Драконий травник

Иккинг слышит, как Дагур шипит сквозь зубы. - Вот тебе всегда обязательно бить по самому больному, да? - Ну не скажи: ты вот на голову слаб, а я в прошлый раз обошёлся даже без её сотрясений. Вождь Хулиганов буквально видит, как Дагур снова впивается взглядом в ухмыляющуюся заразу, но как бы ему ни было жаль друга и названного брата, он не может удержаться от улыбки. Но едва её заметив, Иккинг тут же прикрывает рот ладонью снова и хмурится - Гриммель слишком плохо на него влияет. -- Однако, сейчас ты прав: я пришёл, чтобы уничтожить тебя. Иккинг замирает, буквально примерзая спиной к дереву, несмотря на выступившую по хребту испарину, но вопреки секундному испугу, слышит довольный, даже злорадный смех Дагура, тот самый, не забытый с детства, когда они ещё были недругами. -- Так и знал, что ты не выдержишь долго притворяться хорошим. -- О, Дагур-Дагур-Дагур... - не нужно видеть, чтобы знать, что Гриммель улыбается. Иккинг эту улыбку чувствует вспыхнувшими щеками и возникшими на шее Дагура гневными венами. - Мне незачем притворяться - Иккинг отлично знает, какой я на самом деле. И он меня принимает, хоть и не желает то признавать, так что... не льсти себе. Я пришёл уничтожить тебя морально, а не физически, а ещё точнее -- убить твою надежду на то, что он когда-нибудь примет тебя и твои чувства. Пальцы сами собой растопырились, впиваясь в мох до земли, до белеющих костяшек. Чужие горечь и ярость и собственный стыд за незнание, за слепоту, топят Иккинга в себе, но голос Гриммеля, точно молниехват, заземляет его, давая сохранить рассудок, слушать: -- Чтобы не терять время, уточню: как много ты знаешь о Рунах? -- То же, что и остальные -- сквозь злобу слышится удивление Дагура. - Руны указывают на Наречённых, тех, что являются судьбой и наилучшим из возможных людей для жизни и любви. - Что верно, то верно, однако... Ты знаешь, что наилучший - это не только конкретно для тебя? - О чём ты?! Он слышит, как изменяется тон Гриммеля, когда тот прикрывает глаза, почти убаюкивая своей вкрадчивостью, мертвящей в осознании логикой: - Мы обречены любить тех, кто записан Рунами на нас, мы - рабы любви, чьё клеймо содержит имя наших господ. Но Норны выбирают их имена не наугад, не просто так: людей, с которыми можно просто ужиться - много, не зря же не имеющие письма тоже не остаются одни. Но Предначертанные - не просто идеальные супруги и спутники, родичи по духу. Это те, кто делают тебя и твою жизнь лучше. И не только твою. Наречённые - гарант лучшего будущего для большинства. Взять хотя бы нас с Иккингом: не будь мы Наречёнными, мне бы незачем было приплывать на Олух, незачем было помогать его отцу и матери и получается, что он просто не появился бы на свет без моей помощи. А без Иккинга, викинги бы продолжили воевать с драконами, вырезая друг-друга пачками. Дальше: если бы Иккинг всё равно родился, не будь мы Наречёнными, наша вражда была бы настоящей, и так просто, почти без жертв не обошлось. А посмотри сейчас - мы нашли новый, больший остров для жизни вместе с драконами (и как раз для них), никто не убит и не покалечен, а ещё... Последнее Иккинг прошептал за секунду до того, как Гриммель это произнёс: - А ещё, я не дал ему совершить ошибку и закрыть драконов в Скрытом Мире, разрушая тоской тысячи сердец. - Ты хочешь сказать, Скульд решила вас связать лишь потому, что... - Это меньшая жертва для всеобщего благополучия. - жёстко улыбнулся тот. - Дракононенавистник и драконолюбец, юноша в самом расцвете сил - и извращённый седой старик. Норны, конечно, обожают шутки, но даже они не настолько жестоки к людям. Однако, если наш союз обеспечивает благополучие многим - это возможно. Да ты и сам разве не такой же? Несколько секунд было тихо, когда уже Дагур начал рассуждать вслух: - Сын бывшего вождя, лишённый права власти из-за своих грехов и наследница, что из шкуры лезла, чтобы быть достойной своего трона. Я, влюбленный в собственного бывшего врага и названного брата, и