***
Он бродит по разрушенным окрестностям примерно два дня, таща за собой небольшую тележку, в которую складывает буквально всё, что может помочь выжить, ну ещё он таскает за собой чудом уцелевший, манекен, исключительно потому что бесячая Долорес отказалась куда-либо идти без него, чёрт её пойми почему. Они перебрасываются колкостями и Пятый начинает понимать, почему Лютер с Диего вечно закатывают глаза, стоит ему открыть рот. И всё относительно шло неплохо, винить во всём этом кроме самого себя некого, остаётся только выживать, сохранять рассудок и пытаться выбраться отсюда чтобы спасти свою семью, ну, и весь мир тоже неплохо было бы. Всё шло хорошо, лучше, чем могло было быть. Пока он не замечает, зажатый в чьей-то руке, глаз. Пять всё ещё помнит золотистый цвет волос, который был у Лютера, и он отказывается в это верить, отказывается пока не видит остальных. Он пытается докричаться до Эллисон, пытается растолкать Диего, но безрезультатно. А потом всё тело сковывает ужасом, когда в голове проносится вопрос о том, где кудрявая макушка Клауса. Пятый видит знакомые черты лица, видит прежние синяки под глазами, видит, идентичную с его же, тату и падает прямо перед Клаусом на колени. Слёзы скатываются по щекам, ни на секунду не останавливаясь, руки трясутся, но он всё равно дотрагивается ими до такой же мягкой щеки, какой она была шестнадцать лет назад, кричит имя Четвёртого и просит не оставлять, умоляет открыть глаза, а потом, смирившись, ведёт большими пальцами по холодным щекам и впервые в своей жизни кого-то обнимает. Пятому бесконечно жаль, груз вины давит ему на плечи и совсем не важно сейчас, сломаются они или нет. Пятому действительно жаль, что он не умер вместе с ними.***
Когда ему на пути попадается такая женщина, как Куратор, он думает только о том, что сможет наконец выбраться отсюда и в нормальных условиях доработать формулу. Пять знает на что идёт, он пока не знает, что ему придётся убить просто чудовищное количество человек, но сама идея жизни где угодно, только не здесь, весьма заманчива, а Долорес просто говорит, чтобы он не терял свой шанс спасти тех, кого он любит всем сердцем и душой, хоть никогда в этом не признается.***
За все шестнадцать лет, что его не было, никто толком-то и не изменился. Ну, может быть чуть-чуть внешне, но внутренне всё также. То же самое касается и дома, всё те же комнаты, те же картины. Разве что отец повесил его портрет в гостиной, чести это не делает конечно, но приятно знать, что его не забывали. На самом деле Пять и вправду рад своему возвращению, пускай и не в том теле, что у него было раньше, это не особо мешает. Он снова дома и не радоваться этому просто невозможно. Когда он всё ещё стоит во дворе и всматривается в лица своих братьев и сестёр, в памяти немного проясняется и приходится откладывать сантименты на потом. Сорок лет в апокалипсисе отбили у Пятого всякую любовь к сладкому из-за того, что, как оказалось, многие производители нагло наёбывают людей говоря, что у их товара неограниченный срок годности. Но ни одна вещь не заставит его разлюбить сэндвичи с арахисовой пастой и маршмеллоу. Он вкратце рассказывает обо всём, что происходило, но умалчивает о некоторых событиях. И, чёрт, он не сдерживается, смотрит на Клауса, пока тот в прострации таращится в стол. Пятый хвалит его юбку, потому что, ну, блять, она серьёзно ему идёт, и да, он прекрасно знает, что тот стащил её из шкафа Эллисон, всё совсем как раньше. Когда они всем семейством выходят во двор под проливной дождь, дабы устроить своеобразные поминки, Пять убеждается, что ничего не меняется. Он украдкой вновь смотрит на Клауса, когда Диего и Лютер только начинают собачиться, ловит ответный взгляд и они одновременно поворачивают головы в сторону братьев. Пятый прожил