Дыхание огня

Уиллу Генри всего тринадцать, когда его мир сгорает в огне. Правда в том, что какая-то его часть осталась там — в горящем доме, вместе с родителями, объятий которых он больше никогда не почувствует. Первые несколько дней ему кажется, что он тоже умер, обратился в пепел целиком, и только тело по какой-то нелепой причине осталось нетронутым — пустая оболочка, которая ходит и дышит. Но хуже всего то, что это не так. В нём осталось ещё и что-то живое. И оно, это живое, заползает в кокон, прячется глубоко внутри, впадает в целительный летаргический сон, чтобы появиться позже — уже изменённым. Ничто уже не будет, как прежде. Уилл чувствует: перемены придут за ним, хочет он того или нет. А пока он стоит у двери, оцепенелый и растерянный, и слушает разговор взрослых, которые решают его судьбу. — Я ничего не смыслю в детях, — ворчливо жалуется один. — Вот же… не вовремя это. Доктор Пеллинор Уортроп забрал Уилла к себе после смерти родителей. Но легко догадаться: он не очень-то этому рад. Он не хочет с ним возиться, не хочет брать на себя ответственность за чужого ребёнка, это ясно, как Божий день; и Уилл ушёл бы, честное слово, ушёл бы, чтобы его не беспокоить, но ему совершенно некуда больше пойти. Второй — Уилл никогда его раньше не видел — говорит, усмехаясь: — Действительно, форменное безобразие: вздумали помирать, когда у нашего светила науки полно других дел, кроме как присматривать за каким-то сироткой. А потом вдруг добавляет: — Знаешь, я мог бы взять его себе. Если уж тебя так пугает перспектива опекунства. Они оба — Уилл и доктор Уортроп — замирают, услышав это. Одинаково недоверчиво смотрят: Уилл — в щель приоткрытой двери, Уортроп — на гостя. — Не смеши меня, — говорит наконец Уортроп. Но в его голосе уже слышится сомнение; слышится смутная надежда. — С чего вдруг ты начал интересоваться детьми? — А я и не начал, — силуэт в кресле напротив доктора пожимает плечами. — Не в целом. Но, может, я хочу себе преемника, а? Тебе он всё равно не нужен, так почему бы и нет? Считай это экспериментом. Уилла это злит. Они говорят о нём так, словно он не живой человек, а игрушка, которую один нашёл случайно и теперь желал от неё избавиться, а второй — хотел приобрести. — Всё равно. Отдать тебе на воспитание ребёнка — это, вероятно, тянет на уголовное преступление. Второй человек смеётся. — Обещаю, дорогой Пеллинор, — мурлычет он, и Уилла отчего-то пробирает дрожь от этого бархатного голоса. Ему представляется удав или паук, убаюкивающий добычу. — Я никому не скажу, откуда я его взял. Это будет нашим с тобой секретом. Уортроп колеблется. Тянет время. Пытается найти аргументы: может быть, в другое время он бы с лёгкостью их нашёл. В другое время он был бы более категоричен. Но гость застал его в удачный для себя момент: у доктора, Уилл знает, сейчас не самое лучшее настроение. В подвале доктора ждёт какой-то новый объект исследований — гость привёз в подарок что-то массивное, завёрнутое в несколько слоёв тряпья, пропитавшее прихожую вонью разложения, и Уортроп весь вечер нетерпеливо косится в сторону подвала. Уилл не знает, что там, но, чем бы оно ни было, доктору эту штука явно интереснее доставшегося ему нежеланного ребёнка. Гость тоже видит его неуверенность. Добавляет вкрадчиво: — Почему бы нам не спросить у него самого? — и вдруг прямо на Уилла из кресла смотрят голубые глаза. Уилл вздрагивает: он чувствует себя оленем в свете автомобильных фар. — Он всё равно слышал весь разговор, правда? Последнее слово обращено к нему. Застигнутый врасплох, Уилл заходит гостиную, уже не скрываясь, и застывает в нерешительности, глядя на них обоих. Уортроп недовольно ворчит — ему не нравится, что Уилл подслушивал. А