты что, Шизука-чан меня живьём съест! Или вырубит до следующего рождества, не знаю уж, что хуже… — Ши… — Она же за пациентов горой, если ты вдруг ещё не заметил! А. Томе-сенсей. Шота вздохнул и постарался не заводиться — давно уже нужно было привыкнуть к тому, что Ловчий был гиперактивным и панибратство считал добродетелью, что он прыгал с темы на тему, что… Короче, к Ловчему давно уже нужно было привыкнуть. — Шота, взбодрись, ты со вчерашнего дня сам не свой! — Интересно, почему это… — буркнул Шота себе под нос, но решил на этом не зацикливаться, а сменить тему. — Цукама-сан, вы ведь всё слышали. Что думаете? — О чём? — Ловчий озадаченно заморгал. Да. Привыкнуть. — О Тенко. Он хочет быть героем, — уточнил Шота. Начавшую расползаться по лицу Ловчего скептическую усмешку следовало предопередить. — Нет, я понимаю, в пять лет все хотят, но чисто гипотетически — как вы считаете, у него есть шансы? Усмешка схлопнулась и стала нейтрально-задумчивым выражением. — Так ты сам всё аргументировал, почему нет-то? — Потому что его причуда небезобидна, а формат вступительных экзаменов на почти все геройские курсы придумывал дегенерат, которому стоило бы принимать не решения, а таблетки? Ловчий присвистнул. Шота и так понимал, что, кажется, самую малость переборщил с ядом. Совсем чуть-чуть. — Кому-то наступили на больную мозоль и попрыгали? Шота постарался подкол проигнорировать. Он абсолютно точно говорил не о своих обидах. — Просто мне кажется, детям с потенциально опасными причудами поддержка в разы нужнее. А не всё… вот это. Под «вот этим», которое Шота обвёл неопределённым жестом, он подразумевал академическую систему в целом. Да и не только академическую. — Ты уверен, что дело только в этом? — с сомнением протянул Ловчий. — Нет, не пойми неправильно, в этом вопросе я с тобой согласен, но… — Цукама-сан, когда вы в последний раз трезво смотрели на систему образования? — Шота страдальчески поморщился. — В смысле, в плане героики. Это же маразм. — Ну-ну, если тебя не сразу приняли на героику — это ещё не означает, что система плоха… — Вам трижды отказывали в приёме на геройское отделение в Кецубуцу, — ткнул в очевидное Шота. — Ну-у-у-у, я тогда ещё толком не владел причудой… — Кто вообще может нормально владеть своей причудой в пятнадцать лет? — Шота пнул плинтус и напоролся на неодобрительный взгляд Ловчего, но решил его проигнорировать. — Потомственные, разве что. Не знаю, Ииды, например, или гетеромо… — Лексика! — Мутационные типы, — Шота громко фыркнул. Удивительно удачное время Ловчий выбрал, чтобы начать насаждать политкорректность. — Перманентно-активные. И то, они в большей степени умеют сдерживать причуду, чем использовать. — Есть тренировочные залы, есть частные территории… — Цукама-сан, вы вообще себя слышите? — Шота напомнил себе, что стоило бы понизить голос — пусть даже в больницах была неплохая шумоизоляция, они по-прежнему находились в непосредственной близости от людей, которые были здесь на лечении и имели право на покой. — Бдительные соседи вызовут полицию за любой шорох. Тренировочные залы подходят разве что для максимально безобидных причуд, в духе «я буду растить цветы силой мысли». — Уроки практического применения причуд? — Ловчий звучал с каждым последующим аргументом всё менее убедительно. Это был уже далеко не первый раз, когда они обсуждали эту тему, и не то чтобы их мнения были диаметрально противоположными, но отчего-то Ловчий из