в грёбанном конце света целых сорок лет и ему не нужна защита, он сам прекрасно со всем справляется. Его бесит Клаус, который пытается его защитить и отводит чуть дальше от развернувшейся драки. Его бесит, что эти два идиота, вместо того, чтобы вести себя как взрослые, ведут себя как две малолетки. Его бесит то, что ему надо спасать весь мир и свою семью, а он даже понятия не имеет с чего стоит начать. Его бесит мысль, которая набатом бьёт в голове, а что, если и в этот раз не выйдет. Пять кладёт свою руку поверх чужой, дабы оттолкнуть (потому что, ну, ёб твою мать, Клаус, я убивал людей, какого хуя) и только спустя секунд пять замечает, что тактильный контакт до сих пор не прекращён. Мысль о том, что это было по его, Пятого, инициативе почему-то отскакивает, как от стенки горох. — Эти два идиота так и не выросли за семнадцать лет, — говорит он, когда на кухне остаются только сам Пятый и Клаус. Первый перерывает полки в поисках хотя бы небольшой крупицы кофе, а второй сидит, закинув ноги на стол и наблюдает за братом. — Ну, а ты ждал, что они станут такие же серьёзные и угрюмые, как ты? — Я ждал, что они хотя бы прекратят свою вечную войну за звание лучшего, — Пятый разворачивается к брату, опирается бёдрами о тумбочку, стоящую позади, и устало откидывает голову. На полках пусто. Тишина давит на уши, и Пять старается даже моргать быстрее, потому как стоит их закрыть на секунду дольше, в воздухе сразу появляется запах гари, а перед глазами лежат тела дорогих ему людей. Пять смотрит в пол и дышит полной грудью, впервые за такой длинный срок не боясь вдохнуть вместе с кислородом пепла. — Ты знаешь, я даже успел соскучиться, — Пятый неверяще поднимает глаза на брата и облегчённо выдыхает, потому что его здесь не забыли, его ждали. — Не поверишь, но я, кажется, тоже, — а через минуту полнейшей тишины, которая была отдыхом для обоих, раздались шаги Эллисон.***
Окей, возможно, допускать мысль о том, что у Клауса есть хотя бы крупица мозгов было величайшей ошибкой во вселенной. Потому что Ваня могла успеть пройти максимум один лестничный пролёт и немного по коридору, как Номер Четыре тут же вывалился из шкафа с шумом, который разве что глухой не услышит. — Блять-блять-блять, Клаус, она же услышит! — да и в принципе просить у него помощи было плохой идеей. Может, он позвал его с собой, потому что ему, чёрт возьми, нужен Клаус — король импровизации, может просто потому что ему нужен был хоть какой-нибудь взрослый, а свободен был только Четвёртый. Это в любом случае обоим напоминает о былых временах, был бы с ними ещё Бэн. — Я сказал тебе надеть что-то профессиональное, — та цветастая рубашка черти пойми какого фасона ну совсем не вяжется с понятием «официальная одежда». И да, иди нахуй противный голос Долорес в голове, Пятый берёт Клауса за руку просто чтобы тот шёл быстрее, а не плёлся за ним, как не пойми что. Да, всё именно так. И никак, сука, иначе.***
Долорес возвращается, и по началу Пять действительно ей рад, они не виделись целых пять лет и помощник ему как никогда необходим, помощник, который знает буквально всё о ситуации и о самом Пятом, недаром они вместе сорок лет пробыли. Но как же, чёрт возьми, Пятый ошибался, потому что Долорес она и в Африке Долорес. И колкие комментарии насчёт Четвёртого ему совсем сейчас не нужны, не за несколько дней до апокалипсиса. Они решают об этом поговорить, когда Лютер сваливает вслед за Клаусом из его фургона и более безумного разговора в жизни Пятого никогда не было, хотя бы потому что спорит он буквально сам с собой. — Я всё равно не понимаю, почему ты продолжаешь отрицать очевидное. Быть влюблённым незаконным не является, — и хорошо, быть может, в чём-то она права, но переступить через свою гордость это выше всего. — Слушай, ты помнишь