Вкусить ортоланов

«Ослепленных ортоланов держат в клетке, заставляя их тем самым переедать пшена и фиг, затем топят в арманьяке, ощипывают и зажаривают целиком. За ужином птицу помещают в рот, держа за клюв, и поглощают полностью, вместе с головой и костями». *** – Хочешь сказать, ты никогда даже не пробовал? – Нет! Я... нет, – Дэвид широко жестикулирует рукой, держащей пиво, и оно плещется и пенится в бутылке. – Я понимаю, что для некоторых это в порядке вещей, но я не... не пробовал... раньше, а потом женился, ну и всё. Они прячутся в углу бара в своем отеле, уставшие и заезженные (и лишь немного хмельные) после очередного вытрепавшего все нервы джанкета (и пары бутылок пива на каждого). Кажется, до возвращения в Великобританию еще целый миллион лет вместо нескольких дней. Дэвид дает себе пустое обещание, что никогда больше не будет жаловаться на работу с прессой в Лондоне. Майкл откидывается на спинку неудобно-стильного кресла из того же комплекта, что и неудобно-стильный диванчик, на котором развалился Дэвид: – Кажется, мне было четырнадцать. В первый раз. – Правда? – Дэвид был бы рад скрыть любопытство, но вопрос вырывается на октаву выше обычного тона. – Рановато. – Сам понимаешь, восьмидесятые, – предлагается вместо объяснения. – Но... Майкл не дает договорить, тряхнув кудрями и погрозив пальцем: – Перестань думать об этом как родитель. – Трудно остановиться после такого количества лет. – Да уж, – Майкл немного растягивает гласные. Ведя ногтем по запотевшему боку бутылки, он добавляет: – Но ты ведь помнишь, каково это было – тогда? – Ты спрашиваешь, – задумчиво уточняет Дэвид, – каково было с четырьмя каналами и печенкой на ужин? Каково было доехать на велике к другу только для того, чтобы оказалось, что он уехал к третьему другу, а потом провести всю субботу, нарезая круги по городу в поиске их всех? – Я хотел сказать, когда ты был уверенным во всем, полным жизни и думал, что уже совсем взрослый, – одним словом, с дурью в голове. Дэвид прерывисто смеется. – О да, я помню себя таким. Помню, как брился без надобности и отрицал это на следующий день в школе, несмотря на все мелкие порезы. – Тогда было слишком много свободного времени – или слишком мало вещей, которыми хотелось заняться, а интересные девушки обращали внимание только на парней постарше, типа красавчика Гаррета из выпускного класса. – Акцент Майкла становится более заметным. – Я не был нужен никому, наверное, класса до девятого. А до этого, сам понимаешь, тебе четырнадцать и ты пытаешься выяснить, что доставляет удовольствие, и... – у Майкла вырывается сухой смешок, – это ничего не значит, когда вы с приятелем отводите глаза, надрачивая друг другу в темной спальне. Дэвид не знает, что ответить, как отреагировать на искру, проблеснувшую во взгляде Майкла, прежде чем тот, нахмурившись, опустил голову, и поэтому просто пожимает одним плечом, надеясь показать этим свое нейтральное отношение. Во рту пересохло, несмотря на пиво. Хочется сказать что-нибудь чуткое и выражающее поддержку, но в результате вырывается: – А с тех пор, в смысле... Майкл смотрит на него искоса. – Ну, рано или поздно все определяются со своей ориентацией. Что я – это? Или это? – Поднимая руки вверх, он будто показывает зажатые в них карточки. – Но ярлыки на самом деле не имеют значения, разве что для других людей. Дэвид подцепляет ногтем этикетку, которая начала отклеиваться от запотевшей бутылки. – Времена были тогда нелегкие, – наконец произносит он. – Да уж. Один парень в колледже начал красить ногти. В Лондоне никто и бровью бы не повел, а в Порт-Толбот... – После паузы Майкл медленно добавляет: – Становится пугающе ясно, как быстро вся эта агрессия может оказаться направленной на тебя. Дэвид, утвердительно хмыкнув, шутит: – Я уверен, твоя блестящая футбольная карьера оказалась надежным щитом. – Очень смешно. К тому времени я уже уехал в