раза в раз защищал дегенеративную систему. — На которых всё равно будешь растить цветы силой мысли, потому что любое боевое применение причуд под запретом, — желчно парировал Шота. — А затем на вступительном экзамене будь добр ушатать десяток подставных злодеев или боевого робота, спасти манекен из рушащегося здания и решить проблему голода и перенаселения в странах третьего мира. Это то же самое, что перед записью в автошколу требовать навернуть десять кругов на монопосте! Ловчий смотрел на него с недоумением, и Шота не мог его за это осуждать. В целом он, Шота, обычно был далеко не самым эмоциональным человеком, поэтому стоило ли удивляться, что людям было странно, когда его прорывало. Особенно так. — Я не могу сказать, что ты неправ, но тебя заносит, — помолчав, констатировал Ловчий. Как будто Шота не был в курсе. «Заносит». Чёрт его знает, может, и заносит. Шота ещё раз пнул плинтус, сунул руки в карманы и по стенке съехал на пол. Тема действительно была больной. — С такой причудой… Ему в любом случае придётся непросто, — глухо добавил Шота, уткнувшись взглядом в стенку напротив. — Почему? Ловчий часто задавал вопросы, ответы на которые прекрасно знал — просто для того, чтобы услышать мнение собеседника. Иногда эти мнения звучали для него неожиданно. — Потому что дети в массе своей — моральные уроды, — раз уж его всё равно заносило, так пусть уж по полной программе. Шоте даже не было стыдно. — И многие взрослые не лучше. — Ну-ну, выключи Гоббса… — Я его ещё даже не включал, — огрызнулся Шота. — Извините… Но Руссо тут точно не прокатит. В любом случае, я к тому, что всё это — полный маразм и лицемерие. А почти все причуды имеют стрессовую активацию, и всё равно, если ограничения, окружающие и какой-нибудь Нептун в водолее доводят человека до срыва и его причуда идёт в разнос, то виноват всегда именно он сам, без суда и следствия, и это полный п… — Лексика! — …провал нас всех как общества в целом, — выплюнул Шота, подпёр лицо ладонью и отвернулся к другому концу коридора. — Да, меня бомбит. Можете не комментировать. Кажется, сегодня их роли неожиданно поменялись, и именно Ловчий олицетворял терпение и невозмутимость. — Так что же ты хотел развить в плане опасных причуд? — Что от их носителей ожидают только плохого, — Шота не потрудился убрать руку от лица, поэтому звучал, скорее всего, не очень внятно. — Чуть ли не с детского сада настраивают на то, что «ва-а-а-а, какая злодейская причуда, вот растёт будущий маньяк-убийца!». А затем человек просто не видит смысла идти наперекор общественным ожиданиям. Ловчий пару секунд помолчал, а затем неожиданно бодро щёлкнул пальцам. — А! Эффект Слизерина? — Что? — Шота повернулся к нему с озадаченным видом. — Только не говори, что «Гарри Поттера» не читал, это же классика! — Ловчий округлил глаза. — В прошлом году шестой перезапуск стартовал! Правда, опять всё адаптировали под наши дни, я никогда не привыкну к сиреневой Гермионе с плавниками… В смысле, не сочти за квиркизм, это просто мои личные предпочтения! — Что за «эффект Слизерина»? — повторил Шота. Ему было не пять лет, и проблем с концентрацией внимания он никогда не испытывал. — А. Ну, это вроде самосбывающегося пророчества. Если от тебя ожидают только плохого, то постепенно ты склоняешься к тому, что не имеет смысла нарушать эти ожидания. — Слизерин — это автор теории? — Нет, ну... смотри, у британской школы магии и волшебства Хогвартс было четыре