Параллель

Под душем Цзянь стоит добрые полчаса. Смотрит в стену, чувствуя, как прохладная вода постепенно остужает разгоряченную кожу, а в висках и затылке нарастает тупая боль. Не то от перегрева, не то от мыслей, которых в голове слишком много. Здесь что-то не так. И дело не только в похищении, странных людях и волках, которые повсюду разгуливают как домашние питомцы. Язык этот необычный, отсутствие связи, замок посреди тропических зарослей, снег зимой, порез, заживший за одну ночь, и Би, который, глядя на шрам, сначала шуганулся от него, как от чумного, а потом плечами пожал и сделал вид, что ничего необычного не случилось: молодой организм, регенерация, так бывает. Цзянь, выключив воду, наспех растирается полотенцем: нужно идти. Есть после пробежки по лесу хочется так, что подташнивать начинает, а Би как радушный хозяин обещал ему сэндвич. И, может, еще удастся завязать ненавязчивую беседу и в процессе хоть что-то выяснить. На кровати аккуратной стопкой одежда сложена, и Цзянь пару минут стоит, в обмотанном вокруг бедер полотенце, перебирая футболки и рубашки. Почти новое все, но великовато. Почти новое все, но чужое. Почти новое, но он это точно носил: оно пахнет. Порошком стиральным пахнет или ополаскивателем и еще совсем немного, ненавязчиво — тем, кому эти вещи принадлежат. Цзянь, вытащив из стопки светлую рубашку на пуговицах, встряхивает ее в воздухе, распрямляя рукава, принюхивается. Мыло или, скорее, парфюм — слишком сложный запах: дерево, кожа и еще что-то горько-холодное, его распознать никак не удается, знакомое что-то, но едва уловимое. Цзянь, поднеся рубашку к лицу, тычется в нее носом. Комкает, зарывается лицом в ткань рядом с воротом, тянет в себя этот запах так, что под ребрами больно становится. Тихо думает: еб твою мать, что ты творишь. И закрывает глаза. От чужого запаха голова идет кругом, а под веками густая, плотная темнота. Цзянь делает еще один — только один, еще только один — глубокий вдох и проваливается. Попроси кто объяснить, что случилось, ни за что не сумел бы подобрать слова. Одно мгновение, и реальность искажается. Одно мгновение, и реальность выворачивается короткой, но реалистичной и яркой галлюцинацией. Полутемная комната, стена за спиной и ноги, крепко скрещенные на чужой пояснице. Пальцы в волосах, голова запрокинута, зубы впиваются в шею. Плавный толчок, удар макушкой. И от потолка громким эхом — стон не от боли. Цзянь, едва удержавшись, чтобы не вскрикнуть, отбрасывает рубашку на кровать. Прижимает ладонь ко рту, глядя на эту тряпку округлившимися глазами. Господи. Господи, боже, это что сейчас было? И пугается еще больше, когда голос в голове — громкий, отчетливый и очень похожий на его собственный — охотно откликается: неизбежность. Полотенце на бедрах характерно топорщится, и Цзянь, вытянувшись в струну, смотрит в стену, заставляя себя считать до десяти. Раз нет. Два нет. Три нет. Четыре нет. Пять, блядь... — Это от перегрева, — твердо говорит себе Цзянь. Почти верит, и от этого становится спокойнее. Он себе это не представлял. Не было у него таких мыслей. Это не было фантазией. Это было видением, будто в голове включился проектор. Галлюцинация. Бред. Бред от перегрева точно бывает. — Цзянь? Би сопровождает окрик стуком в дверь, и Цзянь подпрыгивает на месте от неожиданности. Хватает с кровати ту самую отброшенную рубашку, комкает, прижимая к низу живота, вертится на месте, воровато оглядываясь, а потом крепко жмурится: что и куда ты спрятать собираешься? Стояк