Уилл смотрит на гостя: светлые волосы, проницательные светлые глаза — и темнота, прячущаяся в уголках его улыбки. Уортроп неохотно представляет их друг другу. Гостя зовут Джон Кернс, и он протягивает Уиллу руку. — Ну что, Уилл? Согласен пойти со мной? Уилл оглядывается на доктора. Уортроп молчит, поджав губы. Сложно что-то прочитать по его мрачному лицу. В другое время, в другой день, в другой ситуации он бы, наверное… но всё случилось так, как случилось. Первое, что Уилл узнаёт о Джоне Кернсе — тот всегда точно знает, кому, что и когда говорить, чтобы добиться своего. — Что ж, Уилл Генри, — произносит Уортроп. — Я не могу решать за тебя. И Уилл думает об огне. Думает о пепле, в который превратилась его жизнь всего за один вечер. Как люди строят что-то заново на пепелище? У него нет больше никого и ничего, и если уж он должен жить дальше, должен как-то двигаться вперёд — то, по крайней мере, он может сделать это там, где будет кому-то нужен. Неважно, для чего. — Ладно, — говорит он в конце концов. — Хорошо. Он пожимает Кернсу руку, будто они заключили некую сделку, условия которой он и сам до конца не понимает. Из кокона внутри проклёвывается первый росток. *** Они редко задерживаются надолго в одном месте: у Кернса есть своя квартира в Лондоне, но он там почти не живёт. Они разъезжают по миру. Из Англии в Индию, из Индии в Африку, из Африки в Португалию, из Португалии в Марокко, из Марокко в Нидерланды — а оттуда в Америку. Леса и джунгли сменяются дорогими гостиницами и дешёвыми пансионами, одну ночь они спят в палатке или в походных мешках под открытым небом, следующую — на корабле, а третью — в роскошном отеле. У Кернса есть деньги, и чем дальше, тем больше Уилл подозревает, что далеко не все эти деньги Кернс получает в лондонском госпитале, где подрабатывает хирургом. Кернс — охотник. Он учит Уилла охотиться: на оленей, на медведей, на буйволов, на львов и носорогов. На монстров. Он говорит об этом почти сразу: монстры реальны. Монстры существуют — и, случается, нападают на людей. Монстров изучают (Уилл вспоминает Уортропа), монстров ловят и убивают. И за последнее Кернсу, похоже, неплохо платят — но он утверждает, что занимается этим не ради денег. — Мне нравится охотиться, — говорит он, глядя в прицел винтовки на жуткую тварь, у которой имеется по зубастому огромному рту на каждой извивающейся конечности. — Это вроде спорта. И стреляет. Тварь истошно визжит, истекая то ли слизью, то ли кровью: Кернс никогда не промахивается. Отчего-то Уилла пробирает дрожь: они сидят в засаде где-то посреди тропического леса в Бразилии, и на много миль вокруг — только ночь, звери и густые заросли, и никаких людей. Кернс улыбается ему, как сытый тигр, поднимая взгляд от винтовки: — Пойдём, добьём нашу дамочку, пока она не уползла обратно в нору. Если бы следом он решил поохотиться на Уилла, спасения ждать было бы неоткуда. Уилл представляет, как вслепую бежит через лес, спотыкаясь и задыхаясь, дождь хлещет по лицу, ноги предательски скользят по грязи, и сердце заходится паникой где-то в горле. А потом его настигает неизбежность — пуля прошивает его череп насквозь, и ничего больше от Уилла Генри не остаётся. Он сам не знает, почему думает об этом. Кернс никогда не бывает с ним груб: не кричит, не пытается унизить, не злится. Он говорит с ним, как с равным, и Уилл чувствует себя взрослым. Он следит, чтобы Уилл всегда вдоволь ел и был хорошо одет; при всём его равнодушии к роскоши Кернс явно не лишён тщеславия. Он любит хорошо выглядеть, даже если они находятся в какой-нибудь глуши вдали от цивилизации, и требует того же от Уилла. Когда он видит что-то, что ему не нравится (болезненная бледность, отросшая чёлка, которая