основателя... Шота закрыл глаза и медленно выдохнул через нос. У него было достаточно поводов уважать Ловчего, но его манера переводить всё и вся в плоскость поп-культуры попросту вымораживала. — Забудьте, что я об этом спрашивал. — Нет, ну почему же… Ты нечасто затрагиваешь такие комплексные темы, я просто не имею права упустить шанс! Шота с досадой потёр переносицу. Кажется, у него начиналась аллергия на чужой энтузиазм. — Цукама-сан, я просто хочу помочь Тенко. Больше ничего. Не надо делать из меня доморощенного революционера. — Ну-ну, Чип-и-Дейл… — Я перестал вас понимать. — Да был такой мультик, про буру… О, господи. Шоте начинало казаться, что когда-нибудь его голова взорвётся от переизбытка Ловчего. — Цукама-сан, вы грузите меня совершенно ненужной информацией. — Ты как будто ребёнком никогда не был… Шота одарил Ловчего тяжёлым взглядом. — Сойдёмся на том, что у меня было совершенно нормальное и счастливое детство интроверта? — Шота-Шота, ну вот что мне с тобой делать? Ты же совершенно не внимаешь гласу разума! Ну ещё бы, голоса Ловчего Шоте с головой хватало извне, чтобы слушать его ещё и в недрах собственного сознания. — Внимаю. Но временами он несёт бред. — У тебя через неделю экзамен! — Через полторы. — И ты планируешь потратить эти полторы недели на благотворительность вместо саморазвития? — Ловчий драматично приложил тыльную сторону ладони ко лбу и изобразил не то умирающего лебедя, не то отверженного возлюбленного. Короче, нечто исключительно трагичное и возвышенное, и оттого смехотворное. — Если из-за этого не получишь лицензию — локти будешь кусать! Аргумент Шоте не понравился. — Если я не помогу ему, то какой мне прок от лицензии, если я сам себя не смогу считать героем? Кому вообще нужен такой герой? — Уел, — Ловчий скрестил руки на груди и съехал по стенке на пол рядом с Шотой. — Будь ты проклят со своей логикой! — Вы опять ломаете комедию, — в такие моменты Ловчего очень тяжело было воспринимать всерьёз. — Шота, ты сейчас, конечно, снова начнёшь капать ядом и врубишь максимализм на максималках… — Вы вообще себя слышите? —…но я всё-таки повторю в который раз! — Ловчий воздел указательный палец к потолку и шумно выдохнул. — Герой не несёт ответственности за дальнейшую судьбу спасённых! — Я могу начинать капать ядом и рассказывать вам, на каких осях следовало бы вращать такой подход? — Дай мне закончить, — с напускным возмущением шикнул на него Ловчий, и Шота послушно притих. — Но то, что ты так стараешься помочь этому мальчику, характеризует тебя с лучшей стороны. Небезразличие — очень ценная черта, не только для героя, но и для человека. — С этого бы и начинали, — буркнул Шота. Хорошо, что в коридоре было довольно темно — кажется, он всё-таки смутился. — Вам бы выпустить сборник афоризмов. Вообще-то это подразумевалось как шутка, но, кажется, Шота случайно пощекотал спящего дракона. — Вот когда-нибудь выйду на пенсию, если ещё жив к тому времени буду — и как напишу толстенную книгу мудрых мыслей и геройской философии! Станет бестселлером, и ты, к тому времени уже тоже лысый и седой, будешь её читать и вспоминать, что когда-то слышал эти премудрости лично от меня! Шота категорически отказывался воспринимать этого человека всерьёз. — Цукама-сан, при всём уважении, идите вы… Ловчий смеялся так громко, что выглянувшая из соседней палаты медсестра нашипела на них обоих, и Шоте пришлось спасаться бегством в больничный кафетерий.