под подушку? — Я сейчас! — У тебя там все хорошо? Ты долго. Би не уходит, но дверь так и не открывает, и Цзянь, поняв, что без разрешения тот не войдет, медленно выдыхает. Смотрит на рубашку в своих руках, сам себе кивает: все замечательно, просто я нюхал твою шмотку, и меня накрыло глюком, в котором мы трахались, а теперь у меня стоит. — Все нормально. В душе долго был. Перегрелся. Я сейчас! Подскакивает к кровати, судорожно натягивает на себя одежду. Хорошо. Все хорошо. Нужно просто взять себя в руки. Одергивает рубашку вниз, опускает глаза и... блядь. Раньше надо было себя в руки брать. Раньше, в душе, а теперь вот Би за дверью ждет и... — Пойдем уже. Покажу самую высокую часть замка, там в это время суток красивее всего. Я еду с собой взял. — Мне две минуты нужно. Подожди меня, ладно? — уже тише отзывается Цзянь. Садится на кровать, прижимает ладони к лицу, давит на глаза так, что больно становится, беззвучно, одними губами шепчет: — Господи, добрый боженька, пожалуйста, пусть меня отпустит. ...Би терпеливо дожидается его в коридоре и, как только Цзянь выходит, протягивает ему огромное блюдо с сэндвичами. Наклоняется, подхватывает с пола кувшин с бледно-оранжевой жидкостью и пару стаканов, но идти никуда не торопится, смотрит в лицо и хмурится: — Точно хорошо все? Ты красный. — Все отлично, это из-за жары, — мелко трясет головой Цзянь, прячется, поднося тарелку к лицу и принюхиваясь к сэндвичам. — Щас поем, и все пройдет. М-м, мне мама из такого теста булочки печет, когда в гости приезжает. Би смотрит на него еще пару секунд, но потом, очевидно, решив, что все в порядке, кивает и идет вперед, направляясь в противоположный лестнице конец коридора. Цзянь тащится следом, уставившись в тарелку: смотреть на него не то чтобы стыдно — он же не знает, — но как-то неловко. Очень. — Мама в Гонконге живет. Переехала туда из-за работы. — А отец? — У меня нет отца. То есть, вообще он, конечно, есть. У всех есть, но я его никогда в жизни не видел. Они с матерью расстались еще до того, как я родился. — Вот как... — Ага, но я никогда по этому поводу особо не переживал. Хотелось, конечно, иногда, чтобы он был, потому что у всех друзей отцы были. Но в детстве мама говорила, что он умер, — Цзянь тихо смеется, с нажимом добавляет, — героически погиб. Не знаешь, почему брошенным детям рассказывают эту сказку, нет? Короче, я верил, что папа был летчиком, отважным пожарником, спасателем, потом я подрос и понял, что мама иногда путается в показаниях, а в нашем доме нет ни одной его фотографии. — Никогда не хотел его найти? — Зачем? Би, остановившись, дожидается, когда Цзянь поравняется с ним, неопределенно пожимает плечами, и Цзянь, подумав пару секунд, зеркалит этот жест: — Не знаю, хотел, наверное, но не особо. Кроме того, когда я вырос, мать рассказала, что они с ним... как бы это объяснить... в общем, двое взрослых людей однажды встретились, неплохо провели время вместе, и на этом все закончилось. — И она тоже не знает, где он? — Не-а. Когда мама узнала, что у нее буду я, она пыталась его разыскать, но ничего из этого не вышло. Говорит, он как сквозь землю провалился. — Цзянь проходит вперед, обгоняя Би, помолчав, спрашивает: — Ну? А ты? — Что я? — Твоя семья. Или это тоже тайна? — Нет. Не тайна. Мои родители погибли в автокатастрофе. — Извини, — Цзянь поджимает губы. Да что ж с тобой так сложно-то: что не тайна, то трагедия. — Ничего. Мне было пять, и я почти их не помню. Мой родной отец и приемный работали