Лондон, поступив в RADA, и мог спокойно во всем этом разобраться, так что мне грех жаловаться. Не жалуйся. Не ворчи. Будь благодарен. В память Дэвида навсегда впечаталось то, как его мама произносила эти слова, призывающие человека довольствоваться малым. Он не в первый раз думает, насколько похожим его детство, наверное, было на детство Майкла: двое мальчишек, одержимых театром и отчаянно стремящихся покинуть серость родного города в поисках лучшей жизни. – Я думаю, жаловаться можно в любом случае, – мягко говорит Дэвид. По крайней мере, он надеется, что это прозвучало мягко. Покачав головой, Майкл отпивает из бутылки. – Единственное, на что я действительно могу пожаловаться, это три года в кожаных штанах до того, как мне посоветовали пользоваться тальком. Дэвид хохочет, прикрывая рот рукой. – Боже правый! И ты носил их... – Все это время. Нет, не для роли, – ухмыляется Майкл, – а просто потому, что был самовлюбленным павлином. – Хотел быть крутым, – говорит Дэвид с улыбкой. – А был просто потным, – азартно добавляет Майкл. – Однажды мы с друзьями объехали всю западную Америку. Без единого грамма талька. – Сколько тебе было лет? – Дэвид опять смеется, не сдерживая удовольствия. – Достаточно, чтобы теоретически знать про тальк. Недостаточно для того, чтобы не стесняясь спросить у кого-нибудь совета. – Мне самому пришлось носить кожаные штаны так часто, что надо было уже вкладывать деньги в акции производителей. – Ты хорошо в них выглядишь. Порозовев от похвалы, Дэвид неуклюже благодарит. Майкл на долю секунды опускает глаза, но тут же возвращается к беседе: – Так! – это звучит слишком громко, будто внезапный хлопок в ладоши. – Уже настолько поздно, что я начинаю сообщать людям, как хорошо они выглядят в коже. Значит, пора на боковую. – Допив остатки из своей бутылки, он поднимается. – Увидимся за завтраком? – Да, конечно, – отвечает Дэвид. *** Майкл уходит, но память о разговоре остается. Она следует за Дэвидом в номер, где он думает о себе-подростке, о лихорадочности зарождающейся сексуальности, которой огорошивает человека переходный возраст вместе с подарочками типа прыщей по всему лицу и ненужных эрекций в автобусе, скачков роста и ломки голоса. Когда девчачьи юбки внезапно становятся крайне интересными, потому что подол колышется при ходьбе, завораживая и маня. Когда появляется глупое желание (причем ты сам понимаешь, какой это дебилизм, но ничего не можешь с собой поделать) дернуть за лямку лифчика сидящей в классе перед тобой красавицы, чтобы к тебе повернулись и тебя заметили (хоть и с нелестным «Перестань, козел!»). Когда сосок фотомодели на третьей странице гонит искры возбуждения по телу и заставляет почувствовать благодарность за друзей, которые могут приносить такие газетенки из дома, потому что их родители читают желтую прессу. Когда за парой скрытных толчков в кулак следует целый фейерверк. Дэвид полутвердый; теплота лениво пульсирует в джинсах. Сев на край кровати, он снимает ботинки с носками и потягивается, пока не хрустнут суставы плеч. Он неторопливо проводит рукой по животу, опускаясь ниже, чтобы прижать ребро ладони к набухающему члену. Что ж, если он собирается подрочить, то почему бы не устроиться с комфортом. Сняв джинсы и боксеры и оставшись в одной футболке, Дэвид забирается в кровать, спихивает одеяло вниз и ставит подушку к изголовью удобным клином. Утопая спиной в мягком пухе, он берет себя в руку. Поглаживая себя, он сначала думает о женщинах – безымянных, не полностью прорисованных воображением: упругая грудь, кружевная сорочка, через которую проглядывают соски, маленькие трусики, изгиб спины, шорох падающей ткани, округлые ягодицы. Когда член наливается кровью, Дэвид представляет себе, как впивается пальцами в раздвинутые бедра, как мнет горячие округлости безликой женщины, которая тянется к нему... и это ее рука обхватила его член, это она гладит его