Возможно, я умру

- Веред, возможно, я умру. Веред покосился на меня неодобрительно, а потом продолжил мешать суп, но куда как более сурово, чем до моей фразы. Когда состоишь в отношениях с кем-то несколько лет, живёшь вместе и даже работаешь вместе, начинаешь невольно различать разницу в интонации между "Моё состояние здоровья критично" и "Жена, слушай мою последнюю волю", но Веред любые разговоры о моей смерти старался по возможности старательно игнорировать. Причиной моего трагического заявления стало то, что я был далёк от кухни Южного Взгорья настолько, насколько это вообще было возможно. Мне нельзя было пить спиртное, есть горячее, холодное, молочное, твёрдое, острое, кислое, солёное, пешком и на лошади. Когда я был маленьким, в сказках самым страшным мне казался промежуток колдовского пути, на котором персонажам под страхом смерти воспрещалось спать. Но только после удаления зуба и внезапно обострившейся непереносимости лактозы я понял, что недооценивал очень и очень многие испытания взрослой жизни. Медицинские направления зуболечебной магики позволяли спасти мою гордость и возможность на старости лет (если доживу) жевать полноценно, но для того, чтобы мне сотворили новый зуб, нужно было, чтобы разодранная осиротевшая десна зажила естественным путём (то есть, без естественного вмешательства Вереда). Поэтому в ближайшую неделю ответом на вопрос "Что это такое спиртное, твёрдое, горячее, холодное, молочное, острое, кислое, солёное?" было "Всё, что мне нельзя". Возможно, мне было бы легче страдать, если бы я уже две недели не мечтал о пицце и бутылке красного южного вина. Я представлял витающий в воздухе аромат пропечёных маленьких помидорок черри, смешивающихся с запахом пряностей и чуть хрустящего нагретого сыра, представлял сочные и горячие серые шампиньоны, всплывающие там и тут из сырного моря, завернувшихся невинно-розовых креветок, сочащихся юностью и морем в мой моментально наполняющийся слюной рот. Я видел эту бутыль из тёмного зелёного стекла, вино из которой лилось бы в стакан алым безудержным потоком, и я видел, как сижу на солнце на балконе, и обжигающе горячая пицца тает у меня во рту, пока следующий кусок уже греет кончики пальцев, я делаю два небольших глотка вина - и тепло обволакивает меня, и пицца кажется ещё острее, ещё вкуснее... Но сначала мне нужно было не пить и не есть ничего, чтобы не подействовать на анестезию и анализы, а потом стало нельзя окончательно. И мало этой трагедии, так я ещё и переживал, что теперь буду выглядеть, как человек, который вёл достаточно разгульный образ жизни, раз умудрился посеять один из своих тридцати двух драгоценных зубов. И уж точно это не прибавило бы мне привлекательности в глазах моего партнёра. В печали я улёгся головой на стол (разумеется, не прислоняясь ноющей щекой) и стал трагично обдумывать моё положение. Отчего, думал я, если бы у меня отрубили палец, я выглядел бы героически, но потеря зуба (нижнего, не переднего, но чуть ли не основного из тех, на которых я жевал насущную пищу) делала из меня превесёлого бомжа и алкоголика? Люди рискуют выбить зубы практически каждый день своей жизни. Оступился на лестнице - прощай, передний зуб! Сказал, что жена твоего коллеги несколько прибавила в весе - прощайте, клыки от моментального хука сбоку! Собака потащила вас слишком быстро и мимо дерева? И вот уже магики, выбравшие специализацию в медицине, не помирают с голоду! Меня скорее поражало, что окружающие люди не теряют зубы ежедневно. Мы могли бы ходить по улицам, вымощенным чьими-то потерянными зубами. Ещё сильнее я расстроился, думая о том, что у меня чудесные щёчки сердечком, и они могли бы не только делать моё лицо детским и невинным, но и уберечь мои тридцать два зуба от лишений и горя. Но они не уберегли. Строго говоря, на мой зуб вообще ничего внешне не воздействовало. Просто под ним через год после лечения началось воспаление, и "погасить" его можно было только одним способом: удалив чёртов зуб-предатель. Зуб выглядел здоровым и, не побоюсь этого слова, невероятно самодовольным. Я долго и с большим отчаянием рассматривал его пышущее внешней красотой тело с утра, до операции удаления, понимая, что мы с ним прощаемся насовсем. Я даже испытывал к этому мерзавцу привязанность - в конце концов, он, может быть, и не хотел, и его просто подставила злодейка-десна. - А что, если у меня начнётся альвеолит? - спросил я осипшим голосом. Веред всплеснул руками. - Бога ради, я же просил всех в доме запрятать от тебя все медицинские справочники, где ты раздобыл его? Я снова закрыл глаза и печально вздохнул. Я был так безутешен, что жуткие названия болезней ложились на мою память так же легко, как формулы магики во время обучения. Я знал, что такое альвеолит. Он начинался в том случае, если заживление шло не по хорошему сценарию, и в рану проникала инфекция. Так-то от всевозможной дряни меня защищал застывший ушлёпок крови, эдакая временная защита, как заржавевшая кровь на ранке. И я