хотя бы раз, когда я был в кого-то влюблён или испытывал что-то настолько сентиментальное? — он спрашивает это и обречённо надеется, что грёбанная Долорес не начнёт вспоминать все моменты, когда он позволил себе проявлять такую слабость. Хитрая улыбка на лице подруги говорит, что надеяться не на что. Серьёзно, это бред полнейший, да, он был безумно рад вновь увидеть Клауса, да, он признался ему, что скучал, да, Пятый порой засматривается на Четвёртого и ловит себя на мысли, что не позволит Клаусу и остальным в этот раз умереть и да, у него было разбито сердце, тогда, среди обломков зданий, когда он аккуратно держал лицо Клауса в своих руках и, содрагаемый рыданиями, просил его открыть глаза, но нет, он определённо не влюблён. — Этого не может быть, Долорес, — Пятому противно от самого себя, потому что даже он слышит в своём голосе мольбу, — я не мог так сильно облажаться. Ведь не мог же? Чёрт, кажется, он в дерьме.***
Пять видит кровавые дорожки в коридоре и на бортике ванной, из которой только что вышел Клаус. Дверь в его комнату чуть приоткрыта и видно, что тот чешет грудь, пытаясь натянуть на себя футболку, он чешет грудь, на которой звенят, стукаясь друг о друга, жетоны. У Четвёртого скованные движения и красные глаза, и Пятый почему-то уверен, что красные они далеко не от наркотиков. Он всё равно спрашивает в порядке ли Клаус, потому что в груди неприятно трепещет беспокойство, хоть и прекрасно знает ответ, от его внимательного взгляда ничто не скроется. А когда Четвёртый выходит из комнаты, Пятый замечает на столе брата фотографию, она явно сделана не в настоящее время и люди на ней явно счастливы. Пять видит, как на фотографии Клаус стоит непозволительно близко рядом с парнем, у которого из-под рубашки выглядывают жетоны, и будь он проклят, если не видел эти же жетоны на груди своего брата буквально пару минут назад, Пять видит, что они держатся за руки и обречённо смотрит на Долорес. Она стоит прямо перед ним и впервые в её глазах видно сожаление. Пять горько улыбается, вновь смотрит на фото и говорит. — Ну, что ж, кажется, мы снова в проёбе, Долорес, — кажется, он буквально слышит, как осколки его сердца оседают где-то в лёгких.***
Кошмары прошлого были редким явлением хотя бы потому что за всё время, что он здесь пробыл, Пятый спал всего раз, когда Диего и Лютер тащили его, пьяного в слюни, домой. Он мог слышать голоса его жертв из времён его работы на Комиссию, мог на секунду закрыть глаза, а открыть их уже лежащим у еле разведённого огня в здании с просевшей давным-давно крышей. В этот раз обстоятельства были немного иные. Во-первых, он находился дома, где относительно безопасно, во-вторых, он был трезв, что на руку не шло, потому что разум, как и воспоминания, были чисты и до ужаса точны, в-третьих, он ну никак не ожидал, что заснёт за столом во время написания формул. И сначала всё шло гладко, никаких снов, одно сонное ничто, белый экран, который большинство видит, стоит им прикорнуть где-нибудь на минутку, потом появился запах, запах смерти и чего-то горелого, а дальше всё по накатанной. — Ты снова был там, да? — Долорес, кажется, ни на минуту отставать не собирается. Она сидит рядом на столе и смотрит на Пятого без единой эмоции на лице. Тот, в свою очередь, вскакивает со стула и быстрым шагом направляется вниз по лестнице, а потом прямо по коридору. Уже у комнаты Клауса он тормозит и в нерешительности смотрит на деревянную дверную ручку, затем отходит чуть влево, разворачивается спиной к стене и скатывается по ней вниз, складывая ноги по-турецки. Такая привычка у него завелась ещё с детства, стоило его отцу запереть маленького Клауса в склепе, как Пятый той же ночью оказывался в комнате брата и пытался хотя бы как-то подбодрить. Они не спали, но много