☆ ☆ ☆ Первый мученик революции и её провозвестник Чен-Челест Ратеван встретил здесь свою смерть ☆ ☆ ☆ «…и я растворюсь в природе…»
…Второй год революции стал пиком славы уже почившего философа, прославившегося при жизни своим неуёмным самолюбием, истеричностью и тремя толстенными любовными романами, которыми, совершенно не зная личности автора, зачитывалась вся Империя. Все его многочисленные амплуа — композитора, музыканта, драматурга, педагога, до одури влюблённого в природу ботаника, находившего в беседах с деревьями больше удовольствия, чем в общении с людьми, — знала лишь кучка из пяти-шести избранных, которых ужасно подозрительный Ратеван по какой-то причине подпустил к себе. Теперь же ему — идейному вожаку многих сотен революционеров, поднятых на борьбу его книгами, — предстояло стать символом обновлённого мира. Трактаты Ратевана, некогда запрещённые правительством и переписываемые от руки, стали печататься огромными тиражами, ради чего Райдар даже реквизировал типографии городских газет и чуть было не разругался с крайне возмущённым Бернаже. Но этого предревкома оказалось мало — и он стал упорно насаждать в школах ратевановскую педагогику, суть которой вряд ли мог толком объяснить сам, а после обязал учеников начинать каждый свой день с приветствия «великому учителю нации». Апогеем развёрнутой Райдаром кампании стало переименование родного города Чен-Челеста — некогда тихого и спокойного Ромари — в Ратеван и скорое появление этого имени на столичной карте. Тогда-то на главной площади провинциального городка, превращаемого в святую землю, и появился памятник, точную копию которого трудолюбивый скульптор любезно преподнёс в дар столице. В те дни Райдар не мог понять, почему же Надженда и выжившие члены «Ночного рейда» не горели желанием ехать на устраиваемые им торжества, почему тень горькой печали легла на лицо Тацуми, стоило предревкома сказать о готовящихся народных гуляниях на огромном цветочном поле, раскинувшемся недалеко от леса, который звался отныне рощей Ратевана, почему этот забытый высшими силами Ромари связан для них не с именем величайшего из великих, а с кем-то ещё. С кем-то, о ком Райдар забыл. Но Бернаже видел всё своими глазами. И потому он не мог сейчас, трясясь в карете под отчётливо слышимую ругань кучера, смотреть на этот памятник, ведь понимал, что ни в столице, ни там, в бывшем Ромари, его быть не должно. Он не мог читать выбитые на нём надписи, ведь знал, что в них не было ни грамма правды. Наконец, он не находил в себе сил поднять глаза к этому флагштоку, ведь помнил, что когда-то на точно таком же висел совсем не флаг. Об этом же вспомнил и скакавший за каретой Солд, резко выпустивший поводья и приложивший руку к внезапно занывшей шее. Опомнившись в следующую секунду, командующий нацгвардией вновь вцепился в поводья и прижался к своему коню так низко, что вызвал не громкие, но ясно различимые смешки своих подчинённых, ехавших следом. А ведь они — если бы не их непрошибаемая тупость — должны были понять реакцию своего командира: как-никак, на флагшток в тот день они лазили вчетвером… — И всё-таки, — вдруг произнёс Райдар, посмотрев на хмурое лицо товарища, — я не понимаю, почему тебе так не по душе этот памятник… Бернаже вскинул бровь, нахмурившись ещё сильнее. Всякий раз, стоило им оказаться в этом муниципалитете, Райдар пытался вывести президента Коммуны на разговор о здешнем памятнике, хотя прекрасно знал мнение своего товарища и о нём, и о том человеке, в чью честь он был воздвигнут. Предревкома отчаянно защищал своего почившего учителя, хотя в глубине души наверняка прекрасно понимал, что переубедить непреклонного Бернаже не под силу никому. Человек, посвятивший всю жизнь одной идее, человек, двадцать лет в деталях прорабатывавший план будущего мироустройства и пронёсший верность ему в своём сердце, не привык поступаться собственными принципами. Но раз уж Райдар посчитал нужным вновь задать набивший оскомину вопрос, Бернаже, никогда и ни от кого не скрывавший своё мнение, пусть и давно известное, не мог на него не ответить. Посмотрев в глаза товарищу, уже пожалевшему, что он заикнулся об этом несчастном памятнике, и снова спрятавшемуся за пахучей тканью платка, президент Коммуны приподнял руку и стал загибать пальцы. — Не понимаешь, значит? Что же, считай. Ратеван не был первым мучеником нашей революции. Раз. Ратеван умер совсем не здесь. Два. Ратеван не растворился в природе, а распластался на своём старом ковре. Три. Нужны ещё причины? Или этих достаточно? Райдар опустил глаза. Он хорошо знал, что его преданность учителю стояла на тонкой грани с фанатизмом, — и когда кто-то говорил ему об этом в лицо, оставалось лишь соглашаться, ведь спорить с такой очевидной истиной было просто невозможно. Но чем тогда он отличался от самого Бернаже, яростно нападавшего на него