женщина, внимания на мужчин не обращавшая. - Ты спас её и остров, она - дала тебе ту самую поддержку, из-за которой к тебе вернулось племя, что присоединилось позднее к её. Союз, что дал надежду сразу двум кланам, приумножив их силу. - Договор, скреплённый самими Норнами. - самым шёпотом, сипло, словно собственной рукой вкручивал кинжал в своё же сердце, произнёс Дагур. - Именно. - чуть ли не урча от удовольствия, протянул Гриммель. Иккинг едва сдержался от того, чтобы выскочить и дать ему подзатыльник, а после... А после - что?! Что бы он сделал? Начал бы убеждать Дагура, что это не так? Или просто попытался успокоить его и принести извинения?! Что бы он сделал? Само его появление - подтверждение слов Гриммеля и жестокости судьбы, и ничего, кроме ещё одной боли, ещё одного удара в спину, что его защищала, не вышло бы. - Но я же люблю его... - совсем уже жалобно, точно умирающий дракон, скуля, произносит Дагур. - И он любит тебя. Как брата и друга - не больше. На большее Иккинг не способен, потому что первым существом, которое он встретил в своей жизни - был я, его Предначертанный, а значит, любить кого-либо сильнее, чем меня, он не может. Карасик поджимает губы, раз за разом вспоминая все те случаи, когда нелепый ребёнок пытался, словно по привычке, завоевать чужое расположение и любовь, но не понимал, и как и это сделать, и зачем это ему нужно. Один, он же даже с отцом общий язык едва находил! Но Гриммель... Они оба восхищаются умами друг-друга, заинтересованы в знаниях, схожи в привычках, мастерят, едва выдастся свободная минутка, и изучают всё, до чего могут дотянуться. Иккинг разгадал чужой замысел не потому, что Гриммель просто ему это позволил, а потому что тот знал - именно ему, его Предначертанному, не составит труда проникнуть в его мысли. Поэтому... Поэтому же Иккинг так и стремиться изучить его в ответ: он не верит, что может быть всё так просто, что кто-то так может быть похож на него самого, что его будет понять легче, чем себя! Люди были сложными: нелогичными, импульсивными, зачастую - слишком жадными и злыми, чтобы слышать голос разума и посмотреть на вещи под другим углом. Слишком зацикленными на себе, чтобы попытаться понять другого. Иккинг пытался, не раз и не два, пытался так сильно, что в итоге начал понимать и изучать представителей совершенного другого вида, к человеческому приблизившись не сильно. Он научился вести людей и драконов за собой, заботиться о них, но... До сих пор полностью не понимал. А должность вождя и вовсе доказала, что это не обязательно, если приказы выполняют и так.

***

То, что Гриммель специально устроил этот разговор, Иккинг убедился, когда вышел к оставшемуся в одиночестве охотнику, и его улыбка стала лишь шире. - Браво, Гриммель, как всегда, одним копьём несколько Фурий. Ужасающий рассмеялся, протягивая руку, беря ладонь Иккинга в свою, и поднимая к лицу, благоговейно клеймя костяшки губами. Ту самую, что горела с самого первой его фразы, доказывая присутствие Наречённого рядом. Иккинг посмотрел на него исподлобья, но руки не убрал, позволяя держать, поглаживая своими мозолистыми пальцами, сев с ним рядом. - Надежда Дагура умрёт не потому, что он поверил твоим словам, а потому, что я узнал, что он в меня влюблён и больше не могу притворяться слепцом. - Ага. И если ты не хочешь сделать ему ещё больнее, показав, что знаешь о его любви, тебе придётся... - Гриммель намеренно замолчал, и Иккинг со вздохом прикрыл глаза, завершая мысль: - Всем своим видом показывать, что я люблю тебя. Дагур упрям, но чуток, особенно до действий Иккинга. Это Карасику трудно понять, что у него на уме, но Остервенелому это труда не составит, только если... Иккинг ухмыльнулся, поворачивая руку Рунами вверх, с оскалом произнося: - Так странно, что эта вещь, непреклонная истина, так помогает в обмане других. С Рунами обмануть Дагура не составит труда, нужно будет только поддаваться каждому странному импульсу, что те посылают ему, сближая с Гриммелем. - Если ты