разговаривали, читали или играли, делали всё, чтобы отвлечься. Пятый, со своим пятидесятивосьмилетним сознанием, всё ещё помнил те времена, но на секунду позволил себе забыть, что они уже далеко не дети. Сейчас всё сложнее, сейчас Пятому многое не позволено делать, потому что в его жизни есть такая вещь как ответственность, он не может проявлять свои слабости перед семьёй, слабости порождают уязвимость, уязвимость порождает недоверие, в отличие от Номера Один, у которого такой вид будто у него всё вечно под контролем, Пятый находится в теле тринадцатилетней версии себя с огромным грузом на плечах. Он должен спасти весь мир, должен спасти всю свою семью, должен спасти грёбанного Клауса, которому на Пятого и на конец света плевать с высокой колокольни. И злиться на Четвёртого он не может, потому что тот ни в чём не виноват, потому что это Пятый опоздал и отказывался признавать, что своим долбанным сердцем ещё чувствовать не разучился, потому что у него появилась зависимость не только от апокалипсиса, убийств и кофе, но ещё и от одного кудрявого наркомана. Ах, простите, бывшего наркомана. Именно поэтому Дэйва ненавидеть тоже не получается, тот помог Четвёртому завязать с наркотиками и на том свете, наверное, стоит ему сказать за это спасибо. Пять знает, что нужно было сказать Клаусу раньше, знает, что раз не сказал тогда, то теперь уже не скажет никогда, знает, что его глупое сердце продолжает и продолжит любить. В тишине дома раздаётся тяжёлый вздох Долорес, после чего она говорит: — Ты знаешь, я скучаю по тем временам, когда твоя голова была забита одним апокалипсисом, а не Клаусом. — Иди к чёрту, Долорес.***
Выходя из дома, Диего и Эллисон кроют его благим матом за безрассудность. Пятый лежит в болезненной полудрёме, когда Грейс заканчивает последний шов на его ране, заботливо гладит сына по волосам и собирается уходить. Он бледен как никогда и весь его вид говорит о крайне серьёзной степени истощения. Этой ночью ему не снится ничего, под действием обезболивающих Пятый видит долгожданное ничто, нет никаких ужасов прошлого, никаких кошмаров настоящего, просто тишина и покой, так спокойно ему не было уже сорок пять лет. К вечеру погода портится совсем и дом сотрясает ещё один хлопок входной двери, Клаус устал, ему тяжело поднимать ноги и переставлять их с места на место, но он упорно продолжает идти. Четвёртый заходит на кухню и с поднятыми бровями слушает рассказ мамы о ране Пятого, он наспех бросает что-то в рот, просто потому что есть что-то тяжёлое сейчас превыше его сил. И Клаус действительно собирался просто пройти мимо комнаты брата и со спокойной душой отправиться спать, но что-то заставило его остановиться. Может ему просто было жаль, что так вышло, что он не заметил бледность Пятого ещё утром, когда он с оглушительным грохотом приземлился на кухне их дома, может он просто очень давно не видел брата спящим, в любом случае, Клаус не хочет разбираться с этим сейчас. У Пятого весь лоб в испарине и грудь поднимается чуть чаще, чем обычно, Четвёртый не может сосредоточиться ни на чём, кроме этих двух аспектах. Он берёт с тумбочки, стоящей рядом, полотенце, которое оставила Грейс, выжимает его и кладёт на лоб брата. — Согласись, он милый, когда спит, — говорит Бэн, на что Клаус только тихонько хмыкает. — Ну и что ты смеёшься? — ну, хорошо, может, это было не так уж и тихо, раз Пятый проснулся. Он поднимает глаза на Четвёртого и устало смотрит. — Я был уверен, что ты спишь. — Ты не ответил, — Клаус думает первые несколько секунд, отводит взгляд чуть в сторону и решает рискнуть. — Бен сказал, что ты милый, когда спишь, — возмущённый взгляд призрака и закатанные глаза Пятого, наверное, лучшая награда для него. Он снова молчит секунд десять, а потом спрашивает, — ты в порядке? И