именно так, как надо, улыбаясь и прикрыв глаза от удовольствия. С его губ срывается едва слышный стон. И тут – одно неловкое движение. Может, причиной тому вечерняя беседа, все еще кружащаяся в голове, или пиво, или незнакомый номер в отеле, или то, что Дэвид лежит с закрытыми глазами, а рука на члене – его собственная, широкая и мужская, и поэтому он думает о... ... о том лете, когда ему пятнадцать. Он делит с друзьями палатку и просыпается среди ночи из-за шороха спального мешка и влажного хлюпанья, от тихого тайного грязного звука, от сдавленного дыхания, стыдливо заглушенного подушкой. Он замирает в темноте, скованный неуверенностью и сбитый с толку, в то время как его уши стремятся уловить все-все-все. Он возбужден и парализован и тих как могила, а его эрекция обжигает бедро еще долго после того, как происходящее перестает происходить... ... что-то сладко сжимается в животе, и он думает о... ... о полутемной комнате: кулак обхватывает член друга, друг отвечает тем же, пальцы незнакомые, неловкие, но старательные, горячие и липкие, лицо пылает, когда неуклюже гладишь шелковистую плоть, на пике удовольствия с жадным отчаяньем стремясь к финалу... ... картинка вздрагивает, будто в неисправном проекторе, и это не какой-то незнакомый парень, а Майкл. Это руки Майкла, широкие и грубоватые, уверенные, твердые. Это Майкл закусывает губу, лаская член Дэвида, и приникает так близко, что Дэвид чувствует дыхание на щеке... слышит в своей голове голос, будто шепот на ухо: «Тебе это нравится...» – и кончает, от удивления глотая ртом воздух. Дэвид оседает на подушки, вымотанный извержением эндорфинов, и смотрит невидящими глазами в потолок. *** Факт остается фактом: заигрывать с прессой после проекта, в который ты вложил всю душу и который хочешь донести до публики, – это хуже, чем покрасить задницу в синий цвет и надеть миниюбку, чтобы произвести впечатление на бабуина. Тем не менее, это тоже часть контракта, так что ты, как послушная обезьянка-проститутка, выходишь на панель. Пресс-джанкеты являются маленькими островками неприятного сюрреализма, смесью скуки и суеты, потому что ты торопишься на встречу с людьми, которых потом придется ждать и которые даже не соблаговолили подготовиться к интервью заранее, а однообразные вопросы кажутся ближе к вечеру все более безумными. Все это намного лучше переносится с приятелем, потому что он вместе с тобой отчаянно цепляется за спасительный плот и бесполезно трепыхается в воде, ожидая возвращения на берег нормальной жизни. На этот раз работа с прессой оказалась для Дэвида не то чтобы приятной, но он не томился ею в такой степени, как привык от себя ожидать, – до сегодняшнего дня. Какое-то новое беспокойство отдает эхом внутри, холодит живот и покалывает вдоль позвоночника. Дэвид все утро пытается внимательно слушать вопросы и хорошо на них отвечать. Он даже думает, что у него неплохо получается, пока на пути от одного телеканала к другому Майкл не касается легонько его руки и не спрашивает – тихо, чтобы никто вокруг не услышал: – Ты в порядке? – Что? – Ты... какой-то не такой. Я бы ничего не сказал, но уж очень заметно. – Извини, плохо спалось, – врет Дэвид. Майкл продолжает пристально смотреть на него, так что он, тряхнув челкой, добавляет: – Проснулся с головной болью, но ничего, переживу. – Если хочешь, я попрошу перенести следующее интервью или хотя бы сделать его покороче, – предлагает Майкл все так же тихо, прильнув еще ближе. – Нет-нет, все в порядке. – Это снова неправда, но Дэвид не знает, как выбраться из угла, в который сам себя загнал. – Я просто буду умничкой и выпью парацетамола, а потом попрошу лишний час к обеденному перерыву и где-нибудь прилягу. – Как знаешь, – кивает Майкл и больше не настаивает. Однако на следующих встречах он ведет себя более игриво и дружелюбно с журналистами, буквально светясь счастьем. Он будто старается уравновесить