***
Малик добирается до Масиафа примерно через неделю – и издали все кажется нормальным. Крепость стоит, горы не срыты, дороги не уничтожены… Может, конечно, в деревне его ждет одурманенная, лишенная разума толпа, напевно завывающая жуткие гимны… Малик вздрагивает от воспоминаний – лет пять уже прошло, а все равно творившийся ранней осенью пятьсот восемьдесят седьмого пиздец до сих пор переворачивает что-то в кишках. Главное не вспоминать о последствиях переворота… Малик пускает коня легкой рысью по узким, скрытым от случайного взгляда тропкам, и думает, что следует сказать в Масиафе. Аль-Муалим Альтаир – какая гадость, даже спустя столько лет этот титул отдает гнилью и горечью – его не вызывал. До собрания совета далеко, кризисов нет ни в Масиафе, ни в Иерусалиме… Солгать, что соскучился, – и вызвать у Альтаира приступ беспричинного самодовольства? Не, херня. Всегда можно сказать какую гадость, но солнце и долгий путь его разморили и утомили, да и Альтаир, хоть и творит херню, а идиотом никогда не был – посмотрит своими золотыми глазищами и сделает слишком уж умные выводы… Малик думает, отдавая поводья следящему за лошадьми ученику. Думает, пока пробирается сквозь многоголосую толпу. Думает, пока идет по внутреннему двору крепости, отстраненно кивая на приветствия старших ассасинов и отпуская вытянувшихся по струнке учеников. А потом он замечает Марию – и только сейчас понимает, что не видел ни ее, ни Альтаира почти год. Роды и материнство не украли ее красоты, и грубоватые одежды, приличные для масиафских женщин, не смогли эту красоту спрятать. Она – статная, гордая, не привыкшая отводить взгляда, смотрит на него без тени смущения или робости. Она улыбается, обмнимает так крепко, как ни одна женщина не позволила бы себе помыслить обнять чужого мужчину… Но он ей и не чужой, хоть и никто кроме них троих этого не знает. У них нет названия для таких отношений. Им не нужны названия. – Альтаир в Саду, – говорит она вместо приветствия и легко, едва заметно подмигивает. – С Даримом. И с Этим. Малик легко кивает и проводит пальцами возле ее локтя, не касаясь, но обозначая касание. Он не наделен чутьем, но и без того знает, что за ними следят. Им не нужны лишние слухи – пусть и похожие, ради разнообразия, на правду. Будет неправильно, если начнут шептаться, что жена Аль-Муалима ему не верна. Ее и без того не любят. – Насколько все плохо? – Малик смотрит на резную решетку Врат-в-Рай с легкой, давно уже беспочвенной неприязнью. Мария фыркает и пожимает плечами. – Сам увидишь. Он прикладывает все силы, чтобы сдержаться и не взбежать по ступеням, а идти медленно и степенно. Мария идет рядом, гордо вскинув голову и распрямив плечи, и только сейчас Малик замечает, что на поясе у нее меч. Еще год назад ни одной женщине Масиафа не дозволено было носить оружие – и даже для Марии Торпе, бывшего рыцаря-крестоносца, не делалось исключений… А потом Малик замечает больше. Он не слышит из Сада ни тени женского смеха, не чует сладкого запаха благовоний… И еще ему отчего-то кажется, что хрупких, юношески безусых учеников во дворе было куда больше, чем в Масиафе когда-либо было мальчиков. В зеленом, благоухающем цветами лабиринте Сада он не находит ни единой живой души. – Он разогнал их, когда Дарим научился есть твердую пищу. Он сказал им: “Возьмите клинки, сестры, и научитесь сражаться во имя мира – или покиньте Крепость и станьте добрыми женами и матерьми.” Многие ушли в деревню, но многие остались. Мария говорит тихо, но по-солдатски чеканя каждое слово, и Малик слышит в ее голосе звон стали и почти неприкрытую гордость. – Это против правил. Совет мастеров не одобрил бы. Малик уверен, что совет не созывали больше года – иначе его бы вызвали в Масиаф, спросили бы мнения… Мария кривит в ухмылке губы и снова фыркает. – Альтаир никого не спрашивал. Не знаю, что Это нашептало ему в ночи, но однажды он просто поставил всех перед фактом – вывел вчерашних… гурий на плац, раздал деревянные палки и стал отрабатывать с ними удары. И никто не осмелился спорить. Не вслух. Малик ничего на это не отвечает. Перемены, конечно, удивляют, но… Может быть, они в самом