Котик

Июнь, 2008 Глаза. А, если быть точнее, совершенно невероятной длины пушистые тёмные ресницы, вот, что я замечаю в первый момент. Может быть, кто-то скажет, что это невозможно, но я вижу, как лучик солнца пробегает по выгнутым бронзовым стрункам, аж со своего места, в воротах сборной. Односекундная влюблённость в высокие смуглые скулы, коротко стриженные каштановые вихры, яркую красно-бело-шашечную футболку и огромные тёмные глаза с коровьими ресницами так и осталась бы несбыточной мечтой. Наверно, так было бы лучше для всех, но футбольные боги распорядились иначе. Золотистое солнце перебирает блики на поверхности воды городского фонтана. Лёгкий ветерок ерошит волосы, охлаждая мысли о проигрышах и победах. Перерыв в играх, уже, увы, не наших, есть время пройтись и попытаться перезагрузиться. В этом парке мало народу. Праздношатающиеся болельщики-туристы прячутся под навесами и в магазинах, подальше от жары. Горожане коротают время на работе. Солнце вылизывает поверхность фонтана. Так похожие на наших, большие сизые с голубыми полосками на крыльях, голуби глотают блики вместе с кажущейся чистой и прохладной водой. Солнечный лучик пробегает по песчаной дорожке, облизывая камушки, стремясь к Озеру, но вдруг замирает, уткнувшись в белый кроссовок и, забыв о своих делах, обнимает золотым кольцом золотистые волоски на голени, бежит, опережая себя, по длинной тонкой ноге, а, встретившись на голой коленке с моим взглядом, пугливо шарахается в сторону, прижимается к загорелой руке, тычется в сжимающие рожок мороженого пальцы… Глаза. А, если быть точнее, неимоверной длины тёмные выгнутые как у коровы ресницы скрыты большими солнечными очками, но я точно знаю: это он. Хорватская форма, кротко стриженные тёмные вихры… Тёплая загорелая кожа, лёгкая счастливая улыбка. И, если совсем честно, я думать даже не хочу, как, зачем и почему присаживаюсь на другой край скамейки. Ловлю на пальцы солнечного зайчика, сидевшего на его ладони и чувствуя на коже его тепло. — Почему Хорватия? — нейтральный для разгара Чемпионата Европы вопрос на нейтральном в любой стране английском. — Во-первых, — довольно отвечает он, не глядя в мою сторону, — действительно отличная команда. Во-вторых, — он медленно снимает ногу с ноги, разворачивается всем корпусом, и солнце причёсывает его густые тёмные короткие волосы, — я там родился. И в-третьих… Ой! — и вдруг шарахается в сторону, уронив мороженое, — Петер Чех! — Я знаю, как меня зовут, — боже, если бы на мороженое не набросились мигом перегревшиеся голуби, я бы его поднял, ей богу! — Не надо об этом орать, пожалуйста! Скажи лучше, как зовут тебя? — Л-ловре К-калинич, — заикаясь и всё вжавшись в подлокотник скамейки, произносит от. Дрожит всем телом, будто я не вратарь сборной Чехии, а Господь Бог, сошедший к нему с неба. — Приятно познакомиться, Л-ловре К-калинич, — передразниваю его я, вызывая мягкую улыбку на его перепуганном лице. — Хочешь пройтись? Дрожащей рукой он снимает очки, обшаривает лихорадочным взглядом меня, фонтан, голубей, песчаную дорожку… А я не могу отвести взгляд от его длинных тёмных ресниц, которые заметил ещё на игре вчера. Солнце, такое ласковое, перебирало волосы Ловре, трогало осторожно сквозь листву, мои руки. Время будто остановилось вместе со взглядом ви за ви. — Я? — негромко переспрашивает он, и мне хочется рассмеяться. Держусь, чтобы не обидеть его, надеясь, что моя улыбка не выглядит насмешливой. — Да. Спустимся к озеру, поболтаем. У меня давно не было собеседника вне сборной или клуба… Ещё некоторое время он смотрит на меня, всё ещё мелко подрагивая, потом растерянно кивает, одеревенело сползает со скамейки, чудом не наступая в собственное мороженное, моргает, чуть не сдувая взмахами ресниц голубей. Делает шаг, и мне приходится, подорвавшись, схватить его за руку, предупреждая столкновение с особо обнаглевшей птицей. Невероятно длинные пальцы сжимают мою ладонь, и меня прошивает молнией чужого холодного жара, страха перед кумиром и счастья встретить человека, увлечённого футболом ничуть не меньше, чем ты. Проходит не меньше получаса, прежде чем Ловре перестаёт тушеваться и дрожать. Он тоже вратарь, хоть и молодёжки, но