неприветливость Дэвида, и от этого Дэвид чувствует себя только хуже. *** Он возвращается в номер рано, чтобы спрятаться от людей, но это не помогает: единственный человек, от которого нужно спастись, – это он сам. Как избавиться от части себя? Как выкорчевать из сознания голос, нашептывающий: «Прыгай», – когда ты стоишь у обрыва; говорящий: «Поставь все на черное», – когда уйти из казино нужно было уже час назад; рисующий перед внутренним взором картины, которые невозможно забыть? Дэвид меряет шагами комнату. Садится с привезенной из дома книгой, смотрит на пляшущие по страницам буквы и откладывает ее в сторону. Он жалеет, что в отеле нет спортзала, и, снова вскочив, решает, что надо пройтись по городу. К черту все. Надо вырваться на улицу, глотнуть свежего воздуха, проветрить мозги. Дэвид берет с вешалки куртку и выходит из номера. Побродив сорок минут и немного заплутав, он ищет дорогу обратно, проклиная одинаково выглядящие, будто по линейке расчерченные улицы. Еще через двадцать минут Дэвид готов признать, что ситуация приносит пользу, потому что можно сконцентрироваться на злости на себя и свою рассеянность. Однако через полчаса он все-таки находит правильную улицу, пересекает фойе правильного отеля и поднимается на лифте к правильному номеру. И понимает, что некоторые мысли хуже рыболовных крючков, потому что единственный способ от них избавиться – протолкнуть насквозь через кожу. Дэвид выразительно, мелодраматично вздыхает. (Какой толк быть актером, если зрители не могут понять, что он чувствует? Конечно, единственным зрителем на данный момент является мебель в пустом номере, но все же.) Пришло время набраться храбрости и разложить по полочкам скачущие галопом мысли. Вдох. Значит, он может чувствовать влечение к мужчинам, о чем и не подозревал. Это неожиданно, однако против фактов не попрешь. Дэвид замирает, прислушиваясь к себе, пытаясь обнаружить – панику? ужас? – какую-нибудь негативную реакцию. Но внутренний радар пуст, на нем ни всполоха. Понятно. Конечно, такие вещи его никогда не смущали, но это ведь совсем другое дело, если они касаются тебя, верно? Кроме того, речь не только о влечении к мужчинам. Речь о влечении к Майклу. Что-то внутри Дэвида вздрагивает. Это ведь просто чувство вины, да? Он чувствует себя виноватым, потому что ему нравится Майкл. Майкл – свой парень: за словом в карман не лезет, умеет смеяться над собой, улыбается Дэвиду, будто от всей души, азартно сквернословит и превращается в бога хаоса при каждой удобной возможности. Мозг Дэвида просто случайно вставил в фантазию образ друга, верно? Может, еще одна причина в том, что Майкл буквально живет своими героями, растворяется в них, находит их отголоски внутри себя и работает с настоящими чувствами. Он несколько месяцев играл персонажа, без оглядки влюбленного в персонажа Дэвида, так что Дэвид теперь просто реагирует на всплывшее в памяти чувство, вот и все. Вот и все. Выдох. Все в порядке. *** Следующий день проходит намного легче, и Дэвид перестает паниковать. Еще два дня, и он поедет домой. Чего такого может произойти за два дня? *** – Хочешь вечером проветриться? Или останешься в номере? – С книжкой у меня что-то не задалось, – пожимает плечами Дэвид. – Знаешь, – Майкл закусывает губу, – мой старый друг работает в театре импровизированной комедии на другом конце города. Я собирался съездить, осмотреться. Хочешь со мной? Было бы глупо согласиться, просто непередаваемо глупо. Но Майкл улыбается так тепло и ободряюще… – Почему бы и нет, – неожиданно для себя отвечает Дэвид. Они берут такси до театра. Другом Майкла оказывается Эми – угловатая женщина во всем черном, кроме очков с красной оправой. Она разговаривает с коллегами у края сцены, когда появляются Дэвид и Майкл, и по дороге до входа ее развязный американский акцент пропадает без следа. – Хэй, валлиец! – восклицает она мелодично, как дома, в