перестанешь обманывать себя, то и другие перестанут обманываться - пожал плечами Ужасающий, снова, до жаркого крюка в животе, до пересохших губ и тепла в Рунах, улыбаясь, умилённо склоняя голову к плечу, смотря искоса и нежно: - Ну же, Иккинг, признай, ты уже меня обожаешь! Вальяжно расположившийся на бревне, как на троне, он до бешенства напоминал себя в клетке, этой роскошной, смертельной леностью на грани абсурда. У Иккинга пальцы зачесались хоть немножечко взбудоражить эту бестию, нарушить в его спокойствии хоть что-то! Волосы растрепать, одежду расстегнуть, пульс ускорить... хоть что-то, что сотрёт эту ухмылку с губ! Видимо, он слишком часто себе сегодня запрещал что-то, раз осознал себя Иккинг, наклонившись к Гриммелю близко-близко, буквально нос к носу, как в тёмно-лазурном зеркале в чужих глазах наблюдая своё отражение: растрёпанное, хищное, жаждущее. Гриммель - его отражение, скованное лишь выдержкой. Испытывающее всё и вся, изучающее, голодное до знаний, до интереса к себе, до прикосновений. Точно также, как Иккинг - его, его отражение, его подобие, воспитанное даже от себя в тайне так, чтобы быть неразрывно связанным с Гриммелем. - О, да. Я люблю тебя, Гриммель, точно также - как ты - меня. Это жутко тебя бесит, верно? Каждый миг, столько лет сходить с ума по мальчишке, что не только в сыновья тебе годится, но и смеет поучать, настаивая на мире с кровожадными существами, которых ты убивал дольше, чем этот сопляк живёт? Иккинг у-пи-ва-ет-ся яростью, что он чувствует от охотника. Яростью, жаждой, ожиданием, страстью. Руны полыхают так, что ещё немного - и прожгут руку до кости, и что-то, что-то невидимое, но крепкое, как и канат из драконоупорной стали, дрожит, заставляя рёбра вибрировать, а то, что за ним - бушевать огненным шаром. Вождь наклоняется ближе, ведёт от плеч Гриммеля к рукам, к ладоням, пригвождая их к стволу, переплетая пальцы. Поджимает ногу, перекидывая через бревно и чужое тело, усаживаясь на охотника сверху, обездвиживая собой. У Гриммеля глаза - кобальтом, как с драгоценных тонкостенных чашечек из Поднебесной, что он привёз матушке в подарок, синим-синим, до безумия, до неверия, что его ледяной взгляд может быть таким тёмным, таким насыщенным, таким тёплым, обжигающим. Как цветки живокости - ядовитой, такой мнимо-беззащитной, но цветущей прямо на льду, опасной, но всё равно целебной, полезной, маняще-красивой, горячей. Почти как выдох, опаляющий губы ответом: - Да. Гриммель не мог не злиться, осознавая, с кем его связала судьба, не мог не пытаться её изменить, но... Но любовь, эта связь, эта запечатление, как у маленьких дракончиков некоторых видов, что привязываются к первому, кому увидят после вылупления, оказалась всё равно сильнее, даже его, стальной воли. Иккинг опускается на него всем весом, придавливая, прижимаясь ближе. От Гриммеля идёт тепло, как от горна, разожжённого плазменным плевком, на грани терпимости, так, что рвануть хочется, но не от него, а к нему. Убедиться, что это он такой живой, что это он - так реагирует на близость, сгорая в его руках. - Как тебе это: осознавать, что по воле какой-то стервы, ты вынужден носиться с мальчишкой, подчиняться ему, выполняя прихоти, желать его? - шепчет он, тут же получая ответ: - Также, как и тебе не иметь сил убить врага, того, кто угрожал твоему народу и брату, кто обманывал тебя, бесил и бесит ныне, но всё равно испытывать к нему тягу, жаждать узнать его ближе и быть самому рядом: невыносимо. Иккинг почти чувствует его слова на губах, но именно почти, и он тянется сам, сокращает расстояние, наконец-то касаясь. Целоваться, смотря прямо в глаза, странно, странно будоражаще, словно теперь они говорят не словами, а мыслями, взглядами, прикосновениями. Да, это именно так: невыносимо было даже представить, что связан самой судьбой, точнее, той всеведущей стервой, что её плетёт, с тем, кто тебе ненавистен, презираем, непонятен, отличен. И вместе с тем - интересен, ясен и близок, как никто другой. Узнавать