лезет в глаза, случайно полученная царапина или синяк), то подзывает его к себе, приподнимает его лицо за подбородок и критически осматривает со всех сторон. Будто кто-то отколол кусочек от его любимой статуэтки. Иногда Уиллу кажется, что эта забота — сродни заботе мясника о телёнке, которого растят на убой. Он также учит Уилла свежевать и разделывать добычу, когда это нужно для приготовления ужина — или для дальнейшей охоты, чтобы выяснить, того ли монстра они убили. — Дави сильнее, — говорит он, обхватывая ладонь Уилла своей. В руке у Уилла нож, и он пытается разрезать твари живот. Кожа слишком толстая: лезвие не справляется. — Вот так, — и показывает, как надо. Потом деловито копается во внутренностях мёртвого существа — что-то ищет. Издаёт короткий смешок, когда находит. — Смотри-ка, а мадам была беременна! Да не одним, а двойней. Пеллинору бы понравилось. Тащи мешок. Первые несколько раз, когда Уилл наблюдает за этим, его тошнит. Потом он постепенно привыкает. Он учится сдирать шкуру, вынимать потроха, срезать мясо с костей. Он учится работать с ножом и не бояться трупов. Учится быть приманкой: иногда Кернсу нужна наживка, и он использует для этого Уилла. Никогда не рассказывает ему план — просто велит встать или сесть в определённом месте и ждать сигнала. Когда это случилось впервые, Уилл ни о чём не подозревал: он хотел быть полезным. Встал, где ему было велено, с мешком наготове, и ждал, что Кернс подаст ему какой-то знак, чтобы двинуться монстру наперерез. А затем монстр прыгнул на него сзади, повалив на землю — сплошь когти и зубы, и нечеловечески сильные мышцы под плотной чешуёй. Кернс дал ему нож (как он сказал, на всякий случай), но Уилл позорно его выронил в попытках отбиться: тварь норовила перегрызть ему горло. Пасть, полная акульих зубов, мелькала совсем близко от его лица. Уилл звал на помощь так громко, что охрип. Потом раздался выстрел, и чешуйчатая туша упала на Уилла сверху, придавив его своим весом. Лицо тут же залило остро пахнущей чёрной кровью. Ещё несколько месяцев этот случай потом снился ему в кошмарах. Кернс сам обрабатывает его раны после каждой такой охоты. Он знает, как сделать перевязку и как не дать инфекции распространиться. Никакого беспокойства за Уилла он при этом, впрочем, не выказывает: только усмехается и говорит, что видал он раны и похуже. И что в следующий раз Уиллу стоит всё-таки воспользоваться ножом. Однажды он не придёт, думает Уилл, когда в очередной раз стоит на условленном месте и ждёт непонятно чего, беззащитный, как ходячая мишень. Однажды Кернс не спасёт его: может, сложится так, что ему будет выгоднее подождать, пока очередной монстр не сожрёт Уилла целиком, и только тогда, когда тварь насытится и ослабеет, совершит свой роковой выстрел. Или — и того проще: возможно, он не станет вмешиваться, просто чтобы посмотреть, что Уилл сделает. Это было бы вполне в его духе. Так что Уилл неминуемо учится ещё одному искусству: справляться с собой. Пользоваться своим страхом, как рычагом — и толкать себя к действиям, когда от этого зависит его жизнь. Уиллу четырнадцать, когда он в одиночку убивает своего первого монстра. Кернс, в кои-то веки опоздавший вмешаться, одобрительно хлопает его по плечу — и угощает виски из своей фляги, перебинтовывая глубокую рану на его руке: Уилл едва не остался калекой. *** Удивительное дело, но Кернс одинаково естественно выглядит и в лесу, притаившись среди зелёных ветвей, как змея или ягуар, и в высшем свете городского общества, одетый по последней моде. Когда они живут в городе, Кернс надевает свой лучший костюм и превращается в настоящего светского джентльмена: ходит на какие-то званые вечера, делает ставки на скачках, любезничает