Йоркшире. – Хэй, йорки! – Обняв ее в ответ, Майкл представляет ей Дэвида. Эми извиняется, потому что дела зовут, но обещает проведать их попозже: – Садитесь вот тут за столик. Я угощаю. Пиво здесь – редкостное пойло, зато холодное. Эми оказывается права по всем пунктам. – Уф, мерзость какая. – Не может быть… – Дэвид делает первый глоток. – Э-э, беру свои слова обратно. Пиво просто отвратительное. – Одновременно слишком пенистое и слишком безвкусное. – Угу, – соглашается Дэвид. – Будто хотели сделать напиток в честь памяти о пиве… – А из ингредиентов была только мыльная вода. Дэвид кивает, но по привычке отхлебывает из бокала еще раз и морщится, что вызывает у Майкла приступ смеха. – Теперь я понимаю, почему Эми предложила заплатить по нашему счету. Хотя… – Улыбка Майкла такая славная и озорная, что что-то жадное внутри Дэвида хочет непременно ее коснуться, – она не уточнила, что нам нельзя заказать виски. – О, какой ты коварный! На сцене тем временем разворачивается многоактовая комедия, которая могла бы с легкостью закончиться провалом, но актеры импровизируют на редкость слаженно, и Дэвид удивлен тому, что без перерыва смеется. В полумраке он иногда чувствует взгляд Майкла на себе – и каждый раз это будто физическое прикосновение к разгоряченным щекам. Дрожь пробегает электрическим разрядом по всему телу. К тому времени, как снова включают свет, Дэвид выпил больше, чем обычно: язык начинает заплетаться. – Милое представление. Отлично подобранная труппа. – Да, здесь очень успешно сводят людей вместе. – Майкл почесывает бороду. – Я заходил всего пару раз в качестве зрителя, но знаю, что они упорно работают перед каждым представлением – проводят все эти смехотворные упражнения на развитие доверия. Выглядит более чем странно, однако, очевидно, помогает. – Логично. Я сам не занимаюсь импровизированной комедией, она меня пугает. – Уверен, у тебя получилось бы великолепно. Дэвид отмахивается: – Что ты. Я знаю преуспевших в этом людей, и я совсем не такой. – Ты хочешь сказать… – На сцене необходимо чувствовать уверенность в себе, однако такое представление зависит не только от тебя одного. Все вокруг должны быть практически жонглерами. Понимаешь, обычно уверенность приходит во время репетиций… – Ну да. Все просто, когда знаешь, что будут делать остальные, – соглашается Майкл. – Вот-вот. Благодаря репетициям становится понятно, как играют коллеги и как на это реагировать… что делать, если кто-то не совсем… – Дэвид взмахивает рукой, – но я недостаточно смелый, чтобы попробовать что-то новое, если из-за этого может разрушиться весь карточный домик. – У таких представлений есть определенные рамки. Если о них не забывать, все будет хорошо. – Говорить-то легко. – Стоит один раз попробовать, – пожимает плечами Майкл, – и тогда станет понятно, что было нечего бояться. – Значит, тебе уже давно хочется провести эксперимент? Майкл секунду раздумывает. – Когда мне было пятнадцать, я пошел с другом на дрэг-шоу, и оно меня очаровало, – тихо отвечает он. – Само представление, шутки и песни – все казалось таким сказочным, чем-то похожим на театр. Эта власть над зрителями, понимаешь? – Майкл смотрит куда-то вдаль, будто через расстояние в тридцать пять лет. – Певица была такой красивой. Это, конечно, помогло, – добавляет он со смешком и качает головой. – Я смотрел на нее и думал, что тоже мог бы так. – Дрэг? В смысле, по-серьезному, а не просто с шариками под свитером и с писклявым голосом? – Ну да. С танцами и песнями, хотя на самом деле я не умею петь. – Я думал, у всех валлийцев отменный голос, – поддразнивает его Дэвид. – Бессовестная пропаганда, – улыбается в ответ Майкл. – И все же… эта безграничная власть над людьми… – Он указывает широким жестом на воображаемый зал. – Настоящая магия. – Сравнимо с выступлением на сцене, когда все идет по плану. – Да… жажда зрителей делает тебя всемогущим. – Майкл