вот сейчас Пятый серьёзно не знает, что ответить. Он хочет сказать, что всё хорошо, хочет попросить принести ему кофе, хочет попросить остаться. Он в любом случае не может ни на чём сосредоточиться, потому что рука Клауса лежит непозволительно близко от его и бороться с желанием переплести пальцы гораздо тяжелее, чем кажется на первый взгляд. — Всё нормально, — его смелости хватает только на то, чтобы сделать вид, будто он решает сесть и рука чисто блять случайно оказывается на руке Клауса, которой он опирается на кровать. Комната освещалась только тёплым светом лампы на тумбочке, за окном барабанил дождь, время было далеко за полночь. Пятый отказывается смотреть на брата, Пятый боится увидеть в его глазах осуждение, Пятый боится услышать отказ, Пятый подавляет удивлённый вздох, когда их пальцы переплетаются по инициативе Четвёртого. Он не вырывает руку, набирается смелости поднять взгляд и встречает ответный. Ему плевать, что там плещется на дне его зрачков, плевать на несуществующих бабочек в животе, плевать на открытую настежь дверь и то, что кто-то их может увидеть и, что, может быть, Бен до сих пор не вышел из комнаты, что важнее — они могут умереть через несколько дней, не успев толком то и пожить. Клаус прижимается губами ко лбу брата и, перед тем как встать, сжимает руку Пятого чуть крепче, чем до этого. Пятый обещает самому себе, что если они выживут, то он сам этого идиота Клауса поцелует.***
С того дня прошло уже около года, и никто понятия не имел, что в доме семейства Харгривзов происходит. Просто в один день, когда Клаус и Пятый сидели в своих комнатах, Диего предложил начать делать ставки на этих двоих, ну, исключительно потому, что ответов на свои вопросы они не получали, а делать со всей ситуацией что-то надо. Началось всё с апреля, примерно через две недели после окончания апокалипсиса. Диего, Лютер и Эллисон просто сидели на кухне и ждали, когда мама приготовит завтрак. И, чёрт, серьёзно, это был самый обычный день из всех самых обычных дней. До тех пор, пока к ним не присоединились Клаус и Пятый. Четвёртый стал заваривать им двоим кофе, иногда прерываясь на пару шуток в адрес братьев и сестёр. С Пятым было всё как обычно: недовольное лицо, сонный вид, голубая пижама. И, не будь Пятый Пятым, наверное, никто бы даже и не заметил, что после того, как белая чашка, принятая из рук Клауса, коснулась мальчишеских губ последовало ничего. При чём он вообще ничего не сказал, ни про то, что Клаус готовит ужасный кофе, ни про его глупые шутки, вообще ничего. Это был первый звоночек. О втором сказал Лютер. Всем известно, что Пятый далеко не тактильный человек, вот прямо совсем. Все члены их семьи как-никак, но прикасаются друг к другу, похлопают по плечу, обнимутся или что-то вроде этого, но Пятый — никогда. В один день просто острый взгляд Лютера ухватил руку Клауса, лежащую на плече Пятого. Он не сжимал его, не хлопал по этому самому плечу, рука просто там лежала на протяжении десяти, мать его, минут. Дальше — страннее, в один день, когда вышеуказанные господа собирались вместе, что уже странно, куда-то уходить с кухни, рука Четвёртого лежала на спине брата и никуда не сдвигалась до тех пор, пока они не скрылись из виду. И так продолжалось всё оставшееся время и до сих пор, Клаус мог вплотную сесть рядом с Пятым или поправить прядку, выбившуюся из укладки, участились случаи, когда Пятый сидел в гостиной или на кухне, занятый чтением, а рядом проходил Четвёртый, и рука второго невесомо очерчивала плечо первого. Собственно, это был второй звоночек. Третий и последний заметили Ваня и Бэн. Клаус завязал с наркотиками уже как год, и это действительно большой срок. Можно ли было на это списывать его изменения в поведении или нет, в любом случае, эти двое сильно изменились. Пятый