it seems like

Просто Энн Ширли-Катберт слишком любит побеждать. Гилберт смотрит на нее зачарованно, подмечает, что руки у нее слегка дрожат, а глаза сияют-сияют-сияют, и ему кажется, что во тьме кромешной ему одного воспоминания об этом свете хватит, чтобы прожить там вечность и еще тысячу лет. Гилберту кажется, он сможет пройти сквозь эту тьму — не важно, сколько это займет — если такой вот ее взгляд будет обращен к нему. Все, что ему достается — мимолетный блеск, о боже, каких любимых глаз, взгляд, полный презрения и обжигающей ненависти. Когда Энн читает стих — вдохновенно, ярко, мощно! — он буквально чувствует волны негодования, направленные в его сторону. Он буквально чувствует, что капля конкуренции — это именно та необходимая Энн мелочь, чтобы перестать волноваться. Энн сияет-сияет-сияет, почти что агрессивно, почти что бросая вызов всем и каждому слушателю в зале. …Когда Энн заканчивает читать, Гилберт хлопает в ладони громче всех. Просто Энн Ширли-Катберт слишком любит побеждать… …его сердце. Раз за разом.

***

Когда Энн отвечает, ему кажется, что сейчас его просто вывернет наизнанку, просто скрутит пополам, просто разорвет на части. «Нет, нет, нет, нетнетнет!» — твердит Энн, и глаза у нее блестят звездным блеском — на этот раз от слез. «Пожалуйста.» — умоляет Энн, и руки у нее дрожат. «Зачем ты так?» — шепчет Энн, и прячет лицо в ладонях. «Я не могу.» — плачет Энн, и Гилберту кажется, что он сейчас осыплется горстью пепла к ее ногам. Он предложил ей сплести их судьбы причудливым узором, она предложила ему мечтать больше. — Да что с тобой такое? — Диана смотрит на нее и не понимает, совершенно не понимает и ей кажется, что Земля нечаянно закружилась в вальсе немного не туда, и вообще, когда она уже остановится, эй, когда ее остановка? А Энн смеется-смеется-смеется, потому что все настолько плохо, что просто плакать больше нечем — слезы закончились, а кричать нельзя; потому что слезы, если бы даже были, не выразили всепоглощающей, всеразрушающей, бесконечной бездонной боли. (О словах не стоит и упоминать.) Энн смеется, и глаза у нее сухие, губы потрескавшиеся и обветренные, а в горле першит, а в горле ком, а на сердце камень.

***

Просто Гилберт Блайт слишком любит Энн Ширли, просто до беспамятства отчаянно и бесконечно любит. Ему хочется умереть, ему хочется вернуться на тысячу лет назад и сказать себе прошлому, чтобы он ни в коем случае — ни в коем случае! — не дергал Энн Ширли-Катберт за огненную косу, такую огненную, что пальцы обожжешь вкупе с сердцем, такую огненную, что выпалит все мысли и чувства, такую огненную, что смотреть на нее можно только издалека, ближе становится чревато для душевного здоровья. А потом вдруг молнией стреляет в голову, что, нет, тысячи лет все-таки не хватит, тысяча лет — срок все-таки смехотворный, Энн Ширли-Катберт он любит гораздо, гораздо дольше. И не помогут тут никакие путешествие во времени. Энн Ширли-Катберт — олицетворение вечности. Гилберт Блайт — олицетворение отчаяния. Просто Энн Ширли-Катберт не так железна, каковой жаждет казаться, жаждет столь же отчаянно, сколь Гилберт жаждет заполучить ее на веки вечные. Просто Гилберт Блайт не так непоколебим, как считают все вокруг, не так непоколебим, как Энн в своих ошибочных мнениях.

***

Соломенная шляпка выскальзывает из разом ослабевших пальцев, голос не повинуется, не повинуется и сердце, слишком часто стучащее о ребра. Тишина давит не хуже собственных мыслей и сочувственных взглядов. — …Гилберт Блайт что? «При смерти, малышка Энн. При смерти. У-ми-ра-ет.» — шепчет, напевает, стучит жилкой на виске, обволакивает ядовитый голосок. Энн, кажется, больше никогда не сумеет сделать ни единого вдоха. Энн, кажется, захлебывается. Энн, кажется, слишком часто совершает ошибки. И она ненавидит себя за это.

***

Когда Гилберт Блайт, все еще бледный, измученный после болезни, но живой — боже мой, живой! — впервые появляется на пороге Зеленых Крыш, Энн сосредоточенно месит тесто для яблочной шарлотки. Яблочной, потому что Энн знает, Гилберт любит яблоки. И ее стряпню, но об этом она старается слишком много не думать. Радостная весть — о, будь благословенна Рейчел Линд! — разнеслась по Эйвонли еще вчера: жизнь Гилберта Блайта теперь совершенно вне опасности. Жизнь Энн Ширли тоже — это она осознает, как только весть впервые доносится до ее слуха. Энн почти не ужасает мысль о том, на что она собиралась пойти в случае непоправимого. На щеке ее след от муки, и когда она открывает дверь на слабый стук, это — первое, что он замечает. Второе — когда он наконец может оторваться, разумеется (где-то на задворках проносится шальная мысль о том, что он мог бы сейчас запросто ее коснуться, но он только смотрит, бесконечно смотрит на нее) — что глаза у нее блестят от слез. Сперва он боится, в голове всплывает похожий момент, пугающее дежавю, когда руки у нее дрожали точно так же, и было такое же выражение лица — совершенное сожаление, как сказал бы отец. Это выражение лица он запомнил, кажется, на всю жизнь — так часто оно преследовало его в его снах, а затем — в болезненном бреду. Но затем он всматривается внимательнее, хотя кажется — куда уж внимательнее, куда уж, но он смотрит-смотрит-смотрит и, наконец, понимает. Просто Энн Ширли-Катберт плачет от счастья. Просто Гилберт Блайт знает, что он никогда больше не позволит себе сдаться.