смотрит прямо в глаза Дэвиду, и тот чувствует толику этой власти здесь и сейчас, чувствует, как этот пронзительный взгляд и алый рот и эта харизма накрывают его волной. Дэвид глубоко вдыхает, чтобы опомниться. – Представь, что ты можешь сделать в такой ситуации, – едва слышно продолжает Майкл, будто получая удовольствие уже от самих слов. – Представь, что зрители позволят с собой сделать. Понимаешь, в тот вечер она могла поставить на колени каждого, и ей бы еще и спасибо сказали. Мозг Дэвида рисует предательские картины. – Я… – вырывается фальцетом. – Я думаю, это как на театральных подмостках. Когда нужно заставить людей поверить в реальность происходящего. – И никто не ожидает, что происходящее останется реальным навсегда, – лишь так долго, чтобы успеть им насладиться. Боже правый. – Ты всегда так хорош… за что бы ни взялся. – Черт, он просто не может заткнуться. – В смысле, на сцене. – Я стараюсь быть хорошим. – Рука Майкла замирает на столе рядом с рукой Дэвида – близко, но не касаясь ее. – Ты и сам просто находка. – Эй, ребята… Майкл оборачивается, не переставая улыбаться. Дэвиду страшно подумать, как, должно быть, выглядит он сам. – Эми! Прости, но мне кажется, что нам пора. – Правда? Очень жаль. Еще раз извинившись от имени их обоих, Майкл обещает вернуться. По дороге до такси Дэвид прилагает все усилия, чтобы походка не выдавала его эрекцию. *** Они едут обратно в тишине. Никто не говорит, и Дэвиду слышен каждый шорох одежды, каждый прерывистый вдох. Он чувствует биение пульса в горле. Чувствует и горячую пульсацию намного ниже. Закидывает ногу за ногу, но быстро отказывается от этой идеи: брюки до безобразия узкие. Он не может смотреть на Майкла, просто не может. Кто-то где-то накосячил. Другого объяснения нет. (В течение одной секунды, когда они садились в такси, кожа коснулась горячей кожи, оглушив искрой, будто от статического разряда.) Дэвид сглатывает. Узел из паники и желания все крепче затягивается где-то в животе. *** Лифт останавливается на этаже Майкла. Выйдя в коридор, Майкл смотрит по сторонам, прежде чем оглянуться на Дэвида. – Идешь? – спрашивает он с осторожной безразличностью, выглядя как человек, который не обидится из-за отказа. В его взгляде проскакивает вспышка. Дэвид облизывает губу и смотрит на Майкла так, будто видит впервые. – Все это кажется таким нереальным, эти несколько дней… Не отводя от него глаз, Майкл молчит, и двери лифта начинают закрываться. Он тяжело наваливается на кнопку вызова и тихо, почти что сочувственно произносит: – Это не обязано ничего значить. Когда Дэвид пытается заговорить, из горла вырывается только какое-то скрипение. Сглотнув, он пробует еще раз: – Проще сказать… чем сделать… Лифт начинает нетерпеливо пищать. – Тогда я пойду спать один, – отвечает Майкл. Двери начинают закрываться… …и Дэвид выходит из лифта. *** Щелчок дверного замка. Он такой окончательный и бесповоротный, что Дэвид чувствует зарождающуюся глубоко внутри панику. Майкл подходит ближе, ближе, слишком близко, вплотную, раздвигает коленом ноги Дэвида и кладет руку на талию, и вот его губы совсем рядом, и Дэвиду приходится в последнюю секунду отвернуться, так что рот Майкла касается лишь бородатой щеки. – Никаких поцелуев? – Угу… Майкл на секунду замирает, глядя Дэвиду прямо в глаза своими зелено-карими, изменчивыми, опасными. Дэвид должен установить смехотворную границу, но Майкл, кажется, понимает эту необходимость. Он касается бедра Дэвида, не отводя изучающего взгляда. Тепло ладони просачивается через тонкую ткань, и он проводит рукой вверх – медленно, тяжело, доводя до исступления; член Дэвида вздрагивает в брюках. С дикой улыбкой Майкл наклоняется ближе – но вместо того, чтобы зашептать на ухо, чего Дэвид более-менее ожидал, он мягко прикусывает мочку, и от контакта нежной кожи с зубами по спине Дэвида пробегает электрический разряд, заставляя волоски