На осколках

      Эдвард Элрик умирал у него на руках, от его рук, и это было столь же приятно, сколь ужасно. Энви разрывало на части то, что должно было называться душой, или ее жалким изуродованным подобием, заключенным в мертвое тело, собранное по частям в пределах алхимических врат. Что-то непонятное гложило его изнутри, клокотало в юношеской груди клубами кромешной тьмы и раздирало на части, те самые, которые использовались при его создании заново и сшивали уродливыми нитками без всякой анастезии. Никогда на его памяти, Энви не было так больно... Как держать на руках захлебывающегося кровью Стального алхимика и чувствовать, как по ледяным щекам бежит что-то мокрое и соленое, мерзкое, такое, что не должно присутствовать у существ его расы. Энви не помнил себя, когда предельно бережно стирал с чужих разбитых губ алые пузыри, гладил нервно дрожащими пальцами спутанные, грязные волосы, все еще стянутые в тугую косу, и прижимался крепко, близко-близко, как будто пытался слиться с Эдвардом воедино, перетечь ему под кожу, проникнуть в кости и просочиться липким ядом в кровь. И сейчас он бы отдал все, что угодно, лишь бы эта бешено пульсирующая в воспаленном мозгу мысль могла осуществиться. Гомункул не должен чувствовать, не должен иметь желаний, не должен хотеть... По крайней мере, не этого...       — А знаешь, Стальной, в другой жизни мы могли бы быть кем-то большим, чем просто врагами, — глумливо улыбнулся Зависть, его выцветшие фиалковые глаза нервно дрогнули, превратились в одинокую зияющую щелку, совсем как у змеи. — Хотя... Могли ведь и в этой, однако ты отказался сотрудничать с нами, глупец. И теперь вот так бесславно и низко умрешь в заброшенных катакомбах, в обществе того, кого ненавидишь столь же сильно, как и нашего отца. В этом есть какая-то доля иронии, ты так не думаешь, дорогой братец? — смех вышел на удивление тихим и совсем не злорадным, как бывало обычно, а, скорее, усталым и надломленным.       — Знаешь, Стальной, наверное, при жизни, той, до врат, я был похож на тебя, с такими же золотыми глазами и светлыми волосами, — Энви почти с одержимостью вцепился в чужие волосы на затылке с такой силой, что побелели костяшки пальцев, а затем жестко подтянул безвольную голову выше, чтобы видеть медленно угасающую жизнь в некогда яростных глазах. — Как же я тебя ненавижу... — неожиданно прошипел Зависть и с огромным удовольствием плюнул в омерзительное лицо. — Даже сдохнуть нормально не можешь!       Энви откинул от себя тело одной рукой, играючи, так легко, как сломанную куклу, и даже не посмотрел куда отлетела продырявленная туша. Краем глаза он видел, как метнулся в воздух потемневший от крови и порванный сразу в нескольких местах алый плащ, а затем с глухим звуком и слабым, похожим на человеческий, стоном упало неподалеку от незавершенного круга для человеческой трансмутации. Эдвард(или то, что от него осталось) булькающе закашлялся где-то в стороне, а Зависть лишь презрительно фыркнул.       — От тебя никакого толку, даже если в тебе течет кровь отца, ты все равно остаешься бесполезным мусором. В конечном итоге, ни философского камня, ни перерождения в людей. Как надоело! Снова искать кого-то... А ведь ты был близко, коротышка-Стальной. Обидно, правда? Тебя ведь никто не просил умирать, чего тебе стоило завершить реакцию и сделать нас людьми? — едва ли не прорычал гомункул и тут же сардонически улыбнулся. Его лицо перекосило от бешенства на одну сторону, а тело пару раз дернулось в нервном припадке. Энви не контролировал мутации, которые происходили с большей частью его естества, становясь то хрупкой женщиной, то, наоборот, тучным мужчиной. Мелкие частицы распадались на атомы, кружили вокруг плеч, икр и локтей пчелиным роем, перетекали причудливыми восьмерками к длинным волосам, но никак не могли найти своего места. Тело то принимало осколки, то отторгало отравленную плоть, но едва ли Энви замечал это. Опытный врач назвал бы это невропатическим припадком, ведь ничем другим, по идее, гомункул не мог страдать.       Через какое-то время слова Зависти превратились в нечленораздельный параноидальный шепот. Он бубнил себе под нос что-то невразумительное, словно читал тайное и могущественное заклинание на старом, давно забытом языке, который уже не использовался даже в алхимии, вцепился в собственные жесткие волосы и с силой оттягивал, иногда вырывая целые клоки. Если бы сейчас его увидела со стороны Ложь, то, скорее всего, снова выдала что-то раздражающе мудрое и не всегда понятное, может, даже снизошла до своего королевского пьедестала отчужденной флегматичности и весьма по-человечески похлопала его по плечу. Реакция остальных была бы не столь благосклонной, однако она стала бы самой приемлемой. Потому что Энви и без того было тошно. В припадке гнева и не утихающей ненависти он бы, с огромной вероятностью попытался убить проницательную Ложь. Тем более, что она знала его дольше и лучше всех. Единственная, кто разглядел то, что было глубоко в душе, но в тоже время, лениво колыхалось на поверхности, прикрытое лишь тонким слоем растрескавшейся пластиковой маски. За это он ее тоже ненавидел. Всеми фибрами души.       Энви метнулся в сторону слишком резко, из-за чего послышался противный хруст, и юноша на мгновение неестественно выгнулся дугой и замер со свернутой головой. Неудачный эксперимент, искусственное создание, которое изначально даже не имело эстетической формы, он походил на несуразный костяной мешок с множеством не только лишних конечностей, но и частями адских врат, что обсидиановыми змеями обвивали глотку и часть внутренностей, как никогда раньше. Он не помнил даже собственного имени, если оно когда-то у него вообще имелось. Не помнил ничего, что могло бы подтвердить его человеческую суть. Лишь одну всепоглощающую боль, примерно такую, как сейчас. Но он был вне врат, тогда почему же?.. Дьявол! Почему?!       Смех выходил из гомункула отрывистыми лающими волнами. Искореженное тело содрогалось в мелких конвульсиях, а руки нервно дрожали. Зависть неловко дернул кистями, в попытке вернуть голову на прежнее место, однако лишь вывернул ее еще сильнее. Шея пошла уродливыми складками, послышался треск разрываемых сухожилий и хруст позвонков. Юноша громко и раскатисто чертыхнулся, а затем резко крутанул череп в нужную сторону, до тех пор, пока застывшее лицо не встало на место. Почему, чтобы убить Стального хватило всего лишь проткнуть его насквозь, а к нему смерть не хочет даже прикоснуться, хотя бы кончиками своих эфемерных пальцев? Почему?! Почему он, гомункул, проживший дольше любой человеческой жизни, не может сгинуть вслед за никчемным коротышкой?! Рассеянный взгляд Энви какое-то время бесцельно блуждал по полуразрушенным, провонявшим металлом и кровью катакомбам, а затем неожиданно зацепился за обмякшее тело. Голова Эдварда была повернута набок, левая рука простиралась к алхимическому кругу, словно алхимик даже при смерти пытался совершить трансмутацию, убежать из удушающих объятий костлявой мадам любой ценой. Левая нога была неестественно вывернута в коленном суставе и торчала, изогнутая вверх, в кровавых лоскутах одежды проглядывались остатки от авто-брони. Разноцветные шнуры торчали из плеча и бедра, как вырванные вены, а под головой растеклась целая лужа крови, похожая на постепенно распускающийся бутон. Пожалуй, Эдвард Элрик был даже красив в своей уродливой гротескности, но у Энви всегда были несколько извращенные вкусы.       