Дождь

Лестница бесконечна, все окружающее холодно и стерильно – нет ничего, что вызывало бы чувство комфорта. Все книги в библиотеке стоят корешок к корешку, официанты похожи друг на друга, как близнецы, а ты ощущаешь себя не гостем, а пациентом в операционной. За тобой постоянно наблюдают – в конце концов, главное на таких приемах даже не разговоры, а то, что заметили, но умолчали об этом. Даже если ты делаешь все идеально, в тебе найдут изъян. Хотя нет, в тебе можно их и не искать. Главная проказа, мертвым грузом давящая на плечи, протыкающая копьем, сжимающая виски – то, что от тебя никуда не уйдет. Твое происхождение. - Хаято, иди к сверстникам, - отец мог бы и не имитировать вопросительную интонацию. Молча кивнув, ты идешь наверх. Лестница бесконечна, лестница вьется змеей, путает, заставляет смотреть под ноги – алый ковер в некоторых местах подогнан неплотно – в маленьких черных башмачках ты скользишь по ней. Ты знаешь эту дорогу хорошо, слишком хорошо – каждый раз ты в итоге поднимаешься сюда, чтобы провести вечер в полном одиночестве. Маленькие дети своих родителей. Они еще не знают, чем Гокудера на них не похож, но уже копируют своих предков. Смотрят свысока, задирают нос, запрокидывают головы, отворачиваются. Холодные и стерильные – как пол, стены, потолок, как все, что вокруг. Будто бы куклы, нелюди, мертвые, тихие, бренные. Сегодня выбивается из обычных дней – дверь в детскую уже открыта. Ты еще не знаешь, кто там, потому что не видел, чьи родители на приеме уже есть. Считаешь, что знаешь уже достаточно о большей части тех, кого можешь встретить. В комнате витает странный затхлый аромат чего-то давно прогнившего. Книги раскрыты, разбросаны, разорваны – кружат по полу, словно раненные птицы, плюются обрывками, мешаются с осколками зеркал. Хрустят под ногами. Зеркало разбито не полностью – оно занимает еще половину стены. Осколки раньше закрывали стену. Серую, холодную, стерильную. Совершенно безжизненную. В комнате тускло светит настольная лампа – отражается от маленьких серебряных кусочков, которые теперь везде – на стенах, на стульях, на подоконнике. Они медленно стекают с порванных штор, прячутся в глубине свободных книжных полок, разбегаются по деревянным столам, танцуют со стеклянными шахматными фигурками, раскиданными у дивана. Неприятный аромат, смрад оставшийся после смерти стерильного и роскошного, неприятно щекочет ноздри. Сзади слышны шорохи, тихие всхлипы, смех, шепот – ты плохо слышишь, но не хочешь подходить ближе. Медленно оборачиваешься к старому роялю, который мог бы стоять здесь еще дольше. Но рояль без клавиш никому не нужен. К тебе не подходит, подлетает кто-то сзади – внутри разливается страх – поначалу теплый, а после обжигающий. На задворках сознания мелькает мысль о том, что кто-то же должен был это все сделать. Все мысли уносятся тихим шепотом – кто-то шепчет прямо в ухо, дышит в висок, щекочет кожу взмахом длинных ресниц, жарко опаляет яблочным дыханием. Рука незнакомца – маленькая и хрупкая – тянется к щеке, проводит длинную мокрую линию и ты уже не чувствуешь яблока – тяжелый металлический привкус появляется на языке. Чужая рука быстро меняет свое положение – в один момент ты за шкирку приподнят и брошен на пол. В следующий ты уже чувствуешь на локте крепкий замок чужой мокрой ладони. Ладонь горячая, обжигающая – прямо как твой страх, который кажется слишком холодным по сравнению с этим прикосновением. - Хочешь, я расскажу тебе сказку? Рассказчик то ли шипит, то ли кашляет, хихикает и отходит, показывая лицо. Ты не думаешь о порванной и заляпанной кровью одежде, о безумной ухмылке-улыбке, о