делал абсолютно всё, чтобы не коснуться этой фигни и не сместить её. "Ни в коем случае не дотрагивайтесь до ранки языком, - строго сказала мне красивая девушка-магик. - Иначе вы можете сковырнуть кровяной сгусток, и в рану попадёт инфекция". В тот же вечер я обнаружил, что у меня язык длинный, как у лягушки. Куда бы я его ни положил, он обязательно ложился прямо на рану и елозил по ней, видимо, пытаясь добиться скорейшего альвеолита. Как я ни пытался вспомнить, как вообще у нормальных людей лежит язык во рту, я не понимал. Я высовывал язык, скатывал его в трубочку, складывал на другую сторону, пока Веред, уже успевший заснуть, не спросил, что я там пыхчу и чмокаю вообще в ночи, и не мог бы я прекратить это ASMR-шоу и спать. Я поделился со своим партнёром, любовью моей жизни, своей ужасной трагедией, но вместо приободряющих слов или хотя бы инструкций по скатыванию языка я услышал отчётливое сонное хихиканье. Чёртов Тьорк! Я не стал бы спрашивать его, как расположить язык, если бы в доме остался бы на виду хоть один медицинский справочник! - Я не раздобыл, - сказал я печально. - Я до выдирания зубов начитался. И всё помню. Если всё болит, а поверх как будто серые или жёлтые сопли раскиданы, это альвеолит. У меня раздует щёку, а потом инфекция пойдёт дальше, и... - Болит? - сочувственно покосился на меня Веред. - У меня ничего не болит, - ответил я тоном умирающего. И снова попытался скатать язык, как коврик. Зуб у меня и правда не болел, потому что шёл уже третий день после его выдирания, и всё ещё присутствующий на ране (несмотря на попытки моего коварного лягушачьего языка) кровяной ушлёпок оставался на месте. И зарастал, как положено, белой жутковатой плёнкой какого-то лечащего белка. Интересно, подумал я, а если бы он не зарос, можно было бы использовать яичный белок? Всё это время я трагично глотал перемолотую еду, мрачно глядя на то, как все остальные ели не жидкие, солёные, кислые и острые варианты того же блюда, хрустя салатом, спокойно пережёвывая курицу, наслаждаясь жареной картошкой, как будто 32 зуба абсолютно их не беспокоили. Негодяи, они даже не испытывали ни малейшей благодарности за возможность лихо хрустеть едой и пить горячий чай с пряностями, пока я сидел в коридоре и давился жидким тёплым вариантом салата, запивая его водой комнатной температуры. Мне казалось, что я старый дед, и оставалось только лечь в какую-нибудь ледяную душную палату с видом на инфекционку - и стучать оставшимися зубами, бродя от туалета до продавленной пружинистой койки с серым бельём. Войдя в роль, я даже погремел кружкой, но звук у тонкого фарфора был совсем не такой, как у металлической кружки. - Я пойду, - сказал я, печально вставая и завёртываясь в плед, в котором я ходил всё это время, потому что первые два дня у меня незначительно поднялась температура, и мне везде было холодно, а теперь - из упрямства. - И помру где-нибудь в углу. - Иди тогда в библиотеку, - дружески предложил Веред, добавляя в суп что-то жарящееся до этого на сковороде. - Зачем? - спросил я, и вдруг понял: библиотека была единственным в здании овальным помещением. Без углов. Я закатил глаза и пошёл беззубо помирать. Всё было волшебно! В моём рту сиял новый-кленовый имплант, отличимый от прежнего зуба-мерзавца разве что тем, что не скрывал под собой воспаление, передо мной сияла пицца, источая кругом божественные ароматы, в моём бокале играло в вечернем свете алое вино, а вокруг небольшого столика на балконе сидели мои лучшие друзья, которые вместе со мной прошли все стадии заживления - от альвеолита до остеомиелита, сепсиса и скоропостижной смерти (по моим умениям определять симптомы, разумеется). Веред, любовь моей жизни, был прекрасен. Только он один не покинул меня окончательно в тяжёлые времена срывов и истерик (возможно, потому что это было бы неразумно, ведь мы спали в одной постели... Или ему было меня жалко), пока Кай, Йозеф и Норли опасливо заворачивали за углы, услышав издали мои горемычные вздохи. - Ну, за здоровье! - сказал я, сияя улыбкой, счастливый и прекрасный. Я видел, как Веред смотрел на меня радостно, потому что больше всего на свете он любил видеть меня счастливым. Пригубив вино, я нетерпеливо схватился за горячий кусок пиццы. Боже, какое блаженство! Торопясь, я скорее откусил кусочек от неё, чувствуя, как сыр стекает на язык, и... Кррррррррррррррррррррррррак. Я замер с куском пиццы в зубах, а потом поднял на Вереда испуганные глаза и аккуратненько выплюнул пиццу в кулак вместе с чем-то белым. - Ну-ка открой рот, - потребовал Веред. Глядя на него огромными несчастными глазами, я открыл уже наполнившийся кровью рот. - Ммм, - сказал Веред. - Половина зуба, но на этот раз с другой стороны. Что поделать, Кель, видимо, он не в порядке был. Надо драть. Поскорее, пока не отобрали, я схватился за бокал вина и опрокинул его в себя и прошептал: - Веред... Возможно, я умру. Я увидел, как Кай, Йозеф и Веред синхронно переглянулись и тоже схватились за свои бокалы.