себя в нём и его - в себе, в своих поступках, мыслях и делах, и любить, любить вопреки гневу, вопреки обиде, долгу и всему, что казалось таким важным до встречи с ним. Индиго смыкается с изумрудом, гранями, взглядами, душами. Да, ни один этого осознанно в жизни не выбрал бы, но слишком близко, слишком сладко, чтобы отказываться, рвать связь и себя на части. Да и Гриммель был прав, объясняя всё Дагуру: ничего из этого бы не произошло, если бы они не были Предначертаны друг-другу. Как бы сильно ни хотел иногда Иккинг сбежать куда подальше, так поступить с людьми, отвергнуть то, что он может дать им и драконам, мир, порядок и благополучие, он... Он не может. Он не может в ответ подарить им такого врага, как Гриммель Ужасающий. Охотник смеётся, передавая через соприкносновение тел дрожь и Иккингу, ласково прикусывает, тут же зализывая, его нижнюю губу, одновременно игриво и властно. Облизывает собственные губы, произнося: - О, мой умный, мой мудрый вождь... Мой смертоносный дракелилл, неужели ты собираешься продолжать упиваться собственной жертвенностью? Иккинг фыркает, на секунду ломая взгляд, чтобы наклонившись, аккуратно куснуть Гриммеля в шею - долгую, белую, пахнущую травяным мылом и небом, всасывая кожу, а после любуясь наливающимся цветом пятном и отметинами от зубов. Если бы Ужасающий этого не произнёс, если бы он всего этого не натворил, да - Иккинг бы снова принёс себя в жертву. Скрыл бы драконов, женился бы на Астрид, и, - счастье, Норны не дали! - может быть, даже завёл бы с ней детей, но... Но этому уже не бывать, а всё из-за одного упрямого и без меры жадного охотника. До него жадного. - Уже нет. Ты меня заразил, ты меня отравил, Гриммель, собой. Ты хоть представляешь, как сложно было не ответить твоим взглядам? Ты на меня смотришь, как на древний артефакт, словно через миг возьмёшь в охапку, утащишь в логово, чтобы раскрыть, изучить, рассмотреть до последней детали и завитка! - Именно так, - подтвердил Гриммель, сжимая его пальцы, одновременно поднимая с усилием таз, буквально укладывая охнувшего Иккинга на себя. - Утащить, раскрыть, избавляя от одежды, изучить каждую веснушку, каждый шрамик, каждый ожог от кузнечных искр и каждую крапинку в твоих глазах. Рассмотреть твоё тело, взглядами и руками, изнежить его, заласкать до потери рассудка, раздраконить так, что ты сам кинешься на меня... "...как сейчас." Иккинг выдохнул, шипя, снова вгрызаясь в его рот своим, со всем упрямством, со всем любопытством, со всем желанием проучить и изучить этого невозможного манипулятора. Гриммель даже на вкус - травы, тархун и шалфей пополам с пьянящим мёдом. И язык совсем не острый, хоть и очень юркий и тоже горячий. Колкой оказывается только ревность, когда Иккинг осознаёт, насколько точны его движения, насколько они знающие, а значит... - Ох... - вопреки недовольному тону, голову откидывает Гриммель довольно, как и щурится, слизывая с прокушенной губы кровь. - Ревнуешь, дракелилл? - Смертельно. - цедит Иккинг. На секунду поведение кажется неправильным, неуместным, неразумным. Что он вообще здесь делает? Нужно найти, успокоить Дагура, поговорить с Астрид и остальными, может быть, назначить наконец-то день сва... Иккинг охает, выгибаясь в спине, чувствуя, как дрожат руки, как плавится позвоночник - Гриммель, освободив обе руки, как-то хитро нажал на бёдра, прижимая таз к тазу, то, что скрыто под одеждой - к такому же горячему и твёрдому, давно жаждущему прикосновения, избавления, оголения, но сойдёт и так, если продолжать потираться. - Не стоит, - Гриммель приподнимается на локтях, шепча уже на ухо, прикусывает, оттягивая мочку, сладко и остро, до мурашек. - Не ревнуй к мёртвым, дракелилл, это совершенно бесполезно, хотя мне всё равно приятно... - Я и не сомневался... Иккинг выпрямляется струной, жмурит глаза до слёз, не зная, как на него сейчас смотрит Гриммель - как на бога, сошедшего из Вальхаллы. Как благоговейно, судорожно двигаются по его телу руки, дергающе развязывая завязки