Безвкусные чувства

У многих людей бывают дни, в которые их ничего не радует. Но обычно такие дни чем-то обусловлены. Например, температурой или усталостью, неудачей или мрачной погодой за окном. По счастью, я от погоды, самочувствия и внешних обстоятельств не зависел никак. Я был выше этого. Я был невероятно независимой личностью. Если уж я страдал и печалился, я мог делать это абсолютно в любых абстоятельствах и без малейшей привязки к чему-то. Посреди солнечного дня я мог ощутить первые признаки накатывающей, как озноб, печали, забирающей радость из моего тела и оставляющей только безвкусный сероватый туман. В этот момент происходила загадочная трансформация моих нервов — в лучших традициях ужастиков они выползали на пару метров наружу и чутко ловили каждый сигнал из внешнего мира, чтобы на него отреагировать. Но поскольку некоторые нервы при этом скучали и начинали играть в глухой телефончик, иногда информация приходила ко мне в несколько искажённом виде. Скажем, Веред выходил на кухню, где уже сидел я с остановившимся стеклянным взглядом, в котором плескалась бездна, и с распушёнными во все стороны нервами, целовал меня в лоб и осторожно спрашивал: - Ты в порядке? «Ты в порядке?» - передавал первый нерв. «Он спрашивает, в порядке ли ты», - подхватывал второй. «Как будто сам не видит, что нет!» - закатывал глаза третий. «Так он, наверное, не поэтому спросил! - хватается за голову четвёртый. - Он хочет, чтобы ты ответил, что всё в порядке, потому что он устал решать твои проблемы, он тебя ненавидит, если ты ответишь, что не всё, то он бросит тебя! Он прямо сейчас пойдёт собирать вещи, а вы даже уже не знаете, где чьи вещи! У вас весь мир общий!» ПАНИКА, выдавала информация, доходя до залитого туманом мозга, ВЕРЕД ПЛАНИРУЕТ ТЕБЯ БРОСИТЬ, ПОТОМУ ЧТО ТЫ НЕДОСТАТОЧНО ПОЗИТИВНЫЙ. Тогда я расплывался в картонной улыбке и сообщал, что, разумеется, я в полном порядке, как он только мог подумать, что я могу быть не в порядке. Веред спокойно садился рядом, обнимал меня, а я утыкался в его плечо. Такие «жестовые» штуки нервы исказить просто не успевают, поэтому они доходят сразу до сердца — и я успокаиваюсь. Я бы вообще запатентовал Вереда, как самое лучшее в мире успокоительное, но только не очень представляю, как фасовать его при экспорте. И, на самом деле, эгоистично надеюсь, что у большинства людей в этом мире откроется редкая и непреодолимая непереносимость препарата. Не сочтите меня ревнивым идиотом, который не хочет для мира лучшего будущего, даже если я и есть ревнивый идиот. Но мне будет приятно, если вы подумаете, что я просто должен сначала в полной мере героически протестировать образец на себе. Знаете ли, запускать такое сильное успокоительное к людям так сразу… Но, уверен, лет через 80-90 я смогу предоставить клинические исследования и спасти белый свет от печали. Однажды Веред спросил, не кажется ли мне, что с ним я стал очень печальным, и темы для того, чтобы рассказать, выбираю какие-то мрачные. И я просто не нашёлся с ответом. Точнее так — ответ так набух от эмоций, что попросту застрял у меня в горле. Когда я учился в Школе, работал в Корпорации, а потом начинал свою частную практику, у меня были иногда целые месяцы такого «запоя печалью», когда я просто захлёбывался в печали, но продолжал глотать её и плеваться ею, если планировал продолжать дышать. И рядом не было ни единого человека, который бы меня понимал. Поэтому я помню, как забивался в углы и задыхался от рыданий, как часами ночью лежал на полу в саду, раскинув руки, и просто молчал, врастая в землю, как заставлял себя съесть хотя бы что-то, а утром натягивал на себя улыбку, старался помогать абсолютно всем, потому что только так моя печаль хотя бы немного исчезала — от радости других людей. Я старался заполнить теплом пустоту внутри других людей, зашивая их раны, чтобы их не продуло, пока через меня годами хлестал ледяной ветер. У одиночества и запоя печалью был вкус полузасохшего сэндвича с тунцом. И вот напротив меня стоял человек, который заставлял меня хохотать до икоты над своими остроумными высказываниями, который обнимал меня столько, сколько было нужно, отвлекал от печальных мыслей и видел меня — на самом деле видел меня — насквозь, и он на полном серьёзе спрашивал меня, не стал ли я с ним печальнее, чем был раньше. Мне просто хотелось распахнуть перед ним грудную клетку, чтобы показать — посмотри, ты разрешил мне быть собой рядом с одним-единственным человеком, и от этого я стал медленно выплёвывать эту заледеневшую пустоту, и моя дыра в душе начала зарастать. А если нет, то я всё равно сейчас могу с этим справиться. И я уже очень, очень давно не лежал на ледяном полу с текущими по щекам слезами, не кусал свои пальцы, чтобы хотя бы что-то почувствовать, не изображал неземное веселье, когда мне хочется кричать. Я могу просто молча подойти к тебе и ткнуться в плечо, и ты обнимешь меня и будешь молчать столько, сколько потребуется. Тогда я сумел только выдавить сдавленное: «Нет». Как объяснить человеку, что мои безвкусные чувства — это то, что периодически со мной приключается, и с этим ничего не поделаешь, но он как раз делает всё, чтобы смягчить удар. Чаще всего в такие дни мне казалось, что меня все ненавидят. Мне казалось, что Кай считает, что я уже старик, и мне пора на покой. Жойнэ презирает меня втайне и считает, что Веред меня не достоин. Норли вообще наверняка относится ко мне с жалостью. Юлия — я боялся даже пытаться думать в такие дни о Юлии! Но в Вереде я был уверен. Даже когда я сомневался, я всё равно был в нём уверен. Меня сдувало ледяным ветром, но он оставался опорой, за которую я мог ухватиться, когда всё было плохо. И я не знал, как за это благодарить. То, что делал Веред для меня, было уникально. Это было великолепно. Это было то единственное, что могло помочь. Он просто был рядом. Продолжал смешить меня, отвлекать, брать мои ледяные руки в свои ладони, целовать меня в шею, обнимать крепко-крепко, брать за шкирку, тащить гулять в самую ужасную погоду на самую потрясающую прогулку в мире. Пинать со мной листья, смотреть на колкие звёзды, целоваться в затенённых переходах, смотреть на меня влюблённым горячим взглядом, словно ничего не изменилось, и я не мрачный и унылый тип, еле передвигающий шаркающие ноги, а всё тот же Кельвин с двумя сияющими в ухе серёжками-звёздочками, в которого он когда-то влюбился. И я тоже забывал, что я в этот момент придавлен своим ментальным увечьем. Я тоже пинал промокшими кедами грязные и сырые листья, вдыхал чистый ледяной осенний воздух, смотрел на этого самого красивого в мире человека восхищённым взглядом и начинал смеяться. И вдруг понимал — я хочу вишнёвого ледяного компота. Вдыхал воздух — и воздух был вкусным! Он был осенним, прелым, но свежим, льдистым, ночным и влюбляющим в себя. Не воздух, а вмёрзшая полынь. И я видел, как чернел взгляд Вереда, который чувствовал во мне эту перемену, чувствовал возвращающиеся в меня силы. И я ощущал, как он, человек, который был рядом и в горести, и в радости, и в безвкусном «нечто», тоже пропитывается счастьем от того, что мне стало лучше, как сухой бисквит — ромом. «Нет», - ответил я тогда, не в силах высказать во весь рост те благодарность, счастье, невыразимую любовь, которые были гораздо больше моего рта, и, соответственно, выйти из него обычными словами никак бы не смогли. Правда, они вполне могли бы разорвать меня абсолютно изнутри. Поэтому, подумав, я подошёл к сидящему ко мне спиной нахмурившемуся Вереду, всё ещё размышляющему, не сделал ли он меня печальным и несчастным человеком, и крепко-крепко-крепко обнял его. - Кель, ты чего? - обалдел Веред. А я ничего не говорил. Просто обнимал его, как в самом страшном ужастике, в котором я по законам жанра должен был бы в следующем кадре перерезать ему горло скальпелем, и пытался этими объятиями хотя бы передать, насколько я невыразимо и бессовестно счастлив с ним. Даже когда мне печально, я всё равно — счастлив. И никогда и ни на что бы это не променял. Веред ещё беспокойно покосился на меня на предмет скальпеля или слёз, а потом расслабился и запрокинул голову чуть назад, прикрывая глаза. И мы просто застыли так на некоторое время, и время тоже застыло. И всё вокруг было осязаемо живым, и я чувствовал это так же остро, как всегда, и силы вливались в меня снова, и руки из ледяных становились тёплыми, а потом — горячими.