деле приведут к чему-то полезному. Если Альтаиру не взбредет голову бросить все на полпути и выпустить учениц из гнезда до срока. – Кто их обучает? Мария многозначительно постукивает пальцами по рукояти меча. – Я. Другие отказываются без прямого приказа, а Альтаир не хочет никого заставлять. Хотя лучше бы заставлял, я считаю. В последние месяцы мне… тяжеловато. Растеряла форму, набрала на этих ваших финиках вес… Малик ничего на то не отвечает – знает, как страшна бывает Мария в гневе, – а после… После он видит Альтаира, и едва сдерживает рвущиеся с языка ругательства. Альтаир сидит, привалившись спиной к дереву и уставившись пустым взглядом в Яблоко. И кроме Яблока он явно ничего во всем мире больше не замечает. Не замечает, что похолодало, не замечает, что больше не один, не замечает, что… накрепко привязан вожжами к дереву. – Что за… Мария морщится и взмахивает рукой в сторону розового куста. Малик переводит туда взгляд и видит измазанного в грязи Дарима, самозабвенно грызущего пятку. Дарим обмотан вожжами лишь немногим меньше собственного отца. – Это новое изобретение. Я забыла название. Привязываешь ребенка – и он никуда от тебя не сбежит, в лужи не полезет и не упадет, если следить и не выпускать повод слишком сильно. Как видишь… – Мария поднимает сына с земли, явно отточенными движениями выпутывая вожжи из колючих стеблей. – Как видишь, Дарим научился бегать. И если ты думаешь, что это первый раз за сегодня, когда его отец оказывается примотан к дереву… – Я бы удивился, если бы это было так. Отвязывать мужа Мария очевидно не спешит, просто стоит, держа на руках уставшего за день ребенка, и смотрит на Альтаира со странной смесью нежности и заебанности. Малик понимает ее. Очень хорошо понимает. Сначала он слегка склоняется над Альтаиром и машет перед его лицом раскрытой ладонью. Нет реакции. После тычет мыском сапога в бедро – и реакции все еще нет. Он мог бы, наверное, скинуть накидку и накрыть ей Яблоко, но вечера в Масиафе холодные, а одеваться одной рукой даже спустя пять лет неудобно. Хорошо, что у него есть еще один способ. Малик склоняется над Альтаиром, стягивает с его головы капюшон и шипит почти по-змеиному прямо в ухо: – Опять прохлаждаешься и страдаешь херней, тупой ученик? И это срабатывает. Яблоко мигает и гаснет, Альтаир вздрагивает и нервно озирается по сторонам. Малик разгибается и подмигивает Марии. Та смотрит на него со смесью зависти и обиды: ее голос на подобное не способен… Рассказать ей что ли про воду и нищенок? – С возвращением в настоящее, Альтаир, – ехидно тянет Малик, заметив что тот окончательно проморгался и смог сфокусировать на них с Марией взгляд. – Какой сейчас год? Альтаир задумчиво смотрит на Дарима, затем на Марию и Малика и… – Пятьсот девяносто… четвертый? Нет? Пятый? – Почти. Девяносто второй. Альтаир часто моргает, потирает ладонью глаза и тянет что-то похожее на: “А-а-а, бля-я, вот почему один поводок, а не дв…” Мария пихает ребенка Малику в руки и отвешивает мужу крепкий такой подзатыльник, даже смотреть больно. – Не ругайся при ребенке! Малик косится на заинтересованно изучающего родителей Дарима и на всякий случай отходит подальше, насколько позволяет так и не распутанный до конца ремень. Была бы вторая рука, заткнул бы мальцу уши… но вряд ли бы помогло. – Выключай свою херню и иди ужинать! Я, значит, ебашусь, а он… Расселся! С ребенком он якобы гуляет! Пиздец! Дарим улыбается во весь свой почти беззубый рот, весело шлепает Малика по отросшей щетине. И визжит что-то слишком уж похожее на “бля” и “херня”. К счастью, Мария слишком увлечена руганью и ничего кроме себя не слышит.***