прославленный «Хайдук» на слуху сейчас, и я подозреваю, что видел его или, по крайней мере, слышал о нём. Жаль, что у спортсменов как правило ужасная память. От воды тянет прохладой, солнце бьёт по глазам, и слепит даже через солнечные очки. Под всё более расслабленную болтовню Калинича, я точно проваливаюсь в пушистое, пронизанное солнечными бликами, облако, тону в глубокой прохладной воде… — Я не смогу поехать с командой в Вену, — сетует он. — Побуду здесь ещё пару дней, и поеду домой, досматривать Чемпионат по телеку. Эти слова задевают меня немного сильнее, чем мне того бы хотелось: как бы я ни сражался, как бы ни старались ребята, наша сборная вылетела по результатам группового этапа, и я остаюсь здесь фактически уже в отпуске. Мне страшно хочется сделать что-то хорошее для этого по сути ещё мальчишки. И я точно знаю, что… Но нельзя же просто взять и подарить первому встречному билет на игру его — и всей его страны — мечты. И, понимая это всё, чувствую зябкую дрожь и зыбкое дно пронизанного солнцем чистейшего озера Европы. — Побудем здесь вместе тогда? — будто со стороны я слышу собственный голос и пугаюсь тому, как затравленно он звучит. Он останавливается, непонимающе склонив на бок голову, точно забыл на мгновение английский язык, хотя свободно болтал на нём, лишь изредка вставляя словечки на хорватском, понятные, однако, для чеха. Солнечные блики ласкают его обнажённые короткими рукавами футболки руки, играют на волосках на длинных ногах. — Вы, правда, этого хотите? — недоуменно переспрашивает он, а, когда я киваю, бросается мне за шею. И, заключая в объятия его костлявую фигуру, я слышу, как под руками трепещет чужое сердечко, чувствую, как моя душа устремляется в небеса, а тело покидает холод, обида и боль. Разбежавшись на несколько часов, чтобы скорректировать планы, переодеться и прийти в себя, мы встречается вечером в кафе. Вдоль дороги простирается широкая летняя терраса, но мы выбираем столик в глубине. Я разучился за долгие годы ухаживать за понравившимся парнем, и, кажется, совершаю глупость, притащив будто на свидание небольшой, но аккуратный букет из нежных тёмно-красных тюльпанов, холодного голубого эвкалипта и редкой в этих краях пушистой сиреневой статицы… Но Ловре смущённо улыбается, просит официанта поставить цветы в воду. И мне становится светло и спокойно как никогда. — Тебе хоть 18 лет? — вопрос диктует заказанная бутылка прекрасного французского вина, поданная высоким (но всё же ниже нас) метрдотелем с манерами, сразившими Ловре наповал. — Есть, — улыбается он, во все глаза рассматривая изысканный интерьер вокруг. — Весной исполнилось. Меня до глубины души поражает такая наивная искренность и трогательная юность. Пугает невинность и лёгкая потерянность в его глазах. Он, в белой рубашке с коротковатыми для его роста рукавами, с расстёгнутым воротником и маняще поблёскивающим медальончиком на голой коже (присмотревшись, я с восторгом понимаю, что это кругляш логотипа «Хайдука»), выглядит юным ангелом, спустившимся, чтобы выпить вина и поесть прекрасной рыбы на гриле с простым земным существом. Только по восторженному взгляду тёмно-карих, будто шоколадных, глаз я понимаю: он видит всё то же во мне. — Вы мой кумир, — признаётся он, прикончив второй бокал и немного расслабившись в тепле дорогого кафе и комфорте летнего вечера в одной из самых дорогих столиц мира. — Я думал, у меня солнечный удар, когда Вы подошли… — Давай ты не будешь «выкать»? — спрашиваю, и тут же понимаю, такому человеку, чтобы сблизиться с кем-то, перешагнуть через пропасть между собой и любым человеком, не только лучшим вратарём лучшего в мире клуба, нужны особые условия, какой-то специальный ритуал. Вздохнув, наполняю наши бокалы снова, подсаживаюсь ближе, надеясь, что никто не будет пялиться на нас здесь, вдалеке от зашоренных славянских ханжей. — Выпьем на брудершафт? Он тоже придвигается, кивает всё так же потерянно, снова чувствуя себя маленьким ребёнком в свете солнца далёкого кумира. Наши руки перекрещиваются над застеленным белой тяжёлой тканью столом, и я на мгновение зависаю на отражении искусственного жёлтого света на его загорелой коже. Я долго смотрю, наблюдаю, как