за банальное уважение к памяти усопшего, предревкома понять не мог. Разве столичный градоначальник не был так же фанатично верен своей идее Всемирной Коммуны, мира всеобщего равенства без пограничных столбов и частной собственности, как он, Райдар, был верен идеям Ратевана, которые и привели его к осознанию необходимости революции?.. — Ночной рейд… — вдруг произнёс Райдар. И хотя он тотчас понял, что на этом нужно остановиться, следующие слова произнеслись как бы сами собой: — Революционная армия и Ночной рейд тоже детища Ратевана. Воспалённые глаза президента Коммуны моментально сузились. С какой целью Райдар сказал это? Чего он хотел: подчеркнуть очередную заслугу учителя или же дать повод ненавидеть Ратевана ещё больше? — Ночной рейд, — парировал коммунар, — детище Над… А впрочем…***
— Я очень рада, что вы наконец смогли вырваться, чтобы познакомиться с моей командой. За Наджендой, озираясь по сторонам, шла четвёрка мужчин. На базе Ночного рейда, где они оказались впервые, всё было в новинку — и босс убийц не без удовольствия отметила, с каким интересом приехавшие рассматривали то, что создано руками её тэйгу. Особняком держался разве что депутат столичного собрания Бернаже, хмурящийся и кашлявший. Надженда знала его с юношеских лет — и за это время он, одержимый своей идеей нового мироустройства, нисколько не изменился. Пока другие, заглядывая в коридоры, мимо которых они проходили, обсуждали увиденное, Бернаже, которому было достаточно лишь пробежаться глазами, чтобы в его голове уже нарисовалась картина, только хмыкал и что-то бормотал себе под нос. Ещё в те дни, когда будущий депутат работал архивистом у отца Лаббока, Надженда поняла: Бернаже прекрасно знает обо всём, что происходит вокруг него, но говорить предпочитает лишь о том, что его действительно увлекает. И тогда этот немногословный человек превращается в великолепного, страстного оратора. Так и сейчас — пока его товарищи обсуждали наличие на базе горячих источников и их пользу, Бернаже, все эти годы умело игравший верного имперского чиновника, наверняка думал лишь о своей почти мистической Всемирной Коммуне. — Ратеван сказал, что нам обязательно нужно познакомиться с вашими подчинёнными, что они — это гордость нашей революции! Императорский учитель Райдар, одетый в форменный мундир зелёного цвета, услышав слова Надженды, поспешил оторваться от разговора о источниках. Он ускорился и подошёл ближе, оказавшись вровень с женщиной. Сдвинув очки с голубыми линзами на нос, Райдар внимательно посмотрел на неё, словно выжидая её реакции на святое для него имя. Не став томить старшего товарища, Надженда улыбнулась — вновь не без удовольствия — и кивнула головой. — При этом сам Ратеван почему-то не считает нужным познакомиться с ними, — отозвался Бернаже. Надженда недовольно цыкнула. Чего она меньше всего хотела (но чего, говоря откровенно, не могла не ждать) — так это нового витка крученной-перекрученной спирали выяснения отношений между двумя революционерами. Далёкая от сугубо политических боёв, которые она считала прерогативой штабов и долгих собраний, Надженда всё же прекрасно знала, какие жаркие баталии могут разгораться между Райдаром и Бернаже, лучшими и верными друг другу товарищами, но неисправимыми спорщиками. — У идейного вдохновителя нашей революции… — Свой ответ Райдар почему-то решил замаскировать обращением к Надженде и для пущей убедительности приобнял её. От неожиданности женщина едва заметно вздрогнула и поспешила повести плечом, избавляясь от улёгшейся на него пятерни. Подобные жесты — даже со стороны одного из вождей революции — были для неё чем-то запредельным, и она, не страдавшая излишней деликатностью, немедля решила это продемонстрировать. Но императорского учителя, похоже, ничуть не смутила такая реакция Надженды. В общении с противоположным полом Райдар был полным профаном — приблизившись к сорока годам, он так и не запустил ни одну женщину дальше порога своей старенькой квартиры, которую отказался менять на полагавшиеся ему покои во дворце. До Надженды доходили слухи, активно распространяемые в штабе, что Райдар, сохранивший для многих женщин свою привлекательность, в ответ на посылаемые ему любовные письма отправляет проекты реформ образования или конспекты прошедших лекций. Он искренне не понимал, зачем люди тратят столько времени на выходящие им боком отношения (а других, по его мнению, просто не было), когда можно заняться куда более важными делами, и не верил, что подобная участь — погрязать в зовущейся любовью разновидности безделья — может постичь и его. А потому, не воспринимая свой жест как что-то, идущее дальше банального внимания к собеседнику, Райдар и ответные действия Надженды не посчитал чем-то обидным для себя. Оправив свой мундир на секунду зависшей в воздухе рукой, он продолжил: — …много дел. Он пишет