вместе и были близкими друзьями. Меня забрали сразу после гибели родителей, и мне очень повезло с новой семьей: самые лучшие люди из всех, что я встречал. Кроме того, у них был свой сын, Чэн, мой ровесник, и вместе с новыми родителями у меня появился еще и брат. А потом через два года родился Тянь, это мой младший. Сейчас ему столько же, как тебе. — Где они сейчас? — Отец и братья живут в Ханчжоу, а мама умерла десять лет назад. Сердечный приступ. — Мне очень жаль, — Цзянь, подхватив с сэндвича каплю густого белого соуса, облизывает палец. Вкусно. — Ты с ними видишься? — Только с братьями. Очень редко: раз в год. И совсем ненадолго. — Это грустно. А тебе, значит... двадцать шесть? — Би за спиной замедляет шаг, Цзянь слышит и оборачивается к нему лицом, поясняя: — Ты сам сказал. Тебе было пять, когда тебя усыновили, твой младший брат родился через два года, сейчас ему девятнадцать, значит, тебе двадцать шесть. Морщит лоб, еще раз прикидывая в уме, нигде ли не ошибся. Судя по лицу Би, ошибка есть. Точно есть, потому что Би усмехается невесело и кивает: — Да. Двадцать шесть. Плюс, минус. — Это как? — Это сложно. Я тебе потом как-нибудь расскажу. Цзянь, отвернувшись, закатывает глаза. Сложно. Пиздец все сложно. Сказать, в какой стране находятся, — сложно. Объяснить, зачем его сюда притащили, — сложно. Рассказать, почему нельзя поехать в город, в котором семья осталась и в который хочется, — сложно. Даже возраст сказать, возраст, простую, блядь, цифру — и то сложно. А еще с ним почему-то легко. И это уже не сложно, это вывих мозга. До конца коридора доходят молча, минуют последние двери, ведущие в спальни, и в самом конце оказываются перед широкой дугообразной аркой в стене. Цзянь, шагнув в нее следом за Би, часто моргает: в небольшом помещении ни одного окна, полумрак и совершенно пусто. Только в центре высокая лестница, завитая спиралью, которая упирается в потолок. — Интересная конструкция, — замечает Цзянь. Би, хмыкнув, нажимает на кнопку или рычаг в основании перил. Часть потолка бесшумно и плавно отъезжает в сторону и комнату заливает мягким закатным светом. — Здесь люк. Запоминай, если пойдешь один: открывается вот здесь, — Би начинает подниматься первым, уже дойдя до середины, добавляет, — закрывается так же. Это важно, не забудь, я однажды оставил, ночью начался дождь и в замке случился потоп. — Ага, — Цзянь осторожно идет следом, глядя под ноги и стараясь держать тарелку с сэндвичами ровно. Поворот, поворот, поворот. — У тебя тут башка не кружится? Би, преодолев последние ступени, выходит на улицу, опускает кувшин с напитком на пол и, потянувшись, забирает у Цзяня тарелку. Приглашающе ведет рукой: — Добро пожаловать: мое любимое место в замке. Цзянь, выбравшись на ровную поверхность, переводит дыхание, поднимает голову и замирает, приоткрыв рот. Впереди насколько хватает глаз — розово-фиолетовое вечернее небо и бирюзовое море. Солнце огромным расплавленным шаром над самой водой, и теплый ветер в лицо. И дышать, дышать никак не выходит. Цзянь завороженно делает пару шагов вперед и долго-долго стоит, не находя ни слов, ни сил, чтобы отвести взгляд. — Нравится? — Би останавливается рядом, почти касаясь плечом плеча. — Где мы? — Смотровая площадка. Место для отдыха. Еще я иногда здесь сплю. — Я не про это. — Извини. — Все сложно? — Надеюсь, что нет. Смотри: море, небо, тихо. Если я тебе сейчас скажу название страны, намного лучше станет? Цзянь, прикусив губу, осматривается. За спиной глухая стена, впереди