***

Августовская влажная жара забиралась под кожу и норовила свить там гнездо. Наомаса потёр уставшие от многочасовой работы глаза и снова уставился в экран. Он работал в полиции уже почти два года, но последние семь месяцев были совсем особым видом усталости. С тех пор, как он случайно столкнулся со Всемогущим. Случайно столкнулся, случайно заслужил его доверие, случайно стал другом. Все лучшие вещи в этой жизни происходили случайно. И эта дружба, безусловно, была прекрасной, искренней и бескорыстной, но как же она добавляла работы… Наомаса проморгался и смерил бесконечные строчки текста на экране тяжёлым взглядом. Суть его задачи была предельно проста — смотреть, замечать и информировать. Всё, что могло хоть как-то, хоть отдалённо, хоть косвенно касаться человека, который уже лет пятнадцать считался чуть ли не городской легендой и страшилкой для непослушных детей, допоздна играющих на улице. Но, как это обычно водилось, чем проще была формулировка задания, тем больше времени и сил оно сжирало. Что-то царапнуло взгляд — одна из многих информационных сводок в базе данных. Что-то смутно знакомое. «Шимура». Всемогущий и Гран Торино рассказывали о женщине с такой фамилией, давно уже покойной. Однофамилец? Не такая уж и редкость, если подумать… Из любопытства Наомаса пробежался глазами по файлу. Пальцы сами набрали на мобильном Гран Торино — и только когда в трубке раздался заспанный старческий голос, Наомаса осознал, что на дворе почти два часа ночи. Но извиняться всё же не стал. — Шимура, значит, — вздохнул Гран Торино, перебив Наомасу на полуслове. — Цукаучи, спасибо за внимательность, но эта информация определённо лишняя, можешь не пересылать. Ни я, ни Тошинори не должны вмешиваться в жизнь родни Наны. Это обещание. — Вмешаться и не выйдет, — Наомаса чувствовал себя неловко, выполняя роль вестника чужой беды. — Котаро мёртв. У Гран Торино что-то грохотнуло, как будто он уронил на пол что-то тяжёлое. — Ты бы поаккуратнее с такими шутками, Цукаучи, — вмиг посуровевшим голосом посоветовал он. — Чай не первое апреля на дворе. Да и не шутят такими вещами. — Торино-сан, к сожалению, это не шутка. Пожалуйста, ознакомьтесь. Отправляю вам связанные файлы, ставлю Всемогущего в копи… — Стоп. Пока отправляй только мне. Этот обормот слишком вспыльчивый, как бы не набокопорил. Перезвоню через десять минут. Гран Торино перезвонил через пятнадцать по видеосвязи. Ещё через минуту к конференции подключился и Всемогущий — взъерошенный, очевидно только-только проснувшийся, но уже исключительно сосредоточенный и деловитый. — Доброе… э-э-э, ночь, Цукаучи-кун. Печальные вести. Неужели вся семья… — В живых остался младший сын, — Наомаса чувствовал себя почти как зачитывая отчёт перед начальством. — Он же — главный и, в общем-то, единственный подозреваемый. Судя по всему, это было спонтанное и неконтролируемое проявление причуды. Сейчас Тенко в центральной больнице Арупины. Ничего не помнит о произошедшем, состояние относительно стабильное, находится под наблюдением врачей и охраной… — Наомаса сверился с записями, — …геройского офиса Ловчего. — Тошинори, о чём бы ты ни думал — перестань, Нана не хотела, чтобы мы вмешивались, — Гран Торино выглядел постаревшим лет на пятнадцать в дополнение к своим почтенным семидесяти. — Достаточно. Много лет «не вмешивались», ни к чему хорошему это не привело, — отрезал Всемогущий, и по его тону было понятно, что спорить с ним бесполезно. — Цукаучи-кун, найдёшь мне всю возможную информацию о мальчике? Это не имеет отношения к расследованию, это дружеская просьба. — На кой чёрт тебе… — Я возьму его под свою опеку. Гран Торино как никто другой знал, насколько упрямым мог быть Всемогущий, но это не остановило его попытки воззвать к его здравому смыслу. — Совсем сдурел на старости лет?! — Мне сорок три, — сухо ответил Всемогущий. — Доброй ночи, учитель, Цукаучи-кун. Утром поговорим. Он отключился, не слушая возражений. — Как будто мне одного ребёнка было мало… Спокойной ночи, Цукаучи, — проворчал Гран Торино и тоже отключился, оставляя Наомасу наедине с непониманием и целым ворохом новых вопросов.