встать дыбом, а сердце – бешено заколотиться в реакции на адреналин. Дэвид не в силах сдержать полустон. Он чувствует, как его рубашку расстегивают, и запоздало понимает, что надо бы помочь, но язык Майкла, горячий и острый, выводит узоры вокруг адамова яблока, заставляя безвольно запрокинуть голову, которая гулко соприкасается со стеной. – Черт! – Мм… Руки Майкла обжигают бока по пути вниз, ногти легко царапают, оставляя кожу после себя сверхчувствительной, а там, где еще не успели побывать, – отчаянно голодной. Продолжая его ласкать, Майкл расстегивает брюки Дэвида, и те падают на пол, звеня ключами в одном из карманов. Воздух холодит обнаженное тело. Дэвид толкается в придавившее его к стене бедро, и это так хорошо, просто великолепно, тут и желание и жар, но всего этого катастрофически недостаточно, так что он начинает тянуть за одежду Майкла, задирает его футболку вверх, непослушными пальцами расстегивает ремень и подбирается к ширинке… Рубашка падает на пол. Майкл опускается на колени с висящими на бедрах полурасстегнутыми брюками. – Это как ездить на велосипеде. – Дэвид слышит ухмылку в словах Майкла, чувствует разгоряченное дыхание на своем животе и через влажную ткань, растянутую эрекцией. Так хочется сумничать в ответ, но он всегда с трудом находит слова, если не играет роль. – Ну и ну, – тем временем кончик пальца легонько обводит рвущуюся на свободу головку. – Оказывается, все те слухи – чистейшая правда. – Пожалуйста… – хрипит Дэвид. С прерывистым вздохом он переводит взгляд с потолка вниз. Майкл стоит на коленях, и его большие глаза обращены прямо на лицо Дэвида. Тому приходится зажмуриться, однако видение никуда не исчезает: влажные, прилипшие ко лбу кудри… белые зубы покусывают нижнюю губу. Майкл выглядит диким, сатурнальным, будто источающим порочные обещания, и… Дэвид уже чувствует жар от разверзнувшейся перед ним бездны. Медленно, дюйм за дюймом Майкл стаскивает ненужные боксеры, которые присоединяются к остальной одежде на полу, и берет член Дэвида в рот – резко, жадно и до дрожи великолепно, обхватывая основание рукой, то засасывая глубже, то отпуская и помогая себе небрежно сжатым кулаком. Дэвид хочет запустить пятерню в стальные кудри, провести ладонью по щеке и почувствовать движение челюсти, но стоит ему потянуться вниз, как рука Майкла проскальзывает назад, обхватывает и стискивает ягодицу. При этом кончик одного пальца касается дырочки Дэвида и… черт возьми. Предвкушение вытряхивает воздух из груди, как удар под ребра. Майкл, конечно, не собирается… Но сам факт, что он мог бы… он мог бы… Тот факт, что Дэвид хочет, чтобы Майкл… От одной этой мысли Дэвид кончает, но Майкл продолжает влажно-горячо сосать, а Дэвид все спускает и спускает, пока колени не подгибаются и не приходится коснуться плеча Майкла, как бы прося, умоляя остановиться. Майкл вытирает губы тыльной стороной ладони. Поднявшись на ноги, он опирается о стену одной рукой и, зарывшись носом в ложбинку между плечом и шеей Дэвида, глубоко вдыхает его запах. Он обхватывает свой член и начинает быстро, грубовато водить кулаком. Дэвид кладет дрожащие пальцы поверх руки Майкла – угол неудобный, но влажная кожа такая бархатистая… Дыхание Майкла учащается. – Можешь кончить на меня, – шепчет Дэвид. Из горла Майкла вырывается рык, заканчивающийся всхлипом, от которого снова становится жарко, и на живот Дэвида изливается горячая сперма. Обоим нужно несколько мгновений, чтобы продышаться. Дэвид первый в состоянии улыбнуться и заговорить: – Наверное, перед возвращением в свой номер мне лучше заглянуть в душ. – Почему бы и нет, – соглашается Майкл. – Знаешь, – медленно добавляет он, – мне кажется, в душе достаточно места для нас обоих. *** «Пропитанное жестокостью и ароматами блюдо из ортоланов едят, покрыв голову салфеткой, – для того, чтобы насладиться запахом, а также, возможно, спрятать лицо от глаз Божьих».