Чистые помыслы менху

Больно. Горло удушливо саднило от верёвки, перетянувшей шею. Плечи ломило: неподвижность в напряжении явно не пошла на пользу ни единому суставчику. Как вообще Гриф умудрился в таком положении отключиться – одна Мать Бодхо ведает. Проснулся он, что удивительно, от утреннего порыва ветра, абсолютно привычного в степи. Проснулся, чувствуя, как конечности крутит от боли. В голове сумбур. Да уж, попал в передрягу… Ни единой души, связан, повешен хрен знает где. Непривычная лёгкость в карманах так и шептала холодно, запуская свои костлявые руки под порванное тряпьё: не дотянешься до ножичка, не освободишься. *** Собирать твирь, как и прочие травы, лучше всего на рассвете, по росе: сочнее листья, не перегрет солнцем сок. Гаруспик не знал, почему именно здесь, вдали и от города, и от поселений степняков, твири оказалось так много – будто сразу несколько травяных невест устроили пляску подальше от людей… Или будто бы дорожка из травы осознанно вела его куда-то. Он поднял голову и распрямился, только когда заметил периферическим зрением какую-то тень прямо по курсу… Взглянул – и неверяще сморгнул: посреди степи – грубо сколоченная конструкция из двух брусьев, а на ней – мешковато висящее тело, привязанное за заломанные за спину руки. Еще секунда – стало видно, как шевелятся на ветру обрывки одежды, попятнанные тёмным… Да в такт тяжёлому дыханию вздымается вместе с неудобно вывернутыми плечами рыжая макушка. Секунда оцепенения – и Артемий ускорил шаг, на ходу окликая висящего. Головная боль шумела в висках, гулко отдаваясь от стенок, казалось бы, пустой черепной коробки. Да уж, вряд ли Гриф хоть когда-нибудь захочет поведать кому-то эту занимательную историю… Хотя сам ещё не раз будет вспоминать её со смешком сквозь досадливую ухмылку. Обнесли карманы, черти! Даже ампул разбитых от морфина не оставили, контры проклятые, и любимую жилетку меховую стащили… Ну ничего, ребятки по городу пошарят, да будут потом крысы на берегу Горхона глодать хренова модника с заточкой в пузе! Знакомый голос отвлёк от мстительных мыслей – такой неожиданный здесь, что подумалось сразу: бред начинается. А ведь и впрямь… Что эта медвежья лапа тут делает в такую рань? - Гриф я, Гриф. Чё, не признал сразу мою выдающуюся натуру? — насмешливо, севшим за ночь голосом откликнулся складовщик, привественно подёргав затёкшей рукой. «Ох, зараза!» — то ли вслух, то ли нет — но Гаруспик был уже рядом, торопливо растрёпывал грубые узлы, одновременно окидывая цепким взглядом всё подранное тело и лицо: в ясном ли сознании, нет ли видимых серьёзных ран… - Как тебя угораздило-то, Гриф? – сквозь пыхтение: узел на левом предплечье не поддавался, пришлось достать скальпель. – Шуточки ещё отпускаешь тут… - Это занимательнейшая история, Медведь… – загадочно произнёс Гриф, устремив туманный взгляд вглубь степи; однако, как только верёвки ослабили свой хват – с хитрой физиономией пожал затёкшими плечами: – Но её, я думаю, расскажу как-нибудь в другой раз, если не позабуду. - Да ну тебя, х*еплёт, – фыркнул Гаруспик. – Держись, сейчас свалишься! Гриф вцепился, насколько мог, правой рукой в перекладину, болезненно зажмурясь; хруст пеньковых волоконец верёвки под натиском ржавого скальпеля так и отдавался в ноющих костях – только болтовнёй и можно отвлечься. - А ты сам как поживаешь, тинктурочек наживаешь? – выдавил он как можно непринуждённее; последние волокна тем временем поддались, и рывок вниз едва не выбил из Грифа вскрик. – С деревьев т-тоже, погляжу… урожай собираешь? - Держись за меня, – проинструктировал Гаруспик серьёзно. – Хватит за эту корягу цепляться да смех*ёчками сыпать… - Да ладно тебе! Плакать надо, что ли? – усмехнулся Гриф – и тут же состряпал максимально печальный вид, даже носом шмыгнул – это было не проблемой после целой ночи под порывами степного ветра. Ловко вернув скальпель на место, Артемий не без труда отогнул с перекладины закостенелую в одном положении руку, попятнанную кровью, и принял вес худощавого тела на себя. Гриф прикрыл глаза – да так и вцепился намертво, горестно забормотал в воротник: - Как устал… Как же больно… Не знаю, смогу ли я продолжать свой путь… Вот же балабол! Так и захотелось под рёбра ткнуть, да только не сломаны б были… Скованный цепкой хваткой, Гаруспик отступил от деревянной конструкции на два тяжелых шага; зябкая дрожь слишком уж горячего тела, повисшего на нём, слабо вязалась с бахвальством, обычным для Грифа. - Посмотрим сейчас, что болит! Ложись. Гриф только сдавленно фыркнул – чёй-то, Медведь