и размыкая застёжки, чтобы поскорее добраться до кожи, чтобы поскорее ублажить. И когда пальцы, как по ладу, скользят по бокам, поднимая рубаху, Иккинг снова сгибается, размашисто, неумело, но старательно целуя, между сплетением языков произнося: - Ты прав: это совершенно невыносимо... И вот уже его руки сбегают по чужой одежде и Гриммель покорно опускает веки. Он умрёт от счастья, если увидит это. И... дождались! Спасибо, читатели! Живокость, она же Дельфинум или Шпорник - целый род растений, из семейства Лютиковых. Виды существуют как в тропиках, так и в Артике, родственники аконита, а потому многие виды ядовиты, причём яд содержится во всех частях растения. При этом, это не мешает живокости быть родоначальником целой кучи пород и культур, хоть и в основном декоративных, как тот же дельфинум. Ещё живокостью называют окопник лекарственный, за его целебное свойство в сращивании переломов, "заживлении" кости. Но сейчас мы о настоящем говорим!) Изначально такое название взялось из-за того, как в этой главе Гриммель режет Дагура своей откровенностью по-живому, до кости, до нутра - да, за столько глав мы все как-то подзабыли о том, насколько гадом он может быть, но это свойство никуда не делось (просто врагов больше рядом нет), но сейчас я вижу, что есть некоторое сходство между этим растением, и чувством между ними - неправильным, ядовитым, хоть и совершенно естественным, всепоражающим. Для начала расскажу о дельфиниуме, точнее, о связанной с ним истории: Согласно греческой легенде, юноша высек из камня скульптуру погибшей возлюбленной и вдохнул в нее жизнь. Боги разгневались, что он возомнил себя равным им, и превратили его в дельфина. Каждый вечер ожившая девушка, тоскуя, приходила на берег моря, и однажды к ней подплыл дельфин и подарил цветок дельфиниума — символ верности и искренней любви. Так и Гриммель поспособствовал рождению, сотворению Иккинга на свет, и заложил к нему свою любовь к знаниям, тем самым сделав ему таким, какой он есть. И это чувство между ними тоже можно назвать как благословением, так и проклятием богов, хоть таким способом попытавшихся спасти мир от вражды этих двоих - любя они менее разрушительны и более рациональны, потому что сдерживают своим существованием безумие другого. Гриммель перестаёт быть фанатичным охотником, Иккинг - самоубийцей с комплексом спасителя и героя. Дельфиниум также может называться в честь Дельф, того самого города, где некогда был оракул, что есть отсылка на пугающую проницательность обоих героев, в отношении друг-друга граничащую с предвиденьем. На языке цветов дельфиниум означает многое: «Я готов быть твоей тенью», «позови меня», новые возможности, стремление к чему-то большему и важному, наслаждение моментом, безусловное доверие, безграничную и вечную любовь. Цвет выступает оберегом и пожелания счастья, безусловно хорошим знаком и подарком, но его использовали и для общения с мёртвыми. Живокость имеет огромное количество алкалоидов в себе, причём, особенно в период цветения, а ещё может накапливать в себе калий, магний, железо, медь, тот самый кобальт, селен, молибден и стронций. Так что, не удивительно, что часть видов используется в медицине, а сами растения обладают окрашивающими свойствами. В отношении драконов семена живокости используются для избавления от наружных паразитов и насекомых, путём втирания в чешую. Отвары и концентраты - мощные обезболивающие на грани ядов и релаксантов, снимают судороги и мышечное напряжение - в основном используются на драконах-подростках, что слишком сильно упорствуют в освоении полётов и перетруждают крылья. Живокость - чувство, живое, даже слишком, впечатанное в кости, как Руны - в кожу. Ни Гриммель, ни Иккинг этого не выбирали, выбрали за них, и то, что они в конце-концов приняли/примут его, не значит, что они не хотели бы, чтобы было иначе. Это яд, что через боль стал лекарством, это то, что у них внутри, но что однажды покажется вовне, как кость показывает своё нутро при переломе.