Зависть двинулся к Стальному алхимику, пошатываясь, как в пьяном бреду. Он рухнул перед искалеченным телом на колени и совершенно не почувствовал физической боли. Тело вообще не отзывалось с самого начала их непродолжительного боя, как бы гомункул не пытался вернуть ему чувствительность. Сегодня почему-то это было не в его власти.       — Как же я тебя ненавижу, Эдвард Элрик, — разбито и глухо просипел юноша, а затем почти бережно подтянул чужую голову к себе, ближе к острым коленям. Дыхание алхимика было редким, прерывистым, со свистящим, пугающим хрипом. Он умирал слишком стремительно, но недостаточно, чтобы не чувствовать агонии. И это убивало Зависть. Больше, чем все остальное, что когда-то происходило в его безликом существовании. — Ненавижу, даже больше своей сути...       — Поэтому не добиваешь? — хватая воздух мелкими рваными порциями, как выкинутая на берег рыба, с трудом шевеля губами и буквально выдавливая из себя каждое слово. Энви нервно дернулся в сторону, так, словно к нему снова потянулись множество чернильных рук из узкого просвета, который был сплошь усеян широкими алыми глазами. Причем он отскочил с такой скоростью и ужасом на измученном лице, что голова Эдварда, мгновенно лишившись опоры, безвольно упала на пол. Даже со стороны Зависть чувствовал довольную ухмылку молодого человека. Гомункул одновременно с облегчением и паникой наблюдал, как слабо шевелятся чужие губы, и не знал, что делать. Он оказался у, по сути, трупа с три больших прыжка и тут же приставил к чужому горлу острый нож, в который трансформировалась его рука, и снова неловко застыл. Он аккуратно приподнял голову умирающего Эдварда свободной рукой, и этот жест, полной скрытого сожаления и слишком откровенного интима, стальными тисками сжал бьющееся сердце. — Почему...ты... плачешь?.. — окровавленная рука чуть приподнялась над полом, но тут же безвольно рухнула обратно. Должно быть, он хотел положить ладонь на чужую щеку или, может быть, стереть большим пальцем слезы, чтобы принципиально указать на его слабость на последнем издыхании, но проклятый паралич не позволил ему это сделать.       — Пошел к черту, Стальной! — неожиданно даже для самого себя задохнулся Зависть почти воем и беспомощно, совсем по-детски уткнулся носом в чужие волосы. Его рука, до этого момента напряженная, как гитарная струна, которая была готова в любой момент порваться, преобразилась обратно и подхватила потяжелевшее тело под лопатки, прижимая к себе так крепко, как только можно. — Ненавижу тебя, коротышка! Если умираешь, то делай это быстрее, потому что другого не дано.       ...Ложь нашла Зависть там же, где они оставили их с малышом-Стальным. Он сидел на полу без движения, низко склонившись к мертвому телу алхимика, и тихонько баюкал его в своих крепких объятиях. «Какая трагедия», — без всяких эмоций подумала женщина, ловко спрыгнула с высокого камня, на котором стояла до этого, и уверенно двинулась в сторону собрата, специально громко стуча каблуками, чтобы Зависть знал о ее неумолимом приближении.       — Энви, оставь его, нам уже пора, — как обычно мягко, чуть мурлыкающе позвала Ласт и замерла буквально в паре метров от сгорбившегося собрата. Она терпеливо ждала, пока юноша наконец успокоиться, натянет на себя привычную глумливо-сумасшедшую улыбочку и с веселым настроем потянется следом за ней. Однако минуты шли, а Зависть не то, что не распрямлялся, а даже никак не реагировал на ее слова. Именно тогда Ложь стали терзать смутные сомнения и отголоски беспокойства. Ее внимательный и цепкий взгляд скользнул по телу Зависти, по трупу Стального алхимика, а только затем упал на пол, где белел не так давно нарисованный поверх другого, почти идеальный круг преобразований. — Зависть, ты что, пытался?.. — Ложь не договорила: слова почему-то застряли костью поперек горла и никак не хотели идти дальше. Глаза неверяще распахнулись и изучающе впились в гомункула. — Ты же знаешь, — алхимия нам не подвластна, как ни старайся. Это наша цена за возвращение в этот мир. Какая бы не была цель, мы не можем...       — Заткнись! — слишком резко и неожиданно рявкнул Энви, не оборачиваясь. Ложь отступила на пару шагов, но, впрочем, быстро взяла себя в руки. Ее движения вновь стали уверенными и плавными, а взгляд жестким и холодным. — Ты живешь дольше меня, Ложь. Скажи, почему так? Почему меня сейчас разорвет? Почему так больно, как не было, когда меня отторгали врата? Почему, заплатив такую цену, я не могу вернуть его?!       — Ты просто мог не убивать его, ведь тебя никто не заставлял, — дальнейших шагов женщины было почти неслышно. Она опустилась перед ним на корточки, неловко навалилась всем телом на спину, как будто пыталась имитировать обьятия, которые дарят друг другу нормальные, любящие люди.       — Я не хотел, — на грани срыва прохрипел Зависть. Чужие волосы неприятно кололи кожу, но едва ли он обращал на это внимание. — Я просто не рассчитал, думал, что прыткий коротышка успеет уйти... А когда лезвие вышло со спины, было уже слишком поздно. Он не мог использовать алхимию, а одна нога не дала нужной скорости, чтобы вовремя отползти.       — Оставь, пойдем, — выдержав определенную паузу, попросила Ложь. Она стерла с мертвенно-бледного лица Эдварда Элрика кровь грубой тканью перчатки, а затем закрыла ему глаза, так, словно он просто уснул. Навсегда. — Времени совсем нет. Скоро все остальные будут здесь. Ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь еще увидел твою слабость? — бархатным низким голосом уговаривала гомункул, как ласковая мать уговаривает свое капризное дитя. От части, в принципе, оно так и было в действительности. Никому не нужный при жизни младенец, потом отравленный ртутью труп, а затем и новоявленный гомункул, еще не получивший должной формы. Он всегда был ей ближе остальных, если их отношения можно было так назвать. Ласт всегда по своему заботилась о брошенном ребенке, которым Энви оставался с рождения и до сих пор. Наивный, застрявший в веках ребенок, который верил в сказки.       — Обжорство сожрет его, если оставить так. Хотя... Что я несу? Какое мне вообще дело, что будет с трупом этого коротышки? — со стороны могло показаться, что Зависть говорил сам с собой, однако, это было далеко не так. Он спрашивал у Ласт, просил у ее немой поддержки, пусть и не осознанно, это читалось в едва уловимых интонациях в дрожащем, скачками мутирующем на металлический визг голосе. Тело Энви шло постоянной рябью, разлагалось и складывалось заново в немыслимые формы, но все они, как одна, не отпускали окровавленное тело. — Но... Я ведь могу попытаться еще раз, да? Человеческая трансмутация...       — Энви, прекрати, все это бесполезно. Идем. Хватит играть в... Какого черта?! — Зависть почувствовал, как голос женщины испуганно подскочил, а сама она резко выпрямилась. — Что происходит?! Зависть?! — впервые в своей жизни гомункул слышал панику в голосе Ласт. Он с огромной неохотой оторвал лицо от чужой груди, — ему было, мягко говоря, плевать на то, что происходило в округе. Однако когда он увидел активировавшийся алхимический круг, который горел разъяренным рубиновым пламенем с редкими малиновыми прожилками и оранжевыми всполохами...       На границах плясали юркие молнии и кружевными лентами складывалась тьма. В воздухе витал резкий запах озона и крови. Крик Ласт, который активно звал его по имени, доносился словно откуда-то из потустороннего мира. Он видел ее преобразившиеся обугленные руки, тянувшиеся к нему, видел, как под ногами раскрывала свой голодный зев бездна изначальных врат и множество мелких ладоней тянулись к ним. Мир стремительно стирался перед глазами, словно по нему вели ластиком, как по грифельному следу от карандаша, предметы, люди и цвета крутились в бешеном калейдоскопе, сливались в неясные пятна, а кроме открывающихся массивных ставней и странной багряной нити, тянувшейся к нему, не существовало ничего. Зависть проследил взглядом за направлением нити, а затем неожиданно громко расхохотался. Чертова лента вовсе не являлась таковой, это была кровь. Обычная человеческая кровь, которая тянулась к кончикам пальцев Эдварда.       «Он успел запустить трансмутацию собственного тела в таком состоянии?» — мелькнула неожиданно трезвая и самая логичная мысль в голове за последние полчаса. Энви не знал, почему процесс запускался так долго или почему сработал в принципе после смерти призвавшего врата алхимика, но сейчас это было совершенно не важно. Он не мог даже предугадать, что попросил Элрик взамен собственного трупа и, судя по всему, двух бездушных тварей. Вполне вероятно, что он не отказался от идеи вернуть тело своего брата в этот мир, однако никто, кроме этого коротышки не мог знать наверняка.       Их затягивало весьма стремительно. Куда быстрее, чем отторгало, на памяти Энви. Он едва успел преобразить одну руку и притянуть к себе перепуганную Ложь, прежде чем они с головой ушли в зыбкое небытие без времени и пространства. Энви чувствовал, как проклятые руки вытягивали из его хватки бездыханное тело Эдварда, цеплялся в него сильнее, но прекрасно понимал, — уступает. Как бы он не старался, эти чертовы твари, все равно были искуснее и сильнее его. Второй рукой он одновременно пытался удержать Ложь, которая держалась за него, как утопающий за спасательный круг, но ему нужно было выбирать. Между телом того... Того, кого... Того, кто вызывал в нем такие странные и противоречивые ощущения, и, какой бы она не была, но живой женщиной, которая всегда была рядом.       «Пусть будут прокляты эти врата», — сжимая зубы, подумал Энви, а затем мучительно медленно разжал пальцы, прижимая к себе Ласт второй рукой тоже. По лицу все еще катилось что-то до противного мокрое и соленое, а окровавленное тело Эдварда уплывало все дальше и дальше, влекомое множеством сгинувших душ.       «Если Стальной не успел ничего попросить у тебя, верни его. Пусть я и не алхимик, предлагаю равноценный обмен, врата. Один гомункул — на другого. Не такая уж и большая разница».

***

      ...Энви накрыл тонким клетчатым пледом задремавшую после сложного рабочего дня Ласт и тихонько вышел из кабинета. После ночного патруля вместе с чересчур надоедливым и не в меру разговорчивым подполковником Хьюзом сильно хотелось спать, но он упорно держался. Сейчас ему хотелось скинуть пропахшую порохом армейскую форму, выпить крепкого чая в местной столовой, а затем, сдав очередной проклятый отчет, на какое-то время отключиться от реального мира. Хотя насколько данный мир был реальным, еще можно было поспорить. Ну, или, по крайней мере, усомниться в здравости рассудка как самого Энви, так и канувшей с ним в одну из множества параллелей Ласт. Энви не знал, сколько они провели во вратах, секунды, минуты, часы, месяцы, годы или даже века. Просто в один по истине прекрасный момент их выкинуло на берегу моря, всего в паре каких-то жалких метрах друг от друга. Огненно-рыжий закат отражался в приятно шуршащей морской глади, солнце, нахлебавшееся за день агрессии, а от того такое яркое, лениво уползало за полоску горизонта, а песчаный берег неприятно колол все тело. В воздухе стоял едва ощутимый аромат соли, гниющих водорослей и панцирей крабов. У Энви болело и отнималось все тело. Мышцы, суставы и даже вены неприятно ломило, словно по ним текла не кровь, а раскаленное железо, как минимум. Глаза неприятно ныли, распухший язык не помещался во рту, а конечности нагло отказывались слушаться своего хозяина. Зависть попытался по привычке трансформировать свое тело в нечто более масштабное и выносливое, однако дурацкая боль лишь усилилась. В висках неприятно бил церковный набат, казалось, что голова сейчас расколется на две ровные половины. С огромным трудом Энви смог сфокусировать взгляд на таком же ослабленном женском силуэте совсем неподалеку и через какое-то время понял, что этой женщиной была никто иная, как Ложь. Ее иссиня-черные кудрявые волосы разметались по песку, совершенно обычные человеческие руки были раскинуты в разные стороны. Сама гомункул была без сознания. Энви какое-то время внимательно изучал ее, но так и не смог понять, что же его смутило. Неожиданно он ощутил резкую жажду и, превознемогая острую боль, пополз к морю. Затуманенный после человеческой трансмутации рассудок отказывался трезво размышлять ближайшие три минуты непрерывного передвижения к прохладной воде, ровно до того момента, пока юноша не увидел свое отражение. Все то же молодое лицо, которое он привык считать своим истинным, когда позабыл про настоящий облик, те же длинные, непослушные волосы каштанового оттенка и только глаза, льдисто-серые, с совершенно обычным круглым зрачком выдавали в нем кардинальные перемены.       — Быть того не может... — ошеломленно прошептал молодой человек, снова напрягся так, что тело свело ужасной судорогой, но так и не смог воспроизвести в живую лицо Гнева. Зависть предельно осторожно подтянулся на руках и медленно сел, подгибая ноги, чтобы чуть после не обнаружить на левом бедре привычной красной метки уробороса, означающей его принадлежность к гомункулам. — Черт возьми! — Энви неверяще проморгался, для надежности даже неплохо приложил самого себя кулаком, однако пугающе реалистичная иллюзия никуда не желала исчезать. Через силу юноша дополз до бессознательной Ласт и со смешанными чувствами не обнаружил чужой метки на груди. — Неужели... Стальной? — в пустоту спросил Энви, а затем рассмеялся. Не злорадно и не привычно глумливо, он смеялся потому, что это и в правду казалось ему смешным.       