самый красивый на свете закат. Площадка заканчивается невысоким парапетом, по всему периметру расставлены глиняные кадки с тропическими растениями, пол светлым деревом выстелен, а в центре — огромный матрас шоколадного цвета, гора мелких подушек и небрежно брошенный, скомканный плед. Би, пройдя вперед, садится на парапет, разводит руки в стороны: ну? И Цзянь, молча подняв с пола тарелку, идет к нему. Что тут скажешь-то? Здесь все таким теплом и уютом пропитано, что сразу понятно становится: место на самом деле любимое. Сэндвичи вкусно пахнут ветчиной, домашним хлебом и свежей зеленью. И ладно уж, черт с ним, с этим "лучше". Так тоже неплохо: море, небо, тихо. А Би улыбается. Цзянь подойдя поближе, заглядывает вниз и тут же отшатывается назад. Потом и вовсе отходит в сторону лежащего на полу матраса, усаживается скрестив ноги по-турецки, косится на Би: — Ты бы не мог оттуда слезть? Би пару секунд осмысливает, потом, поняв, спрыгивает на пол, подходит, садится рядом и тянется к сэндвичу. — Ты высоты боишься? — Не боюсь. Просто не нравится. И еще это опасно. И еще, если ты свалишься, мне будет очень сложно доказать твоим странным друзьям, что я тут ни при чем. Би усмехается: — Странным? Нормальные они, привыкнешь, — разливает по стаканам бледно-желтую, пахнущую ванилью и хвоей жидкость и тут же переключается, становясь серьезным. — Кстати, о друзьях: я хотел тебя кое о чем попросить. Это важно. Цзянь, вгрызаясь в сэндвич, согласно мычит. Попросить. Он хотел попросить. Как будто есть вариант отказаться. А Би, убедившись, что он слушает внимательно, продолжает: — Завтра вечером Эл вернется. Элмент. — Хозяин бархатного трона? — Да. Я не могу тебя заставить, но я буду тебе очень признателен, если ты будешь с ним... м-м, осторожнее. Цзянь, перестав жевать, отирает рот тыльной стороной ладони, сглатывает с трудом: — Он что, опасен? — Нет. Нет, наоборот. Скорее, ты для него. Эл он... безобидный. Очень добрый, веселый. Знаешь, из тех парней, которые всех любят и ни на кого не злятся. Но он... — Би задумывается, слова подбирает очень тщательно, старается, но никак они у него не идут, слова эти, — он как большой ребенок, Цзянь. Цзянь морщится, пытаясь понять, и Би, вздохнув, демонстративно постукивает пальцем по виску. Поджимает губы, и Цзянь понимает, что говорить ему об этом сложно. — Он болен? — Не совсем. Это немного другое. Однажды с ним случилась беда. Он попал в плохое место к очень плохим людям, и они... — Би тяжело переводит дыхание, отворачиваясь, замолкает надолго, и Цзянь смотрит на него, не отрываясь. На лице не злость даже, спокойная ледяная ярость, аж мурашками по позвоночнику пробирает. Потом Би встряхивается, возвращается. — Они делали с ним ужасные вещи, и в какой-то момент его разум перестал адекватно воспринимать окружающий мир. Самозащита или вроде того. Сейчас у него все хорошо, но некоторые странности остались и никуда уже не денутся. Я хочу, чтобы ты знал об этом заранее и... он не имеет никакого отношения к твоему пребыванию здесь. Он о тебе еще даже не знает. И я хотел попросить: как бы сильно ты ни злился на меня... Цзянь быстро трясет головой и едва удерживается, чтобы ладонью рот ему не зажать: — Я не буду. Я ничего ему не сделаю, обещаю. — Хорошо. Спасибо. — Би потянувшись к своему стакану, осушает его за раз, молчит, глядя в сторону моря, потом продолжает: — У него есть определенные проблемы с внешностью: после того, что с ним сделали, осталось много шрамов на лице и руках. Постарайся