возиться с ним тут собрался? Будто бы в этом нужда какая-то есть! - Да ну тебя, до складов щас доползу, полежу немного и будет всё лучше всех! Раны сам как-нибудь залижу, что мне будет-то… – уверенности в насмешливом голосе – ровно столько, сколько позволила боль в затёкших суставах. Даже сил держаться за Бураха было всего ничего: руки дрожали, а ноги крутило судорогой. Да уж. Потрепали. Постарались на совесть. - По чём били? – деловито осведомился Гаруспик, за подбородок осторожно поворачивая попорченную кровоподтёками остроносую физиономию: даже беглый взгляд уже отметил заплывший глаз, следы удушения на шее и большое пятно крови под воротником справа; то, как запоздало Гриф разжал руки и как неловко упала правая – только подтвердило серьёзность положения. - Почём-почём – за бесплатно побили, ещё и верёвкой приплатили! – наперебив с кашлем хохотнул Гриф, жмурясь от боли здоровым глазом: трава так и опалила холодом кожу в прорехах одежды. – Да помню я, что ли, по чём… По лицу били вот, по пузу… Может ещё куда, не приметил. Досадливо нахмурясь, Артемий торопливыми, но плавными движениями помял впалый живот: пара болезненных прищуров и даже короткий скрип, но защитного напряжения мышц не чувствуется – внутреннего кровотечения скорей всего нет. А вот выше – хуже: рёбра явно переломаны и повредили лёгкое, воздуха надуло под кожу: эту крепитацию под пальцами (будто снег мнешь) ни с чем не спутать. Залижет он раны, как же… На складах, ага. Грифу только и осталось, что сипло всхрипнуть в попытке согнуться: вот же мясник проклятый! Аж горло от боли сдавило рваным выдохом. Похоже, и впрямь до складов своих родненьких не доползти, волей-неволей придётся слушаться… - Ты там это, полегче мацай! — как можно твёрже попытался возмутиться складовщик – да только совсем неубедительно получилось. — Я, чай, не твои эти помиранцы, ещё вас всех пережил бы, даже на кресте этом вися! - Ещё немного повисел бы – и помиранец готов: удушился бы, – сосредоточенно заявил Гаруспик. – Сейчас ещё выясним, можно ли тебя нести так. Ноги чувствуешь? – а крепкие руки уже поворачивали избитое худое тело набок, и пальцы пытливо нажимали по одной на выступающие костяшки позвонков. Худощавые голени зашевелились настолько бодро, насколько вообще могли после такой шикарной ночки. - Лучше бы не чувствовал, — доверительно сообщил Гриф, — Сводит, аж жить не хочется. - Лучше так, чем чтоб отнялись! - Чтоб у меня ноги отнялись, пожалуй, нужно было постараться гораздо сильнее, – Гриф попытался задавить предательский кашель ещё в горле, но получилось довольно плохо. От обострённого внимания не ускользнула ни болезненная дрожь сухощаво-жилистого плеча, за которое Гаруспик сейчас держался, ни сдавленный хрип в голосе. Да он даже температуру на ощупь мог определить: не меньше тридцати восьми – уже жар начался… Бухтеть-то Гриф сколько угодно может, возмущаться в шутку на каждую мелочь – но сейчас и впрямь, видно, плохо. Быстрые, но вдумчивые нажатия на позвонки спустились тем временем до крестца: - Не болит нигде? Спина, где нажимал… - Конечно, больно, ты ж давишь так, будто добить хочешь! – возмутился воровской король: что уж тут притворяться, будто всё лучше, чем есть – всё равно мучитель этот не отстанет, не доковылять без него до города. - Не давлю, а пальпирую, – буркнул Гаруспик; ещё раз окинул критичным взглядом потрёпанную рыжую физиономию: зрачки равновеликие, взгляд не плавает – может, в голове и не побито ничего, только снаружи. – Идём, коль уж спина цела и ноги держат! Мог бы и потащить тебя, невелика ноша, да рёбра твои ломаные за это спасибо не скажут. Приподнявшись на локтях, Гриф осторожно, на пробу, подвигал туловом – в боку тут же кольнуло и растеклось болью, но позвонки вроде как на место повставали. - Ишь ты какой, словами своими умными кидается, морода подстоличная… – Гриф усмехнулся сквозь болезненный прищур и, опёршись на обе руки, медленно, со скрипом поднялся. – Идём скорей, чего стал? Холодно мне без жилеточки родненькой… Дрожь в ногах унять – дело не из лёгких, а размять бедные косточки, сплошь намятые – ещё тяжелее. Не повернешься чай, сразу болью скрутит нестерпимой. Петля на шее давно ослабла – на том спасибо, хоть дышать можно спокойно. - Ты это, показывай давай! Я в вашей степи нихрена не понимаю, всё одно – трава да сорняки. - Не под сапоги б ты себе смотрел, а повыше! – усмехнулся Гаруспик; поддержать под относительно здоровый бок – будто приобняв – получилось отчего-то не привычным движением профессионала, помогающего людям, а