Они же хотели стать людьми, все до единого, разве нет? Тогда почему сейчас, когда Энви чувствовал, как у него желудок свернется в клубок от голода, то не испытывал никакого чувства удовлетворения? Он же был готов пойти на любой риск, лишь бы стать человеком? Был готов заплатить любую цену за заветную мечту, тогда почему? Почему от этого осознания ему становится тошно и мерзко? Что делать теперь, когда мечта воплощена в жизнь? Что делать, когда они попали в неизвестные мир и время? Что делать, когда нет цели? Что делать, когда больше нет Стального? Что?       Вопрос так и повис в воздухе, не высказанный вслух. Слова лишь перекатывались на кончике языка, но так и не сорвались с узких губ. Позже, когда Ласт окончательно пришла в себя, они пришли в портовый город, у которого их любезно выплюнули, как объедки, врата. Чтобы принять свою новую суть, им потребовался по меньшей мере, год. Привыкнуть к постоянным неудобствам, голоду и жажде, ко сну и усталости, к постоянной форме и вечной тяжести души в груди. А она у них и в правду была. Не было лишь одного, и все того же — табу на алхимию. Наука не отзывалась на их просьбы, не поддавалась укрощению, как строптивое животное кусало руки и мечтало перегрызть глотку при каждой новой попытке. Единственное, что умели Энви и Ласт — это убивать. Первое время они зарабатывали себе на жизнь мелкими грабежами, разбоями и редкими заказами на убийства, еще неизвестные этому миру. А спустя еще бесконечно долгих и унылых два года, замели все следы и... вступили в армейские ряды. Стали теми самыми цепными псами, которые когда-то сами гонялись за ними. В глубине души(Энви было приятно произносить эту фразу про себя и осознавать, что теперь это чистая правда) он знал, почему пошел на службу. Из-за единственной потери, о которой жалел, и, признаться честно, не мог вспоминать без боли и мерзкой мокрой слабости. Каков же был их шок, когда они столкнулись с отражениями армейских руководителей — Роем Мустангом, фюрером(который, как выяснилось, здесь никогда не был гомункулом), Хьюзом и многими другими. Первым порывом Энви было бросить все и поехать в родной город коротышки. Окрыленный призрачной надеждой, он был готов ждать и разочаровываться, а чуть после узнал, что такого человека, Хоэнхайм никогда не существовало в этом измерении. А если не существовало его собственного отца, значит не могло существовать не только его, но и братьев Элриков. Энви перестал понимать, зачем тогда вообще душа, если все... так? Умереть в уличной драке, словить в сражении пулю? Зачем? Не было никакого смысла в этой душе. Причем изначально. И Ложь была с ним согласна.       Энви вкладывался в работу, в память о человеке, подарившем ему то, что он так долго и безумно хотел, но что в конечном итоге оказалось совершенно ему, Зависти, не нужно. Носился по заданиям, уверенно изучал теоретическую алхимию, потому как практика отвергала его трансмутационные круги и руки, писал нудные отчеты, флегматично посмеивался над глупыми людишками, убивал, пытаясь сохранить ту хрупкую частичку, любезно одолженную вратами сущего, пусть они трижды рухнут! Он все еще помнил тепло чужого тела, удушающий запах его крови, металла и машинного масла от авто-брони, помнил его хриплый голос и последнюю усмешку, которую он, Зависть, просто украл у Эдварда. А ведь в сущности не имел на это никакого права.       — Зависть, — Энви резко вынырнул из воспоминаний и резко замер посреди коридора. Ему ведь не могло послышаться, верно? Юноша волчком крутанулся на месте и едва не сбил кучку курсантов, которые с некоторых пор довольно-таки часто мельтешили в главном штабе.       — Простите, старший сержант, — довольно-таки бойко извинилась, нет, не так, отрапортовала одна из девушек из компании курсантов, а затем, отдав честь, обратилась к одному из своих товарищей: — Так что ты там говорил, Ал?       — Ах да, зависть — самый отвратительный и слабый грех, как я думаю. Если посудить, то ее должны презирать и все остальные грехи. Зависть может принимать разные формы, а сама она в сущности — всего лишь слабое, жалкое существо, которое просто пытается подражать другим, потому что сама абсолютно беспомощна.       — Ты действительно так считаешь, курсант? — с ядовитым превосходством поинтересовался Энви. Он уже очень давно не слышал своего старого прозвища из изначального мира, а еще... Он никогда не был слабым, и его уж точно никогда не презирали другие гомункулы, напротив, как один из самых старших, он пользовался неплохим авторитетом у своих собратьев, был незаменимым шпионом и талантливым стратегом. Издевательская улыбка сама по себе тронула губы, а тело неосознанно напряглось, словно перед боем. Что-что, а навыки рукопашного боя Энви сумел сохранить. Юноша нехорошо сощурился, что-то в говорившем мальчишке казалось смутно знакомым. Высокий, широкоплечий, с таким знакомым хвостом темно-русых волос и зеленовато-желтыми глазами, такой похожий, но, одновременно, и такой чужой.       — Так точно, старший сержант, Энви, — весьма уверенно парировал молодой человек и доброжелательно улыбнулся. Улыбка Зависти тут же сделалась колкой и натянутой, в груди неприятно защемило, а в горле почему-то образовался непроглатываемый горький ком. — Разве вы не согласны со мной?       — В корне. Зависть — это самый сильный из гом...грехов. Расчетливый и хитрый, он умеет анализировать и ждать. Он силен, однако предпочитает грамотно распоряжаться этой силой, а действовать вслепую, как действовали бы Гнев, Обжорство или Жадность, — пожал плечами Энви. На миг ему самому показалось, что в его глазах пробежал фиалковый отблеск старой жизни, а зрачки привычно дрогнули до состояния щелки. — Как твое имя, курсант?       — Рядовой Альфонс Элрик, сэр. В этом году планирую сдать экзамен на должность государственного алхимика.       — Элрик? — неожиданно севшим голосом переспросил Энви. Ноги сковал мелкий тремор, руки на автомате сжались в кулаки, а в горле мгновенно пересохло. Казалось, у него выбили не только почву из-под ног, но и весь кислород из легких. Энви задыхался. Очередной хрупкий шанс в желаемой близости маячил перед глазами, но в тоже время ускользал сквозь пальцы, как нечто несбыточное, эфемерное. Однако, как бы то ни было, Энви в любом случае не сразу придет в себя. — У тебя в семье случайно нет никого с именем Эдвард?       — Так, значит, слухи о моей брате все же дошли до центра? — слишком печально спросил молодой человек. — Это весьма прескорбно, что вы слышали об этом, старший сержант. Но я могу с уверенностью вас заверить, что я — совершенно другой человек, я никогда не пойду на преступление, которое совершил мой брат.       — О чем ты?       — О нарушении запрета на проведение человеческой трансмутации, конечно же, — немного недоуменно уточнил Альфонс и весьма неловко покосился на своих друзей. — Простите, старший сержант, я не должен был об этом говорить в кругу не посвященных лиц. Я дал военную клятву о неразглашении информации о всех сведениях, касающихся исследований моего брата, среди младшего ранга офицеров.       — Все, кроме рядового Элрика, свободны. А ты пройдешь со мной. Считай, что это приказ, — сказал, как отрезал Энви, и, грубо схватив парнишку чуть выше локтя, почти волоком потащил его в сторону кабинета, где спала Ласт. Благо физических сил у него было вполне достаточно. Альфонс Элрик неловко пытался что-то объяснить старшему лейтенанту, выдернуть руку, однако хватка у Энви была крепче стальных тисков. Он затащил курсанта в кабинет даже через активное сопротивление, рывком бросил его на близ стоящий диван и с грохотом захлопнул за собой дверь. Ласт вздрогнула сквозь сон, растерянно открыла глаза, посмотрела сначала на перепуганного мальчишку, а затем перевела вопрошающий взгляд на Энви.       — Что случилось, Зависть? — хрипло поинтересовалась женщина, но Энви лишь нетерпеливо фыркнул на нее.       — Рассказывай все, что знаешь!       — Старший сержант Энви, я не совсем понимаю, что от меня требуется? — потемневшие от испуга глаза нервно бегали по комнате в поисках какого-нибудь предмета, за который можно было бы зацепиться, чтобы чувствовать себя хотя бы чуточку увереннее.       — Твой брат, Эдвард Элрик, человеческая трансмутация. Все, что знаешь, абсолютно все! Выкладывай! — едва ли не прорычал молодой человек, а в глазах Ласт появилась тень понимания, а затем и искорка любопытства.       — М-мой брат, Эдвард Элрик стал государственных алхимиком, когда ему было пятнадцать лет. Он был очень одарен с самого детства, а алхимия была его самой большой страстью. Наша мать умерла, когда мы были еще совсем детьми, и с тех пор Эд принялся углубленно изучать алхимию, все ее формы, включая человеческую трансмутацию. Он нашел себе учителя и вернулся спустя год с толстым научным трактатом, написанным от руки, и он на прямую касался изучения человеческой трансмутации. Все записи были изъяты военными после проведения неудачной реакции, когда все всплыло наружу. Я не мог помешать брату, потому что не думал, что он решится нарушить главный запрет. Спустя четыре года его службы государственным алхимиком Эдвард укрепил свои знания и приступил к выполнению плана. В ночь на третье октября, ровно три года назад, стояла жуткая гроза. Я задержался в кадетском корпусе и не смог вовремя приехать домой. Когда я сошел с поезда, весь город светился алым пламенем, которое исходило от алхимического круга человеческой трансмутации, начерченного в нашем доме. Когда я ворвался в дом, было слишком поздно. Перед Эдвардом уже начал преобразоваться чан с ингредиентами и распахнулись врата изначальной алхимии. Брат был опутан множеством черных веревок, хотя я не до конца уверен, что видел именно это. Я успел нарушить круг до того, как реакция завершилась, однако после этого стало лишь хуже. Врата разрослись до размеров нашего города, все люди, кроме меня, которые на тот момент находились по периметру врат, расщепились на атомы и погибли. Я до сих пор слышу их стоны и крики в кошмарах. Это было ужасно! Море крови, искаженные в агонии людские гримасы, изломанные конечности и выкрученные под немыслимыми углами тела, запах серы, металла и паленого мяса. Там было сплошное месиво. Тем, кто был ближе всего, повезло. Они погибли мгновенно, не ощущая боли. Просто сгинули во тьме пеплом. Остальные умирали мучительно и медленно, отторгнутые. В самом конце Эдвард заменил испорченные символы на совершенно иные, незнакомые мне, а потом сам вошел во врата. Тьма распахнула перед ним объятия, впустила внутрь, а он шел и улыбался. Когда врата закрылись, на месте двух ближайших кварталов образовался глубокий кратер, вокруг стенали искореженные тела, больше похожие на неудачных химер, брат бесследно исчез, а в чане вместо нормального человека копошилось черное нечто с вывернутой шеей, раздувшимися веками, множеством изломанных конечностей, чешуей и адскими фиалковыми глазами. Я убил эту тварь сразу же, как пришел в себя. После ту бесформенную груду забрала армия, собственно, как и тела других несчастных. Сохранившиеся записи изъяли из всех библиотек и засекретили. Это все. Больше я ничего не знаю. Я могу идти, старший сержант Энви?       — Кем были ваши родители? — жадно спросил Энви. От нетерпения он подался вперед всем телом и навис над перепуганным курсантом грозной, мрачной горгульей.       — Триша Элрик, сэр. А отца мы никогда не знали. Мама говорила, что он пришел к нам из другого мира, хотя это всего лишь глупая шутка. Она всегда пыталась сгладить истинное ужасное положение вещей. Единственное, что я могу сказать, наш отец тоже был алхимиком. Эдвард учил азы по его записям, которые он оставил в своем кабинете, прежде чем исчезнуть навсегда. Я могу быть свободен, старший сержант Энви?       — Можете быть свободным, рядовой, — благосклонно разрешила подполковник Ласт и, когда мальчишка ловко юркнул за дверь, легко поднялась с насиженного места. Клетчатый плед соскользнул с ее плеч на пол, но едва ли она обратила на это внимание. — Зависть... Ты думаешь?       — Иначе и быть не может. Мы пришли в этот мир три года назад, когда Стальной запустил процесс трансмутации в нашем мире, а тот, другой Элрик в тоже время распахнул врата с этой стороны. Обе реакции не были завершены, в нашем мире из-за смерти коротышки, а в этом из-за нарушения целостности круга. Произошло сквозное окно между измерениями, и, судя по тому, что в этом мире существуют братья Элрики, Хоэнхайм когда-то тоже бывал здесь. Тела обоих Стальных остались внутри врат, мертвое и чисто теоретически...живое. Потому как врата приняли в качестве платы жизни горожан, а не тело и душу Стального... Если так, то получается, что коротышка из этого мира все еще обитает... там, — Энви поднял горящий безумием взгляд на Ласт и растянул губы в гротескной улыбке, такой, какую женщина видела у него давным-давно, при случайном убийстве малыша Элрика.       — Зависть, ты же не предлагаешь снова заниматься созданием философского камня и поисками алхимика, который был бы в состоянии произвести человеческую трансмутацию? — нахмурилась Ложь и внимательно посмотрела в лицо Энви. Полное глухой, не утихающей боли и мучительной скорби.       — То есть, ты откажешься от такого веселья? И будешь трястись над своей драгоценной душой? — желчно поддел Энви, но Ложь никак не отреагировала на его шпильку, только тяжко вздохнула и, как обычно, прикрыла совершенно обычные алые глаза, которые достались ей от прошлой жизни в Ишваре. — Или, может, ты боишься умереть?       — Я уже умирала дважды, не вижу никакого смысла бояться пройденного этапа, — слабо улыбнулась она, если чуть приподнятый уголок темных губ можно так назвать. — Вот только... Если врата снова будут открыты, что будешь делать? Как ты найдешь малыша- Стального? Сам за ним полезешь? — Ложь вальяжно облокотилась на стол и подперла щеку ладонью.       — А если и так? — с флегматичным вызовом поинтересовался Зависть.       — Только потом не греши на меня, если снова очнешься в разваленном зале с уроборосом на бедре, хорошо? Если вообще очнешься, конечно же.