не разглядывать его, когда встретитесь. Он очень их стесняется и никогда не смотрит на себя в зеркало. Но если ты сделаешь ему комплимент, он будет счастлив. Крола зовет его "красавчик", и он каждый раз едва не приплясывает от радости. Потому что на какое-то время он в это верит. Би натянуто улыбается. Смотрит долго: понимаешь? Цзянь понимает. Опускает голову, пряча глаза. От Цзяня за всю его жизнь никого еще защитить не пытались. — Я понял. Еще что-нибудь? — Нельзя отбирать у него вещи, его сорвет и он будет рыдать несколько часов. Нельзя пугать неожиданными громкими звуками. И еще он иногда будто переключается: выпадает из реальности и начинает пересчитывать какие-нибудь мелкие предметы. Нужно просто не трогать его и дать ему закончить. — Би, шлепнув ладонями по бедрам, поднимается на ноги, отходит к парапету у края площадки, стоя спиной подводит итог: — Вот, собственно, и все. И, да, еще: иногда может попросить тебя во что-нибудь поиграть. Догонялки или прятки. Такое... детское. Просто скажи, что ты очень занят, и он отстанет. Мы с Кролой и Хасленом чаще всего так и делаем. Цзянь кивает, хотя Би его и не видит, и тоже поднимается на ноги. Подходит ближе, рассматривая чужие плечи. Набирает полную грудь воздуха, решаясь: хорошо, ладно, давай уже до конца. — А не чаще всего? Би поворачивается с тихим смехом: — Иногда играем, — улыбается, глядя в глаза, и Цзянь, не выдержав, первым отводит взгляд. — Я поиграю. Делать мне здесь все равно нечего. Небо все сильнее в фиолетовый окрашивается, и Цзянь долго стоит, глядя на закатное солнце, белоснежный песчаный берег и бирюзовую воду. Потом спохватывается: — Слушай, а можно я тоже попрошу? — и, не дав ответить, спешно продолжает: — Ты сегодня из-за волка разозлился. Утром. Когда я рассказал, что он у меня был. — Я не разозлился. Просто он не должен себя так вести, и я буду очень рад, если ты больше не станешь рассказывать о подобном Кроле и Хаслену. — Хорошо, — без раздумий отвечает Цзянь. — Хорошо, хорошо. Я только сказать хотел: это все из-за меня. Не сердись на него, ладно? И не наказывай или... не знаю, как вы тут волков воспитываете? — Судя по всему, херово, — со смехом отзывается Би. — Нет, он не хотел, понимаешь? — Чего не хотел? — Заходить ко мне не хотел. Это все я. — Правда? — округляет глаза Би. — Ага. Я услышал его в коридоре и... я его заманил. Конфетой. Помнишь, ты мне на кухне дал? С собой. А потом я закрыл дверь, и он просто не мог выйти. Так что, это я виноват, а волк он просто... — Я понял, Цзянь. — Би отворачивается, а Цзянь с колотящимся сердцем пялится на его щеку: зубы стиснул так, что желваки проступили. Злится все же. Цзянь, не желая разозлить еще больше, быстро меняет тему: — Здесь очень красиво. Я такого побережья никогда в жизни не видел. Только на фотках. И вода, наверное, теплющая, да? Би поворачивается к нему, нахмурившись. Что-то сопоставляет в своей голове, потом, кивнув в сторону моря, спрашивает: — Хочешь? Цзянь подпрыгивает на месте: — Туда? Вон туда, в воду? А можно? — Расплывается в улыбке, которую никак не сдержать. — Правда, можно? Завтра, да? Би молчит, глядя на него, только светлая бровь выразительно приподнимается. А Цзянь перестает дышать в ожидании ответа. Чувствует, что краснеет из-за этой своей дурной, полудетской реакции, но ничего не может с собой поделать: вертит башкой, глядя то на Би, то на море, в ожидании ответа. И давится очередным вдохом, когда Би говорит: — Почему. Можем сегодня, если хочешь. Сейчас.