дрожат длинные, изогнутые тёмные ресницы, заворожённо блестят огромные, чуть грустного разреза глаза. Он смотрит так, что внутри переливается уже не дорогое французское вино, а лава. И пальцы начинают дрожать до того, как тонкое стекло отрывается от губ. И не заканчивают, когда, повинуясь порыву, не дожидаясь разрешения, их касается глубокий горячий поцелуй… Кафе здесь закрываются рано, и мы долго гуляем по улочкам, то хватаясь за руки, то отпуская друг друга. Он страшно смущается, вспоминая и зависая на том, как горячо и развязано ласкал мой рот своим, отобрав и отставив бокал, прижав мою руку к своей груди. Останавливается, глядя то в одну витрину, то в другую, отворачивается, поймав в отражениях мой взгляд. Догоняет, озирается в поисках осуждающих взглядов, комкая в пальцах разноцветные и при том строгие ленты на букете, смотрит в глаза, буквально заставляя обнять за талию и, чуть подтолкнув в переулок, вернуть поцелуй. Темнота встречает нас там же, где мы познакомились, у фонтана в нескольких шагах от спуска к озеру. Фонтан выключен, и ничто кроме тихого шума волн не нарушает тишину. — Увидимся завтра? — спрашивает он, обнимая за талию, не поднимая голову с моего плеча, пригревшись под моим пиджаком. Мы оба понимаем, что у нас только пара дней, после которых мы увидимся снова лишь, когда он попадёт в основу своей взрослой сборной, а я не вылечу из своей, а те же боги, что свели нас сегодня, распорядятся так, чтобы наши ворота расположились друг напротив друга. Но я так же понимаю, что он боится заходить дальше даже с кумиром. И тем самым подкупает ещё больше. — Да, Kočka*, да… *** Это странно, но он предлагает на следующий день то, что не даёт мне покоя несколько лет. Мы идём на мастер-класс по гончарному делу и, оказавшись единственными учениками утром буднего дня, вволю ржём друг над другом, почти стирая границы, которые ещё могли остаться между нами. У него весёлый заливистый смех, а глаза, когда он улыбается, перестают быть такими бесконечно грустными, наполняются светом поднесённого к огню янтаря. Ни один из нас не понимает по-французски или немецки достаточно, чтобы делать всё правильно, и мастер делает вид, что ужасно сердится, в душе посмеиваясь над придурками, которые вместо того, чтобы идти на футбол или отсыпаться после матча, пришли к нему и теперь целуются, держа как можно дальше друг от друга по локоть измазанные коричневой глиной руки. Ловре похож на ту волну, что, накатывая, сбивает тебя с ног, а потом медленно и деликатно, будто испугавшись, отползает, оголяя каменистый берег. В форменной футболке сборной своей страны с именем мало тогда ещё кому известного своего одноклубника и однофамильца Николы Калинича он бросается в глаза окружающим настолько, что мне приходится разжиться футболкой с номером Яна Коллера** на спине. Мы просто бродим по городу, всё так же сталкиваясь пальцами и плечами, то умолкая и отставая друг от друга, задумавшись о чём-то своём, то крепко сжимая друг друга ладони, лишь силой воли не набрасываясь друг на друга с поцелуями. Мы точно выпадаем на несколько дней из реальности, в которой есть семьи, друзья, команды и клубы. Передышка для Чемпионата для нас превращается в отпуск в раю, не омрачаемый даже фанатами, большая часть из которых вернулась уже домой, а те, кто остался, рассосались по швейцарским и австрийским городам, дожидаясь результатов групповых этапов и событий четвертьфиналов. Ко мне не подходят ни разу за всё время, которое мы проводим в Женеве, и это не может не радовать. Моему пугливому котёнку не нужны лишние стрессы. В покое и тишине, без лишних контактов и свидетелей, он раскрывается будто цветок. Превращается из ласковой волны в бушующий океан, готовый, ради того, чтобы я был рядом, на всё. Я не помню, не знаю даже лучше сказать, как ухаживают за девушками и как ведут их в постель. С супругой когда-то всё складывалось совершенно иначе. Она шутит порой, что я просто появился на её кухне будто плесень, поставил на полку чашку и положил в комод комплект трусов. Я не помню, как это происходит с парнями. Слишком забита оказалась жизнь бесконечными матчами, тренировками, лишающим времени и свободы режимом. Я