стал более терпелив по отношению ко всему, из его глаз пропало то маниакальное желание вспороть глотку любому, кто испортит ему настроение, а сделать это было довольно легко, учитывая, что у Пятого плохое настроение всегда. Клаус стал часто светиться дома, ну, как часто, он был там почти всегда, за исключением тех редких дней, когда Пятый и Четвёртый вместе выбирались в магазин за выпивкой и продуктами. Бен заметил это изменение в их поведении ещё давным-давно, ну, потому что он чаще всего с ними двумя был и пару раз они даже, с помощью способностей Клауса, доставали какие-то старые настолки из детства и собирались своей старой компанией. Ваня в большинстве своём молчалива, а значит наблюдательна, хоть и чаще всего дома она разговаривает с Элисон или Диего. Именно она углядела эту закономерность, что Пятый и Клаус ведут себя гораздо спокойнее что ли, лишь когда они вместе, по отдельности всё встаёт на свои места. Таким вот образом в их неполном семейном совете была совершена первая ставка.***
— Ты знаешь, они ведь серьёзно думают, что между нами что-то есть, — говорит Пятый, смотря на Клауса, который сидит у себя в комнате в освещении гирлянды и с озорными искорками в глазах смотрит на брата. Они пялятся друг на друга в тишине где-то секунд двадцать, а потом тихо смеются, для себя решая, что стены будут выглядеть получше собеседника. — А между нами есть? — Клаус заламывает себе пальцы и с лёгкой полуулыбкой смотрит на брата. — Бэн здесь? — Пятому не нужны ни лишние глаза, ни лишние уши, у них с Четвёртым сейчас всё слишком непонятно, чтобы ещё и Шестого сюда впутывать, им бы самим сначала разобраться. Клаус отрицательно качает головой, Пять медленно подходит к кровати брата и садиться рядом, — я пообещал себе кое-что год назад, в ту ночь, когда я потерял много крови из-за осколка, ты помнишь? — Клаус смотрит на профиль Пятого и кивает, у него в глазах пусто, будто всё что его сейчас окружает не важно. У них обоих расфокусированные взгляды, словно они напились до безобразия и теперь пытаются вести связный диалог. В глазах пусто, на лицах пьяные улыбки, хоть они и абсолютно трезвы. Пятому кажется, что он во сне, в самом прекрасном сне и он не желает просыпаться. Пять ощущает прикосновение к своей щеке и покорно поворачивает голову, он в восторге, когда Клаус утягивает его к себе на колени и ведёт рукой по спине, проходясь по позвоночнику, и останавливая руку на талии. Другая рука Четвёртого так и остаётся на щеке Пятого, чуть поглаживает большим пальцем и зарывается в мягкие волосы. Пятый рвано дышит, сжимает плечи Клауса и смотрит-смотрит-смотрит, потому что и так может быть, он может любить и быть любимым в ответ, он может ощущать под пальцами тепло живого тела и слышать бешенный стук сердца, не понимать, чьё сердце он слышит, своё или Клауса, может не оплакивать любовь всей своей жизни, может отдать себя полностью человеку, которому верит, которого любит, и ни разу не пожалеть об этом, потому что здесь, в руках Клауса, он чувствует себя как никогда в безопасности. Потом они уже и не смогли вспомнить кто к кому первый потянулся, тот поцелуй, полный нежности, любви и желания, был далеко не единственным за ту ночь. В свете гирлянды, в тот март, который выдался до ужаса дождливым и холодным, в ту ночь, когда два сердца забились в унисон, только луна и была свидетельницей спящей парочки, переплетённой руками-ногами. Через неделю утром Лютер, Диего, Эллисон и Ваня застали на кухне только Пятого. Клаус зашёл минуты через три, чмокнул читающего Пятого в макушку и принялся готовить кофе. После завтрака трое Харгривзов отдали Ване её заслуженный выигрыш. И, быть может, года через два Эллисон невзначай скажет, что у Пятого довольно милое кольцо на безымянном пальце левой руки.