трактат, в котором собирается выявить все болезни нашего общественного строя. — Выявить болезнь недостаточно. Болезнь нужно лечить. И зачастую — хирургическим путём… — Именно этим мы и занимаемся, разве нет? — Надженда обернулась к шагавшему позади Бернаже. На её лице вновь появилась лёгкая улыбка, рождённая наполнявшей душу гордостью. Однако холодный взгляд столичного депутата быстро дал понять, что её уверенности в своей команде он не разделяет. — Этим занимается революция. Всем ходом своим она избавляет общество от поразивших его болезней. — Вот так всегда! Неожиданно голос подал мужчина, оставшийся позади всех — даже капитан Солд, которого Бернаже зачем-то притащил с собой, поспешил подойти поближе к Надженде, чтобы наверняка хвастаться этим случайным знакомством в будущем. Внезапный окрик заставил сгруппировавшийся квартет затормозить и разом развернуться в сторону говорившего. Полиен Мекрикт — издатель газеты «Набат», типографию которой уже который год пыталось найти имперское правительство, — был невысоким человеком с большой приплюснутой головой, выглядевшей искусственно приделанной к его худощавому телу. Одет он был по последней моде бедняцких кварталов, но — в отличие от Бернаже, чей драный лапсердак придавал хозяину вид побирающегося бездомного, — в своей красной истрёпанной повязке, намотанной на курчавящиеся волосы, и в древнем синем сюртуке с воротником, обитым пятнистым мехом, напоминал героя из древних легенд и преданий. Переваливаясь с ноги на ногу, Мекрикт подошёл к Бернаже и закинул ему на плечо левую руку, болтавшуюся так, словно она жила своей жизнью. — Обсуждают сугубо медицинские темы без профессиональных врачей, лечатся не пойми чем, а потом ещё жалуются, чего это у нас от самолечения смертность такая высокая! Долгие годы Мекрикт проработал врачом — и с какой-то садистской гордостью говорил, что к сегодняшнему дню болен чуть ли не всеми известными человечеству болезнями. Написав под полсотни научных трудов, он удалился в трущобы, где намного быстрее заражался сам, чем успевал вылечивать своих пациентов. Познанный быт простонародья превратил некогда респектабельного доктора, которому пророчили блистательную карьеру чуть ли не при императорском дворе, в издателя самой радикальной во всей стране газеты, со страниц которой он ежедневно призывал к расправе над врагами закованного в цепи тирании Отечества, над аристократами, капиталистами, откупщиками, ростовщиками, ажиотёрами и маклерами, сосущими кровь народа. Влияние громоподобно гремевшего «Набата» было таково, что командование Революционной армии настоятельно просило Мекрикта сбавить обороты, с которыми он раскручивал маховик своей злобы, опасаясь, что бедняки, раззадоренные полными ненависти статьями, начнут действовать самостоятельно и своим стихийным, неуправляемым движением погубят всё то, что так долго планировали вожди революции. Полиена боялись, Полиена считали помешанным, Полиена принимали за маньяка, желавшего утопить страну в крови, но не могли не признать, что никто из революционеров не имел большей популярности среди забитого и затравленного простонародья, чем таинственный Звонарь — такое прозвище дали издателю «Набата» его читатели — и всячески поддерживаемый им Бернаже. Надженда хмыкнула и сложила руки на груди. Этим людям, что сейчас напоминали старых знакомых, собравшихся вечером в какой-нибудь заштатной таверне, уготована честь править страной после свержения императора. Ни ей, бывшему и будущему генералу, ни старым философам, которых ждал почётный, но ничего на деле не значащий ранг провозвестников революции, ни кому-либо другому, как бы ни были велики его заслуги, давно сложившийся триумвират не уступит и толики своей власти. Женщина прекрасно понимала эту простую истину. Наверное, она поступила бы так же, если бы самолично возглавляла движение, всколыхнувшее империю и поставившее под угрозу само её существование. Множество фракций и группировок, объединённых сейчас общей целью, непременно начнут грызться между собой, как только она будет достигнута. Каждый второй объявит себя вождём и станет, потрясая кулаками, требовать передачи ему всей власти в государстве. Допустить этого было никак нельзя — и тайное революционное правительство сразу дало понять, что не позволит превратить руины империи из грандиозной стройки будущего в арену бесконечных междоусобных боёв. Но обо всём этом можно было потолковать с вождями, светочами и корифеями в другое время. Сейчас от «гордости революции» их отделяла лишь деревянная дверь, за которой отчётливо слышалась беготня и отборная ругань. Заранее напустив на лицо побольше недовольства, Надженда схватилась за ручку. И вот последнее препятствие было преодолено. — Так это и есть гордость нашей революции? — холодно спросил Бернаже, внимательно разглядывая картину, представшую его взору…