***

Август подошёл к концу и сменился сентябрём — всё ещё жарким, но уже не таким удушливым. Шота до сих пор не понимал, каким чудом он сдал экзамен — боевой этап он прошёл не иначе как на чистом везении, только за счёт того, что лишённые причуд противники оказывались дезориентированы чуть более, чем полностью. Причуда Шоты не давала ему совершенно никаких преимуществ ни в силе, ни в скорости, ни в плане атаки или защиты. Всё, что он мог сделать — это стянуть противника до уровня обычного человека — своего уровня, — и уже там задавить опытом. Зато этап спасательных операций прошёл блестяще, не в последнюю очередь благодаря Сосаки и дево… девочкам и Чаторе. Шота точно не страдал предвзятостью, но пока ещё путался с обращениями. Благо, Чатора не обижался. В любом случае, спасательная часть вытянула их всех на проходной балл. Работали трое на трое, Каяма, Чатора и Цучикава давили брутфорсом, Шота, Сосаки и Ширетоко обеспечивали тылы, и, в общем-то, такая командная работа принесла свои плоды, экзаменаторы даже отметили эффективность выбранного подхода. Девочки и Чатора радостно галдели и утащили-таки Шоту в хоровод слишком уж крепких объятий, и ему было душно и неловко, не в последнюю очередь и от того, что в этом хороводе его со всех сторон прижимала чья-то грудь. И он радовался лицензии, а ещё мелочно злорадствовал, что вот теперь Ловчий перестанет капать на мозги «приоритетами». С началом второго триместра свободного времени почти не осталось. Если в августе Шота приходил в больницу — к Тенко — почти каждый день, то за первые две недели сентября смог выкроить время только на три визита. Один раз он видел, как Томе-сенсей взашей выгоняла из палаты Тенко полицейских. Затем почти столкнулся в дверях с серыми людьми из органов опеки — Тенко так и не смог толком объяснить, чего они от него хотели. Тенко по-прежнему ничего не помнил, и, кажется, в этом плане никаких изменений не намечалось. Возможно, это было к лучшему — Шота сильно сомневался, что воспоминания о случившемся принесли бы ему хоть какую-то пользу. Томе-сенсей опасалась, что такой стресс может спровоцировать спонтанную активацию причуды, а это было бы крайне нежелательным вариантом. С причудой, к слову, обнаружились сложности — Тенко было необходимо разрушать хоть что-то, иначе его начинал донимать сильный зуд, и особенно доставалось лицу и горлу. То, что Шота сперва принял за нервные тики, было всего лишь способом его причуды сообщить о том, что ей нужен выход. По утрам Тенко выводили во внутренний двор больницы, и он выпускал пар на упавших веточках и камнях. В остальное время он ходил в причудоподавляющих перчатках, которые очень напоминали Шоте мамины перчатки для рисования. Разодранная кожа понемногу заживала, хотя выглядела всё равно скверно. У Тенко так и остались глубокие шрамы, рассёкшие глаз, лоб и губы, и он часто трогал их и недовольно хмурился. К третьей неделе карантина у него почти восстановился голос, и теперь Тенко говорил как нормальный ребёнок, а не как проклятый или призрак из фильма ужасов. А ещё он становился куда более разговорчивым. Когда Шота приходил — Тенко заваливал его рассказами обо всём, что произошло с момента последнего его визита: кто навещал, кого Томе-сенсей выставляла за дверь, какой смешной голубь бегал по всему больничному двору в погоне за кукурузной палочкой. Шота всё чаще молчал и просто слушал — и ему это нравилось. Жизнь возвращалась в нормальное русло. А затем Ловчий вызвонил его посреди учебной недели и велел шустрой мухой дуть в больницу. «Будет кое-что важное». Тенко выглядел взволнованным и взбудораженным, и с первой же секунды, как Шота зашёл в его палату, жался к нему испуганной пташкой и немного сбивчиво рассказывал, что к нему приходили разные