по-медвежьи неловко: только сейчас осозналось особенно ясно, что детство, когда они радостно мутузили и таскали друг друга (преуспевал в этом, конечно, больше Медведь, чем тощий веснушчатый Гриф), давно уж прошло, не стиснешь этого криминального авторитета, как раньше… – В степи по солнцу ориентируются, по звёздам… Идём! Моё логово не так и далеко. - Да ну тебя. Я человек простой, по простым и понятным вещам ориентируюсь, – доля ехидства в голосе – ровно та, которую позволяло дыхание, слишком уж трудное, будто бегом бежали, а не едва-едва плелись полуволоком. – Вот в городке нашем, например – все домишки на своем месте, каждый уголок знаю, все тропы короткие… Ох! Оступившись, Гриф так и повис в крепкой хватке; выровнялся с хриплым "спасибо". Что ж, ещё найдёт воровской король, чем отблагодарить старого друга за помощь. Когда ж в последний раз вообще такое было, чтоб Медведь его на себе таскал? Трудно припомнить, столько лет прошло, много воды утекло. - А чё там, пацан этот, Спичка… двоедушникам не пойдет стучать? – вытолкнул Гриф перебивчиво. – А то явятся же… окаянные! Добить решат. Ты хоть ножичек мне дай… я отплачу! - Серьёзно? – Гаруспик даже притормозил на секунду, придирчиво глянув на едва ковыляющего друга: не бредит ли. – Ты считаешь, что тебя придут добивать ДЕТИ, и собрался махаться с ними на ножах?.. - Конечно, серьезно! Ты просто не знаешь… на что эти черти мелкие способны. Вредители… -- последнее слово Гриф процедил сквозь зубы, прикрыв глаза на несколько мгновений. – Спасибо Матери Бодхо, что своих нет… Впрочем, без оружия этот бандюга явно чувствовал себя слишком подавленно – так что Артемий завозился, доставая один из ножей побезопаснее. И, подавая его навстречу устало свисающей руке, озвучил внезапную догадку: - Или, может, тебя именно дети так и отходили?! Да посреди степи доходить повесили… - Ну конечно, дети! – Гриф нетерпеливо вцепился в полученный ножик и ловко крутнул его в пальцах – этому не мешали даже сбитые распухшие костяшки. – Дети же способны втащить на такой крест взрослого вырывающегося мужика, ага. - Твой-то птичий вес, да особенно если по голове дать и вырубить… – Артемий не удержал смешок, – дети и вдвоём-втроём куда хошь затащили бы, не говоря уж о целой ватаге! "Птичий вес", к слову, становился всё ощутимее: Гриф спрятал новообретённый нож, который крутил на радостях, и, казалось, полностью сосредоточился на переставлении ног – однако те всё равно цеплялись за каждую травяную купину. - Да ты ещё про "Птичку"… что-нибудь вякни… как в старые добрые… – сквозь надсадный кашель едва выдохнул Гриф. С чего ж ему так вспомнилось прозвище детское, которым Медведь его наградил когда-то? Видимо, совсем уже мозги плывут… Говорить, идти становилось все тяжелее. Не повезло же в передрягу такую угодить, в сентябре-то… И без того воздух тяжёлый, твирью напитанный. Казалось бы, не слыхать её рядом, не видать, да есть она. Колосится под танцы босых невест. Тяжело ступать. Тяжело сдавливает грудь, будто в тисках железных. Даже под ноги себе смотреть уже кажется невыполнимой задачей. Будто бы глаза стали закрываться чуть чаще и дольше, оставляя во тьме – уютной такой… Спокойной. - Да не Птичка, а… Тищьк. Глупо-ласковое детское прозвище (только от Тёмы: для прочих Гришка был только Грифом) из уст взрослого прозвучало ужасно нелепо. Нашёл же что вспомнить… Гаруспик даже головой слегка мотнул, будто отряхиваясь, – да заметил только сейчас, как старый друг "засыпает" на ходу. Будто и голова всё тяжелее, и ноги, и дыхание всё труднее, неровное… Неужто закрытый пневмоторакс так быстро напряжённым сделался? - Э-эй! Гриф, Гриф… – чуть встряхнуть обмякающее тело – до тихого всхрипа. – Давай-ка бодрее, дотяни до дома! Совсем немного осталось… Слух, зрение – притуплялись волнами: в такт неровным шагам и сбивчивым мыслям, погружая Грифа в пустоту. Только билась в висках пойманной птицей боль – яркая, пульсирующая, да сипел в груди воздух – всё туже с каждым вдохом. Даже ломота во всём теле куда-то отступила, припряталась, а слова Бураха было уже просто не различить в этом дуэте биений и сипа. - Что-то я… – только и мог едва промямлить Гришка невнятно, чувствуя, будто летит – совсем маленький и беспомощный – навстречу Матери Бодхо, или как там ещё эту чёртову землю называют степняки? – …кончился. Впасть в беспамятство – хоть куда сбежать от липкого удушья… Но оно настигало с каждым натужным вдохом: всё реже, реже… Дыхание меркло в глубине избитого тела, утягивая с собой в небытие запутанную ниточку жизни.