***

      — Будешь? — Ложь вяло помахала перед изнуренным лицом Зависти бутылкой дешевого, почти безвкусного виски, от которого за версту несло паленым спиртом. Он лениво проследил за траекторией бутылки, которой женщина выписывала круги в воздухе, а затем снова уронил голову на барную стойку. — А я выпью, — как само собой разумеющееся предупредила Ложь, тряхнула богатой гривой кудрявых волос и налила пойла в пузатый бокал на высокой ножке. Ее длинные пальцы элегантно обхватили чашу, чуть помешали янтарную жидкость парой легких движений, а затем она чуть отпила из бокала. — Виски из таких бокалов не пьют, конечно, но мне нравится, — поделилась женщина и хитро подмигнула Энви. Какое-то время они разделяли общую тишину на двоих, а затем юноша заговорил:       — Я не понимаю его, Ласт. Да, у нас получилось открыть врата и вытащить оттуда гомункула, с целыми руками и ногами, лицом и воспоминаниями Элрика из этого мира, но есть одна проблема...       — Этот гомункул — всего лишь жалкая подделка, очередная, которую нам подсунули врата. Он не тот Эдвард Элрик, которого ты искал, верно? Он кто угодно, но только не Стальной. И в этом весь смысл.       — Коротышка из нашего мира — мертв.       — Тогда почему ты так упорно ищешь тень? — совершенно серьезно, без привычной улыбочки спросила Ложь и смерила своего почти что сына строгим взглядом. — Подумай об этом на днях, Энви. Ничего не выйдет. Нам недоступна алхимия даже при наличии души. А даже если бы и была, Эдвард Элрик нашего мира умер по твоей воле и подарить ему иную жизнь, кроме как ту, которую имеет гомункул, ты бы не смог. Так может, ты перестанешь собирать призраков и наконец станешь жить настоящим? Ведь этот мир здесь, а другой — недоступен. Хотя бы попробуй, иначе не узнаешь.       Ложь покинула заведение спустя час, больше не сказав ему ни слова. Напоминанием о том, что она вообще когда-либо сидела рядом, остался лишь слабый шлейф ее сладких духов, да пустой бокал с отпечатком темной помады на одной стороне. Зависть не знал, сколько он еще проторчал в том баре, так не выпив ни капли спиртного. Тем не менее, когда он добрался до своей скромной квартирки на окраине города, в голове у него вился настойчивый пчелиный рой, а за окном разлился горький голубоватый сумрак с первыми намеками карминовых оттенков рассвета.       Энви чувствовал себя полностью разбитым, а еще загнанным в угол. В пятый угол проклятой алхимии и ее превращений. Эдвард Элрик этого мира и в правду вернулся после относительно удачной человеческой трансмутации в качестве гомункула, с алой меткой уробороса на правом плече, полным отсутствием не только души, но и способностями к алхимии, и проклятыми фиалковыми глазами, которые совершенно не шли этому лицу. Они должны были гореть жидким золотом, светится радостью или хотя бы гневом, но никак не ледяной холодностью и отчужденностью. Он умел преобразовать собственное тело, как и все представители его расы, имел не дюженную физическую силу и серийный номер, первый в своем списке, в своем грехе, «Тщеславие, Гордыня». Кроме него в этом измерении больше не существовало ошибок природы, здесь более строго чтили законы природы и мироздания. Эдвард Элрик был первым, кто посмел нарушить запрет, а Зависть — вторым, пусть и чужими руками. Гордыня был совершенно иным, не таким, каким его запомнил Энви. Собственно, Энви ведь и не его запомнил, не Гордыню, а Стального.       — Почему я ищу тень? — в пустоту обронил Энви, лежа на покрывале прямо в одежде. — Все просто, Ложь, и ты это прекрасно знаешь. Ничуть не хуже меня. Только не веришь в это. Собственно, как и я сам, — смех вышел отчаянным, больше похожим на чавкающий кашель. — Даже если Стальной мертв, я верну хотя бы его тело. Он заслуживает быть погребенным.       — Почему ты так упорно ищешь тень, Энви?       — Все просто, Ложь. Такая жизнь мне не нужна.       ...Зависть проснулся от того, что почувствовал на себе чей-то пристальный, но совершенно пустой взгляд. Юноша уверенно махнул ногой, перекатился через голову назад, а затем отпрыгнул на несколько шагов назад. Он ждал, что когда-нибудь это произойдет. В его мире это было неизменно. Похоже, у гомункулов и в правду был врожденный инстинкт глубокой ненависти к своим создателям. Энви был причастен к этому как косвенно, так и на прямую, так что, ничего удивительного. Гордыня смотрел словно сквозь него, его кисти, преображенные в два острых клинка, выглядели довольно-таки угрожающе, но едва ли Энви этого боялся. Он был и остается лучшим бойцом, со способностью полиморфизма или без нее.       Спустя пятнадцать минут весьма утомительной схватки, Зависть сидел на груди Гордыни и крепко сжимал его горло сразу двумя руками, а ногами упирался чуть ниже чужих локтей. Гомункул под ним не трепыхался, лежал смиренно, словно так и было задумано с самого начала, лишь его лицо изрезала безликая усмешка. Коротко обкорнанные золотые волосы вызывали в Энви неумолимое сожаление, а еще сильное желание прикоснуться к ним, хотя бы кончиками пальцев. Казалось, у него зудело под кожей и ныло под ребрами, как хотелось склониться ниже, ослабить на шее фальшивки хватку и просто жадно дышать им, изредка цепляя губами чужие губы. Извращенная форма садизма, Стальной бы наверняка злился и ненавидел его еще сильнее, если бы он догадался в свое время так сделать. Да... Тогда бы их взаимное нечто стало бы еще чуточку острее, накаленнее, интимнее...       Ожидание повисло в воздухе мыльным пузырем. Ни Зависть, ни Гордыня не предпринимали ровным счетом ничего. Энви лишь изредка позволял себе скользнуть взглядом на открытые ключицы гомункула и на короткий промежуток ослабить хватку.       — Почему ты просто не убьешь меня, Зависть? — абсолютно нейтральный тоном, почти дежурно поинтересовался парнишка, смотря исключительно сквозь, а не «на».       — К моему огромному сожалению, это не в моей власти, — процедил сквозь плотно сжатые зубы Энви и сдавил бледную кожу так, что на ней на короткий отрезок появился тонкий лилово-синий ошейник от чужих пальцев.       — Значит, в твоей власти создать, но не уничтожить меня?       — Для твоего уничтожения, как и для создания, требуется алхимик, а с нарушителями законов природы здесь, увы, сложно. В том мире, откуда я пришел, тебя бы уничтожили уже больше пяти раз, — мстительно прошипел юноша, почти ласково улыбнулся фальшивке, а затем, резко встав, отбросил гомункула в сторону. Гордыня ловко перевернулся в воздухе и бесшумно приземлился напротив Энви.       — Так значит, ты тоже пришел из врат? — неожиданно рассмеялось существо. — Ты такой же, как и я, выродок алхимии, всего лишь жалкая, незавершенная трансмутация. Гомункул, без души и дара созидать.       — Знаешь, года четыре назад твои слова привели бы меня в бешенство, однако сейчас... Удивительно, но нет. Мне даже нравится, каким я был. Неплохо звучит, ты так не думаешь? Не то что простой человек.       — Да что ты знаешь?! — разгневанно прорычала тварь.       — О жизни во вратах, о том, как быть гомункулом? Да уж побольше твоего. И мой тебе совет, бойся своих желаний, как бы ни были они нереальны, судьба — та еще сука.       — В таком случае, почему ты не вернешься туда, откуда пришел? Я имею в виду мир по ту сторону врат? Не потому ли, что там ты снова станешь несовершенным искусственно созданным существом, не имеющим душу?       — Я бы все отдал, чтобы вернуться в то тело, при условии, что там окажусь не только я.       — Ложь? Нет, навряд ли... — до омерзения проникновенно протянул Гордыня. И эта интонация никак не могла принадлежать Эдварду Элрику. — Ты ведь вытащил меня поэтому, да? Ты убил Эдварда Элрика в своем мире, о чем пожалел. Тебе ведь хочется прикоснуться ко мне. Я знаю, Зависть. Чувствую твои животные инстинкты, которые остались еще со времен бездушного существования, хочешь — возьми. Не понимаю лишь одного, почему ты презираешь того, у кого его лицо?       Энви не помнил, как оказался в опасной близости от проклятого гомункула и как вонзил в его горло военный кинжал, тоже. Он помнил лишь одну единственную фразу, которые с превосходством исторгли его губы:       — Потому что ты всего лишь жалкая пустышка.

***

      Алхимический круг обжег Энви руки по самый локоть, спалил всю кожу и чуть лизнул мышцы, но ему даже нравилась эта боль. В роли алхимического круга выступал сам Гордыня, готовый вернуться обратно, в тот ад, из которого пришел, добровольно. Ложь наблюдала за всем этим со стороны со смешанными чувствами, но ничего не говорила и не вмешивалась. Если Зависть что-то для себя однажды решил, его невозможно переубедить. Сам юноша и гомункул стояли в центре огромного круга для человеческой трансмутации и стабилизировали его.       — Ласт, если врата начнут выходить из-под контроля, убей меня быстро, — на удивление оптимистично заявил Зависть и скорчил недовольную рожицу, когда женщина все еще недоверчиво поджала губы.       — Ну и сволочь же ты, Зависть, — душевно, но коротко поделился своими наблюдениями гомункул.       — Тебя никто не заставляет, — как бы между прочим, больше в духе равнодушной Ласт напомнил молодой человек.       — Без меня ты все равно не сможешь открыть врата. Иначе сам сгинешь в них.       — А мне не нужна такая жизнь... — «Потому что без Стального она слишком скучная». Энви не нужно было произносить эту фразу вслух, чтобы все присутствующие сразу поняли, что он имел ввиду. — Какой мне прок от души, если совсем ничего не изменилось?       — Ты жалеешь о том, что хотел ее? — спросил Гордыня, а Ложь всего лишь заинтересованно подалась вперед. На самом деле, ей всегда было любопытно, чего же на самом деле хотел ее неправильный ребенок? Было ли это параноидальное желание стать человеком просто общественным течением, как у всех гомункулов, или же просто не было иной цели?       — Не стану советовать умирающему, — хохотнул Зависть в своем привычном репертуаре. Гордыня зло фыркнул и отвернулся, а Ложь лишь украдкой улыбнулась — печально и нежно. Она, в отличие от этого фальшивки, мгновенно распознала бездонную усталость, страх неудачи и сокрушительное горе.       Энви в крайний прошел вдоль мелового круга, сверяя все символы по книге и старательно вглядываясь в каждый непонятный завиток. По этому случаю он надел свою старую одежду, в которой он пришел в этот мир. Она помогала вспомнить. То, кем он был, нет, то, кем он являлся на самом деле все это время. Зависть не должен иметь желаний, не должен чего-то хотеть. А если и должен, то, по крайней мере, не этого... Это чувство, смердящее все эти годы, никак не давало ему спокойно жить. Энви в крайний раз беспечно и чуть нахально улыбнулся Ласт, раздраженно оскалился в сторону высокомерного Гордыни и наконец понял — он готов. К чему угодно. Снова стать частью тьмы, застрять навсегда внутрь врат, попасть в другой мир и снова приобрести свою изначальную форму или умереть. Не важно, если у него получится... Все остальное не имеет никакого значения. Зависть прокусил большой палец с той же легкостью, с какой это делал когда-то давно, и постепенно, линия за линией, символ за символом, начертил на чужой оголенной груди алхимический круг. Пару минут он изучал результат, а затем, словно найдя в нем какой-то знак, вспомнил коротышку в красном плаще и хлопнул в ладони, совсем как он.       «Я иду за тобой, Стальной, и пусть рухнут все миры», — усмехнулся молодой человек, а затем опустил руки на выпирающие ребра гомункула.       Энви кривил губы в усмешке, несмотря на то, что мир перед глазами больше похож на яркий росчерк пламени — цветной калейдоскоп неприятно бил по чувствительным зрачкам малиновыми отблесками, ледяными искрами эфемерного синего льда, вкус которого, кажется, он мог сейчас почувствовать на кончике языка. И вкус действительно был — оседал приятной горечью и отдавал какими-то совершенно нереальными, сладкими, почти приторными нотками, будоражил воображение и уже туманное сознание молодого человека. Странно, в прошлый раз, когда коротышка открывал алхимические врата, была одна лишь пустота и холодная, липкая тьма. Врата появились с громким полуметаллическим-полустеклянным переливом, а открывались с заржевелым скрипом, который больше походил на стенания больной старушки, а затем из них иссиня-черными завитками тьмы потянулись тонкие руки. Они нежно, почти любовно обхватили Гордыню этого мира, укутали его в бережный, надежный кокон, который, стало быть, должен защитить его от воздействия этого грязного, порочного мира. Гомункул — Эдвард Элрик — исчез в махровой тьме раз и навсегда. Больше никто не посмеет потревожить его несовершенное существование человеческой трансмутацией. Когда Зависть с широкой обезумевшей улыбкой шагнул во врата, мир вокруг сомкнулся в сплошное кольцо тьмы. Энви никогда не желал быть человеком, ему было плевать на то, есть ли у него душа или ее нет. Ему всегда было достаточно видеть чужое страдание, и этого хватало для полноценной жизни, пока не появился Стальной. Пусть врата заберут свой чертов дар обратно, пусть заберут эту, якобы важную, душу, пусть снова отметят уроборосом, лишь дотянуться до коротышки. Нет, до Эдварда. А страдания окружающих он и сам вполне в состоянии обеспечить.       — Почему ты так упорно ищешь тень, Энви? — металлический голос с множеством переливов, который тут же отчетливо прозвучал в голове, Энви бы узнал из тысячи. Голос человека, скрывающегося в темноте, судьи, написавшего законы бытия, голос концентрированной ненависти.       — Потому, что мне не нужна такая жизнь? — посмел предположить Энви, довольно-таки уверенно для того, кого постепенно поглощала тьма.       — Это правда, но не та, Зависть. Почему ты так упорно ищешь тень? — с неуместным, мрачным торжеством пытал человек. Его голос звучал сразу ото всюду и в тоже время ниоткуда.       — Потому, что мне скучно здесь? Скучно быть человеком?       — Верно, но все же, почему ты так упорно ищешь? — визгливо расхохотался человек в небытие. На Энви смотрело тысячи разноцветных, пугающих глаз и тянулись миллионы, если не миллиарды мглистых извитых конечностей.       — Потому, что мне одиноко?       — Почему, Зависть? — голос стал глумливее и тише, а боль более яркая, частыми агоническими вспышками, такими, что перед глазами плясали цветные смазанные тени. — Потому, что он мне нужен?       — Почему?       — Потому, что я люблю его, Эдварда Элрика, Стального алхимика.       — Неплохо, Зависть, очень неплохо, — издевательски пропел черный человек. — Ты еще никогда не признавался в своих чувствах, даже самому себе. Представим на минутку, что это правда. Вот только ты здесь такой не один, потерявший своего любимого. Вас здесь тысячи. Но какую цену предложишь ты, чтобы вернуть его обратно? Равноценный обмен, я так полагаю? — Энви не видел этой мистической твари неизвестного происхождения, но чувствовал, как она довольно улыбается. — Ведь иначе никак?       — У меня своя цена, — усмехнулся Зависть и с болезненным шипением выдернул ногу из цепких пальчиков завистливых приспешников.       — Ух ты! А вот это уже интересно! Назови свою цену, Зависть, давай же! — казалось, повелитель врат ликовал, у Энви была лишь скупая надежда.       — Его тело я принес сюда сам, а, значит, и забрать могу по собственной воле.       — Полагаю, что так. Но... разве тебе нужно лишь мертвое тело Стального алхимика? Не разочаровывай меня, творение Данте и Хоэнхайма. Неужели ты действительно пришел сюда, чтобы умереть за пустую оболочку? — злорадно рассмеялась тварь визгливо, металлическим скрежетом, почти над его ухом.       — Мне нужна его душа. Такая, какой она была до попадания во врата. Но душа коротышки бесценна. Ее нельзя обменять ни на что ни в одном из миров. Поэтому, я отдам все, что у меня есть, включая эти чертовы врата, только верни его!       — И ты готов исчезнуть из всех миров, Зависть? Не слишком ли высокая цена за одну душу из тысячи таких же, как он?       — Он бесценен, потому что Эдвард Элрик такой только один. А меня, как минимум, двое, а этих проклятых врат, — Зависть решительно махнул рукой в изумленно замолчавшую пустоту, — навряд ли я назову верную цифру. Так что, забирай! — злорадно рассмеялся Энви, чувствуя себя на удивление свободно.       — Браво, гомункул! Да будет так!       Тьма расступилась перед Завистью, словно по мановению волшебной палочки. Она скалилась и рычала на существо врат, но, даже несмотря на это, бережно несла за собой плотный обсидиановый кокон с редкими ализарово-изумрудными прожилками. Когда нечто неспешно спикировало Энви на руки, он прижал относительно небольшое мальчишеское тело к себе так крепко, как только позволяла его нынешняя физическая сила, но, в тоже время, столько заботливо и аккуратно, словно Эд мог в любую секунду рассыпаться у него в ладонях.       — Ну здравствуй, Стальной, — на надрыве прошептал Энви, вынося алхимика из врат и тут же на какое-то жалкое мгновение зарываясь лицом в мягкие светлые волосы, один-единственный раз. От Эда приятно пахло успокаивающей лавандой и еловой смолой, до жути приятно и уютно. И, прежде чем яркий свет поглотил его сознание окончательно, он робко мазнул по чужим губам — наконец исполнил, чего хотел едва ли не с третьей встречи с этим невыносимым мальчишкой.       ...Зависть проснулся из-за того, что в бок упиралось что-то острое, подозрительно похожее на локоть. Первое, что он увидел, когда открыл глаза, был высокий потолок грязных катакомб. Правое плечо оттягивала какая-то непонятная тяжесть, но, вопреки всему, он не спешил ее скидывать. «Это мой мир», — растерянно подумал юноша и только после этого окончательно пришел в себя. Сел настолько резко, что голова на мгновение отозвалась оглушающей вспышкой боли, а предметы, гаденько хихикая, стали двоиться в глазах.       — Но, если я в своем мире... — с постепенно нарастающем ужасом произнес Энви, нервно подскочил на ноги и увидел совсем рядом совершенно невредимого Эдварда Элрика, закутанного в целый алый плащ, со светлыми волосами, туго стянутыми в косу, авто-протезами на недостающих конечностях и уставшими золотыми глазами.       — И ты, здравствуй, Энви, — измотано улыбнулся Стальной алхимик. — И какого это для тебя, быть человеком? — со вселенской тоской спросил он, так, словно слышал и видел абсолютно все, что происходило в одном из множества параллельных миров.       — Такая жизнь мне не нужна, — впервые за все время с теплой улыбкой заметил Зависть. Его взгляд сам по себе зацепился на алый уроборос на левом бедре, и он почувствовал, как лицо вытянулось в гримасе удивления. — Вот тебе и равноценный обмен, — совсем беззлобно хмыкнул гомункул, а затем очень легко подхватил Стального на руки, вжимаясь в него всем телом и с облегчением закрывая глаза.       — Почему ты так упорно ищешь тень?       — Потому, что люблю его.