люди, и что он теперь куда-то поедет, а ещё приходили герои, и снова были люди в костюмах, а ещё с ним говорили разные врачи, не только Томе-сенсей, и задавали много-много вопросов, и… Шота был озадачен ничуть не меньше него, а понимал ничуть не больше. Ситуация прояснилась, когда в палату Тенко зашёл мужчина в годах. Совершенно седой, всё ещё рослый и плечистый, но было заметно, что это лишь отголоски былой мощи. — Ну, здравствуй, Тенко, — голос у него был басовитым, но уже старческим, трескучим. — А ты, стало быть, Айзава. Рад встрече, я… Хоть он и был в обычной гражданской одежде, Шота мгновенно его узнал. В голове как будто что-то щёлкнуло, сошлись кусочки пазла. Вот где он его видел. В учительской висели фотографии учительского состава разных лет. Этот мужчина был на одной фотографии. Всего на одной. Всего один год он преподавал в Юэй. — Гран Торино, — выдохнул Шота. Тенко озадаченно поднял на него взгляд. Мужчина тоже — и выглядел он удивлённым, но отчего-то довольным. — Ты гляди… Откуда ты меня знаешь, молодой-зелёный? — Я наблюдательный, — Шота не стал вдаваться в подробности. Его больше интересовало другое. — Извините, что сразу лезу с вопросами… — Да чего уж, задавай, не стесняйся. — Вы знали Шимуру Нану? — Знал. Очень хорошо знал, — Гран Торино смерил Тенко оценивающим взглядом. — Надо же, просто вылитый… Знаю, о чём ты хочешь спросить, Айзава. Иногда лучший способ защитить человека от опасности — это держаться от него подальше, потому что опасность притягиваешь ты сам. Остальное можно будет обсудить позже, если захочешь. А сегодня есть дела поважнее. В голове не укладывалось ровным счётом ничего, а Тенко цеплялся за его школьный пиджак и куда-то тянул. — Шота, смотри, смотри! Я же говорил, что он приходил! И Шота посмотрел. И обмер. Потому что человек, пытавшийся протиснуться в дверной проём, был Всемогущим собственной персоной. Вживую он казался ещё более рослым и внушительным, чем по телевизору. — Тенко, мальчик мой! Рад снова тебя видеть, — голос у него был гулкий и трубный, невыносимо энергичный. Тенко оглянулся на Шоту, помедлил немного и подбежал ко Всемогущему. «Снова»?.. Шота ничего не мог понять. — Айзава-кун, верно? — взгляд пронзительно-голубых глаз остановился на Шоте, и ему стало неуютно. — Прими мою сердечную благодарность, — Всемогущий поклонился на девяносто градусов, и от неловкости Шоте очень захотелось провалиться сквозь пол, но этажом ниже наверняка была чья-то палата. — Нана была для меня матерью, которой не смогла быть для своего родного сына. Думаю, будет только правильно, если я стану для Тенко отцом. Шоте показалось, что его огрели пыльным мешком по голове. Отцом? Что? Как?.. Тускло-серые люди из органов опеки вынырнули как будто бы из ниоткуда, сухо прошуршали что-то о необходимых документах, подтвердили наличие всего-всего и ещё чего-то дополнительного, и исчезли так же неожиданно, как и появились, оставив после себя запах пыли, бюрократии и недоумения. Всемогущий поднял Тенко на руки, и это выглядело странно. Тенко был очень миниатюрным, даже как для пятилетнего ребёнка, но рядом с двухметровой — даже больше — громадой он казался совсем игрушечным. — Теперь всё будет хорошо, мальчик мой. Я здесь, чтобы забрать тебя отсюда. Всемогущий всегда улыбался — искряще, солнечно, ободряюще. Сегодня он улыбался по-особенному тепло — это чувствовал даже Шота. Чувствовал, но всё равно ничего не мог поделать с клубящейся внутри паникой. Он не ожидал. Он не знал. Он не был готов прощаться с Тенко. — Куда? — Тенко озадаченно склонил голову к плечу. — В твой новый дом. — Новый дом? — глазам Тенко явно было тесно на лице. — Сейчас? Правда? Прямо сейчас? Тенко выглядел растерянным. Шота чувствовал себя так же. — Прямо сейчас, — Всемогущий