Ночь над Масиафом тиха, тепла и безветренна. Малик сидит на вершине одной из башен – если смотреть на небо и горизонт, можно на время притвориться, что взбирался сюда по стене, а не по приставленной ради него лестнице. Изгнанный с супружеского ложа Альтаир лежит рядом и периодически тяжело вздыхает. – Не женись, Малик. Женщины – зло. Ха, будто он собирался жениться. Ха, будто бы хоть одна женщина решится связать жизнь с калекой – пусть хоть трижды статусным и отмеченным благосклонностью Старца-с-Горы. Ха-ха-ха, хорошая шутка, Альтаир, иди нахуй. Но ничего из этого он не говорит. Отболело уже. Почти. Поэтому он просто неопределенно угукает. – Нет, Мария восхитительна… – на это Малик снова угукает, но теперь однозначно согласно. Мария действительно восхитительна – едва ли кто-то еще смог бы с альтаировой ебанцой справиться и не сойти с ума. И уж точно она единственная, кто смогла понять и принять, что хоть и будет единственной его женщиной, единственной являться не будет. – ...Но в последние месяцы она рычит на тебя злобной псиной? Альтаир приподнимается на локтях и хмуро и недоверчиво смотрит Малику в глаза. И Малик честно пытается не заржать в голос. – А ты-то откуда знаешь? – Я провел незабываемый позапрошлый год в Масиафе, Альтаир. Ну, знаешь… – Малик ехидно скалится. – Когда она носила под сердцем Дарима. Альтаир продолжает сверлить его взглядом, но так даже лучше: Малик может насладиться стремительной сменой чужих эмоций от непонимания до осознания через стадию чистейшего ахуя. – А. А-а-а… Бля-я… Альтаир откидывается обратно на потертую подушку, и лицо его становится до того мечтательным и тупым, что аж зубы сводит. – Второй ребенок. Два наследника. Два… Малик щелкает перед чужим носом пальцами. Ему действительно не хочется обсуждать сейчас вероятных детей и вероятную беременность Марии – и невероятные изобретения для облегчения родительства, навеянные шайтан-машиной. Тело прежнего Аль-Муалима наверняка бы вертелось в гробу, если б его не сожгли и не развеяли по ветру, от того, для чего его преемник использует Яблоко. …Из мстительно-приятных мыслей его вырывает крепкая хватка на запястье. – Почему ты не носишь Клинок? – спрашивает вдруг Альтаир, слегка прищурившись. Малик кривится и вырывает руку. Яд в голосе он даже не старается скрыть: – Даже не знаю. Ах да… Потому что Клинки мы носим на левых руках – и именно с моей левой рукой мой Клинок похоронили? Это конечно низко, но Малик чувствует темное, злое удовлетворение, когда видит на лице Альтаира глубокую печаль и вину. Альтаир поднимает левую руку и сжимает в кулак, выдвигая блеснувшее в лунном свете лезвие. Беззвучно шевелит губами, явно о чем-то думая, и говорит наконец не слишком уверенно: – Я мог бы на правую сделать… даже сильно чертеж менять не приде… Малик хочет треснуть его подушкой, но ему лень вставать и жаль подушку. – Мне все еще нужны мои последние пальцы, Альтаир. Альтаир на него не смотрит. Он смотрит на свою левую руку и на обрубок безымянного пальца, придерживающий узкое лезвие. К счастью, молча. До отъезда Малика они об этом не говорят. Мрачная решимость в золотых глазах Альтаира ему определенно чудится.***
Весной пятьсот девяносто третьего года – тысяча сто девяносто седьмого, если считать на манер христиан, – в иерусалимское бюро Братства почти одновременно прилетает жирный и злобный масиафский голубь и вбегает изможденный, взмыленный ученик с запиской и каким-то ящиком. “Мы назвали ребенка Сефом. Надеюсь, теперь Альтаир не будет называть так Дарима,” – читает Малик в первой записке, написанной крупной, рубленой вязью Марии. “Пусть удача сопутствует твоему клинку, Малик,” – гласят альтаировы каракули в другой. Малик чуть резче, чем стоило бы, отпускает ученика и, дождавшись, когда тот уйдет, вскрывает ящик, почти зная, что обнаружит внутри – но все равно до конца в свою догадку не веря. На дне ящика лежит свернутое в тугой свиток письмо – и переделанный под правую руку скрытый клинок. “Он не возьмет у тебя еще одной жертвы. Он пьет только кровь врагов,” – читает Малик на внешней стороне свитка, но не торопится его разворачивать. Вместо этого он изучает клинок. Он не находит спускового кольца на мизинец – и вообще ничего похожего на старый, знакомый каждому ассасину механизм не находит. Он разворачивает свиток, пробегает его глазами… И решительно втискивает единственную руку в ремни, зубами затягивая их потуже. Встряхивает, как описано, запястьем, выгнув ладонь и поджав на всякий случай пальцы. Клинок, узкий, смертельно-острый, выскакивает почти бесшумно. И Малик понимает – он действительно не просит от владельца кровавой жертвы. Он требует кровь врагов.