подчиняюсь инстинктам, воспитанию, воспоминаниям о бурной юности и воли самого Ловре, когда дрожащей рукой поворачиваю в двери снятого только что номера-люкс одного из маленьких отелей на другой стороне озера ключ. Когда пропускаю гостя вперёд себя. Включаю свет, чтобы поставить на обувницу бутылку шампанского и снять кроссовки. И увидеть его наполовину перепуганные, наполовину азартные глаза. Я бы хотел, чтобы всё произошло в темноте. Чтобы это осталось в его жизни забавным, крышесносным приключением, пьяной выходкой, длинным и горячим, но несбыточным сном. Но Ловре перехватывает мою протянутую к выключателю руку. — Я хочу видеть твои глаза, — говорит он совершенно хрипло и отпускает, как обычно, испугавшись самого себя. И эта бесхитростная просьба расставляет всё по своим местам. Нет больше кумира миллионов и длинноносого несуразного парнишки с самыми красивыми ресницами на Земле. Есть двое человек без уточнения пола и рассовой принадлежности, слившиеся в страстном поцелуе в дорогом номере отличного отеля с видом на огромное и чистое озеро в черте маленькой столицы крошечного государства маленькой части света на миниатюрной планете затерянной во вселенной. Есть только голодный ласковый рот, всегда холодные, а сейчас немного потные, невероятно длиннопалые руки, скользящие по груди. Есть стройные бёдра с подрагивающими от внутреннего напряжения мышцами, фирменный «футбольный» загар, не трогающий закрытые гетрами лодыжки и нежные ягодицы. Есть жар чужого тела, завораживающий впитывающий, замещающий собой прочие чувства… Я понимаю, что он готовился к такому исходу и точно знал, что ему предстоит, когда касаюсь там, где не касался его ещё никто и никогда. Я первый, и от этого хочется стать единственным. Хочется быть с ним, в нём, здесь и сейчас навсегда… Но это так же невозможно, как не двигаться, когда закатываются огромные такого грустного разреза тёмные глаза, опускаются под протяжный болезненно-ошарашенный стон длинные пушистые ресницы. — Петр… — глубоко сглатывает и поворачивает голову, шарит слепо по кровати. Протянув руку, я переплетаю наши пальцы и закрываю глаза, отдаваясь общему ритму, слишком медленному, слишком тягучему, прекрасному как осенние сумерки над Прагой. Яркому, как рассвет на скалистом побережье Сплита… *** К тому моменту, когда Ловре просыпается, я уже отправляю вещи в аэропорт и заканчиваю говорить с менеджером клуба. В открытое окно дует лёгкий ветер, и задёрнутые шторы шевелятся как живые. Летнее солнце окрашивает через тонкую ткань пол и постель в нежно-голубые тона. Ловре спит, подсунув по-детски под щёку кулак, и длинные тёмные ресницы чуть подрагивают в такт глубокому дыханию. Несколько дней назад он был всего лишь мальчишкой с трибуны болельщиков сборной Чехии. Вчера — любовником чешского вратаря. Сегодня — взрослый человек, вступающий в новую, другую жизнь. Моё сердце разрывается на части от горечи, когда я думаю о том, что буквально через час мне придётся оставить его… Он коротко шевелится, прежде чем приоткрыть глаза, и я опускаюсь перед кроватью на колени, чтобы не смотреть на него сверху вниз. — Доброе утро, — чуть болезненно улыбаюсь, протянув руку, дотрагиваюсь до его пересохших с ночи губ. Он целует мою кожу, улыбается, жмурится и тянется, просыпаясь окончательно. Сев на кровать, кладу на подушку большой конверт с билетами на самолёт до Вены и проходкой на Хорватский четвертьфинал. Пусть сбудется напоследок хоть одна мечта… А на колени Ловре кладу маленького игрушечного котика, которого купил ещё накануне, где-то между сувениром для детей и бутылкой шампанского. Большие голубовато-серые пластмассовые пуговицы вместо глаз, аккуратно вывязанные ушки, красная футболочка, ручки и ножки, длинные и тонкие, ну прямо как у меня. — Такие дарят обычно детям и девочкам, — улыбается он. — Ни то, ни другое? — изо всех сил пытаясь перебороть волну отчаяния, сжимающую грудь, отвечаю деланно насмешливо я. Ловре качает головой, но крепко прижимает игрушку к себе, закрыв глаза, утыкается лбом мне в плечо. — Ты одет? Уходишь? — Менеджер позвонил, — мне больно до такой степени, что сердце сжимается и начинает тошнить, — нужно вернуться в расположение