почти светился, и Шоте было больно на него смотреть. На него и на Тенко. — Ни о чём не волнуйся. Я смогу защитить тебя от любой беды. И Шота знал, что Всемогущий говорит правду, но легче от этого не становилось. Тенко что-то шепнул ему на ухо. Всемогущий удивлённо вскинул брови, кивнул и осторожно поставил его на пол. Тенко пару секунд помялся, а затем подбежал к Шоте и потянул за рукав. — Наклонись, пожалуйста! Шота послушно наклонился, почти на автомате. Тенко крепко обнял его за шею. — Спасибо тебе, — пробормотал Тенко, уткнувшись носом ему в плечо. Обнимать этого ребёнка уже стало таким привычным — Шота с неожиданной отчётливостью понял, что ему будет этого не хватать. — За всё-за всё! Ты мой герой, вот! Шота, совсем того не желая, шмыгнул носом. Ну вот ещё, нашёл время раскисать и распускать сантименты… Тенко, помедлив, расцепил руки и снова подошёл ко Всемогущему. — Ты всегда желанный гость в нашем доме, Айзава-кун, — голос Всемогущего грохотал и перекатывался от одной стенки черепа к другой, заполняя пустоту в сознании. — Как будешь в Токио — непременно заходи. — Я из Токио, — просипел Шота. В мозгах по-прежнему что-то искрило и замыкало. — Тогда заходи почаще! Тенко будет рад, правда, мальчик мой? Тенко с энтузиазмом закивал. Похоже, он всё ещё не совсем понимал, что происходит. Не он один. Шота попытался выдавить улыбку в ответ, но получилось нервно. Рукопожатие Всемогущего едва не расплавило ему руку. От этого человека за несколько метров веяло силой и почти ощутимым жаром. Шота не был готов к происходящему. Нет, безусловно, для Тенко всё это было самым идеальным вариантом развития событий из всех возможных, и Шота был за него искренне рад, но, чёрт возьми, он не был готов, это было слишком внезапно! — Наверное, надо было попросить автограф, — проворчал Шота, ни к кому конкретно не обращаясь, когда народу в палате поубавилось. Просто хотелось нарушить повисшую после ухода Всемогущего и Тенко тишину. — Попросишь ещё, — усмехнулся за спиной Гран Торино. Шота дёрнулся — он не ожидал, что старик всё ещё здесь. — Как заглянешь на чаёк — заодно и автограф возьмёшь, Тошинори это дело любит… — Это ведь была чистая формальность, — усомнился Шота. Он всегда делил надвое чужое демонстративное дружелюбие. А то и натрое. — Какое там, — Гран Торино махнул рукой. — Если уж сказал «заходи» — то с него станется обидеться, если не зайдёшь. Только ты заранее сообщай, когда будешь в тех краях. Ну, хоть за полчаса, чтобы точно дома был. — Вы очень хорошо его знаете, верно? — Обижаешь, я его вырастил! Шота с неожиданной отчётливостью осознал, насколько мало ему, да и всем остальным известно о Всемогущем. А ещё его озадаченность, похоже, отразилась у него на лице. — Такова геройская доля, все родственные связи получаются не кровными, — Гран Торино с досадой потёр поясницу. — Эх, старость — не радость… Ладно, Айзава, бывай. И спасибо тебе ещё раз, что не прошёл мимо. В наше время это на вес золота. Его рукопожатие оказалось не по-старчески крепким и деловитым. У Шоты от событий последнего часа шла кругом голова. Всё происходило слишком быстро, слишком странно и слишком неожиданно, и его затягивало в этот водоворот. А затем ему на плечо шлёпнулась длиннопалая ладонь, увитая бинтами, и Шота немедленно вынырнул на поверхность. — Ну что, герой, навстречу новым жизненным невзгодам? — подвёл итоги Ловчий. — Не знаю уж, куда ты так спешил, но раз взялся — надо держать планку… — Хорошо. — Э? Даже не огрызнёшься? — Зачем? Недоумение на лице Ловчего казалось почти забавным. Хотя и понятным. Шоту всегда злило, когда Ловчий так его называл. Пусть он и не имел в виду ничего дурного, Шоте в этом всегда чудилась издёвка. Но не теперь. Впервые это обращение казалось ему заслуженным.