скрытых под длинной челкой глазах. В твоих мыслях лишь то, что незнакомец оказался ненамного старше тебя. Он вновь подходит ближе и начинает тихо говорить. Колени подкашиваются, слабеют. За окном галдят птицы, разбитое зеркало отражает тусклый желтый свет прямо в лицо, слепит, раздражает. Книжные страницы шелестят гораздо громче, чем на входе. - Это случилось в четверг, шел дождь – сильный и долгий. Он шел и шел, как будто не хотел заканчиваться, изливался с небес, опустошал облака, распугивал нас – он пугал нас, представляешь. Дождь женился на ветре и они везде ходили вместе, но никого к себе не подпускали. Знаешь, ветер был той еще недотрогой. Дождь был слишком красивым, таким красивым, что любая женщина не смогла бы даже сравниться – сама Афродита наложила бы на себя руки, увидев тот дождь. А потом он закончился – просто закончился, оставив после себя грязь, трясину. И не приходил еще долго, очень долго. Ты вздрагиваешь. Рассказ не настолько пугающий, насколько ты ждал. Ты непроизвольно сжимаешь пальцы в кулак. - Я полюбил дождь, мне захотелось вновь его увидеть, но лить воду с небес – слишком просто. Я не люблю проигрывать, я не могу проигрывать, я не проиграю – поэтому я сделал дождь еще красивее. Я сделал его великолепным, прекрасным. Собеседник замер на секунду, чтобы в следующую вновь приблизиться к твоему уху, закричать, заставить кровь поледенеть, а потом вновь вскипеть лишь тремя словами: - Сделал его красным. Почему то у тебя даже не возникло фантазий на счет дождя из красной карамели или томатного сока. Вдруг сильно захотелось закричать – но твои губы сразу накрыла все та же теплая маленькая ладонь, теперь она обжигала лицо, оставив невидимые шрамы на шее. С ладони на белый выстиранный воротничок что-то капало. Это что-то казалось ядом, проникающим сквозь ткань и кожу, доходящим сразу до костей, сразу до сердца, до мозга, до души и разума – разрушая его медленно, словно наслаждаясь этим. - Он пытался глупо отговориться, скулил и говорил, что я не должен делать этого. Он приказывал мне, и, - голос стал более сердитым. Сердитым по-детски, как будто на лучшего друга, который съел последний мандарин и не поделился. – он имел полное на это право. - Мой брат стал отличным дождем – сначала я выпустил его душу, а потом медленно начал освобождать плоть. Но он так и не понял всю красоту, не разделил, не дошел до этого. Тебе страшно, ноги больше не подкашиваются – ты уже осел на пол, распластавшись по нему. Ты хочешь сбежать и не можешь – хотя дверь, вот она. Дверь обратно – в стерильность и роскошь, туда где в тебе будут искать изъяны. Ты слушаешь молча, дышишь часто – будто бы это может тебя спасти. - Тебе нравится дождь, мальчик? Ты медленно киваешь. - Это хорошо. Ведь всем должно нравиться то же, что и принцу. Он встает, чуть-чуть раскачиваясь. Уже не тянет за собой, медленно уходит куда-то вглубь темных коридоров, оставив шепчущиеся книги, плачущие о муже-изменнике ветра и хлопающее окно. На улице тихими каплями закапал дождь. Ты уходишь как можно быстрее, но чувствуешь, что какая-то часть осталась там, на втором этаже, за длинной лестницей, за закрытой дверью. Рядом с разбитым зеркалом стоишь ты, не в силах прекратить слушать, прекратить вспоминать, не в силах забыть немного безумную улыбку, светлые волосы и горящие в ночи серые глаза, вид которых ты поймал лишь на секунду в осколке. Воротник был все еще теплым и мокрым, когда ты уходил. Чтобы не показать ничего матери, ты надел шарф сверху, а дома убрал стерильно-белую рубашку с все еще горячими красными пятнами туда, где её никто, кроме тебя не увидел бы.