клуба. Прости, Kočka, я с радостью побыл бы с тобой ещё… Ловре понимающе кивает, трётся о моё плечо носом, прижимается ближе, вздыхает со всхлипом, но силится не реветь. Молодец. — Я оплатил этот номер до завтрашнего утра, — продолжаю, поглаживая его по волосам. — И попросил привезти сюда твои вещи. Вылет завтра в 17:00, отель Austria Trend Hotel Savoyen Vienna. От стадиона далековато, но зато пять звёзд. — Мы ещё увидимся? — точно не слыша меня, шепчет он, поглаживая вязанные ушки игрушки. — Конечно, Kočka, — пятнадцать минут, и мне надо бежать. — И помни, историю творят не клубы, а люди. Будь лучшим, и те, кто играют с тобой, будут тянуться к тебе и твой клуб станет лучшим. Всхлипнув снова, поднимает голову. Глаза красные и мокрые. Роса слезинок дрожит на длинных изогнутых ресницах. Как мне хочется бросить всё, собрать эту морось пальцами, зацеловать побледневшую кожу и остаться здесь, с ним, навсегда… Но сделать это — лишь разбить сердце и ему и себе. — Не плачь, — касаюсь его щеки кончиками пальцев, с трудом отнимаю их от его кожи, возвращая на место все разрушенные за эти дни преграды. — Всё будет хорошо. Он вытирает лицо ладонью, кивает. Выползает из постели, чтобы закрыть за мной дверь. Я возвращаюсь в Англию с лёгким сердцем: этот мальчик не пропадёт. И мы ещё встретимся. И в клубах, и в сборных. И он ещё будет блистать в воротах. Может быть, даже ярче, чем я. PS Июнь, 2018 Если кто-то скажет, что сборная Хорватии выехала из отеля вовремя, он наверняка соврёт. Каждый раз кто-то просыпает подъём, засматривается на завтраке на видео с котятами, слишком долго болтает с сотрудниками или по телефону — с семьёй… Вот и сейчас, через пятнадцать минут после назначенного времени отъезда, я несусь по коридору, на ходу договаривая переживающими за сегодняшний матч родителями. Остановившись, чтобы засунуть в карман телефон, невольно прислушиваюсь к тишине базы, и слышу с удивлением голоса Ловре (ладно, это ещё куда ни шло) и Манджукича (вот это совсем странно). — В чемодане смотрел? — устало интересуется Марио, когда я толкаю дверь. — Смотрел! — почти истерично объявляет Ловре. — Чуваки! — негромко свистнув, привлекаю их внимание. Слава Богу, оба хотя бы одеты и обуты, а в коридоре стоят обе сумки. Наверно, Манджу зашёл за Жирафиком, а теперь завис у него. — Вы в курсе, что мы опаздываем? — Ловре Качика потерял! — трагично объявляет Марио, захлопнув дверь шкафа. — Кочку, — угрюмо поправляет Ловре и поясняет в ответ на мой вопросительный взгляд: — Плюшевый котик, мой талисман! Понимая, что Калинич никуда не поедет без талисмана, наскоро осматриваюсь, забрав волосы в хвост, ставлю сумку на пол, опускаюсь на колени, заглядываю под кровать. — Я там смотрел, — ровно бурчит Манджу, но я не реагирую на него. У него собаки, а у меня маленький ребёнок. Угадайте, кто лучше из нас умеет искать маленькие игрушки! Протянув руку, вытягиваю из немного пыльного угла вторую подушку… И обнаруживаю за ней маленького котика. Длинные ручки и ножки, вязаные ушки, потёртая временем некогда красная, а сейчас выгоревшая до тёмно-оранжевого футболочка. Большие поцарапанные временем серые пуговицы вместо глаз… Никогда не видел, если честно. Но, если честно до конца, никогда и не интересовался и в жизни не делил комнату с Ловре… — Как он туда попал? — выбравшись из-под кровати, отряхиваю игрушку от пыли по привычке, прежде чем вручить котика обрадованному Ловре. — Ты что, спал с ним? Калинич тушуется, соскакивает с кровати, засовывает Кочку в сумку. Вздохнув, Марио быстро покидает комнату. Он ненавидит опаздывать, и я мог его в этом понять. — Мне его почти десять лет назад сам Петр Чех подарил, — как-то задушено шепчет, всё ещё склоняясь над сумкой сообщает Ловре. — Не спрашивай только, Домби… Он мой кумир, а Кочка — мой самый сильный талисман. И я сплю с ним. Только не говори никому. Всякое желание посмеяться над ним в связи с такой детской привязанностью пропадает. Только подойти, погладить как ребёнка по волосам и, подхватив и его сумку тоже, отвести к дожидающемуся только нас автобусу. И навсегда запомнить на всякий случай: Без Кочки — «котик» по-чешски — Ловре Калинич не спит последние десять лет никогда.