с дамами. В какой бы стране он ни находился, он всегда умудряется расположить людей к себе для получения желаемого: он вежлив, ироничен, не обделён чувством юмора и свободно говорит на нескольких языках. Целует женщинам руки, снимает шляпу перед мужчинами, договаривается с представителями власти, если необходимо. Людям он нравится. Кроме, может быть, полицейских: они словно чуют в нём что-то, как собаки-ищейки. Что-то, что прячется у него в глубине, выплывая на поверхность только тогда, когда становится уже слишком поздно. Для окружающих, не для него. Каждый раз он представляется новым именем и придумывает новую легенду. Он — Джон Кернс, талантливый хирург, вдовец, когда-то был военным врачом, ныне отец-одиночка (дамы проникаются сочувствием, кто-то из приятелей осторожно замечает, что Уилл как будто совсем на него не похож; Кернс усмехается и заверяет, что характером, по крайней мере, мальчик весь в него). Он — Ричард Кори, проницательный частный детектив, заботливо взявший под опеку сироту, чьи родители погибли в пожаре (Уилл невольно вздрагивает, когда слышит это, но Кернс невозмутимо удерживает его за плечо). Он — Джон Джейкоб Джинглхаймер, успешный предприниматель с большими амбициями, владеющий собственной морской компанией и великодушно согласившийся обучить своего племянника основам ведения бизнеса на личном примере (Уилл молчит и послушно делает вид, что невероятно благодарен за оказанную ему честь). Он — Джек Ирвинг, и Фабиан Шмидт, и Саймон Делавер, и десятки, сотни разных других имён и личностей. Уилл не уверен, какое из этих имён — настоящее. Не уверен, помнит ли его сам Кернс. Есть ли хоть что-то действительно настоящее подо всеми этими бесчисленными масками, которые он меняет так же легко, как патроны в винтовке? Пустая оболочка, которая ходит и дышит. Уилл медленно, шаг за шагом разгребает пепел в своей душе: из кокона внутри на него всё чаще смотрят чужие глаза. Может быть, думает он, там нет и вовсе ничего — только бесконечный голод. Уилл ничего не может с собой поделать: ему не нравятся эти периоды затишья, когда они вынуждены сидеть на одном месте и вести светскую жизнь. Может, потому, что ему, в отличие от Кернса, трудно даётся притворяться нормальным, обычным ребёнком: у него нет друзей, он едва ли общается со сверстниками, он не ходит в школу, и он понятия не имеет, о чём, теоретически, он мог бы с посторонними людьми говорить — не рассказывать же им, к примеру, что недавно ему довелось отрезать голову василиску? — Никто не заставляет тебя рассказывать им правду, — пожимает плечами Кернс. — Используй фантазию. Ты зря их шугаешься: люди — полезный инструмент. Иной раз слово может быть даже полезнее ножа, если правильно им владеть. Уилл смотрит на него: Кернс, как правило, отзывается о людях не слишком-то лестно. Он может сколько угодно им улыбаться и одаривать их комплиментами, но только Уилл видит: как только собеседник отворачивается, лицо Кернса, только что полное участия и живого интереса, снова становится равнодушным. Он не сомневается: Кернс убил бы, не задумываясь, каждого из тех, с кем обменивался любезностями, если бы выпал такой шанс. — Я не хочу притворяться кем-то другим, — говорит он. Кернс смеётся и ласково ерошит ему волосы: — Ты ещё растёшь. Всему своё время. Иногда Кернс оставляет его одного без объяснений — на день, на неделю, на две. Просто уходит из квартиры или гостиницы, оставив ему достаточно денег на пропитание и прочие нужды — если Уиллу везёт, то перед уходом он хотя бы оставляет записку: «Не жди к ужину. Денег хватит, развлекайся». Если не везёт, то приходится догадываться самому. Уилл не считает, что за Кернса нужно беспокоиться: не хотел бы он быть тем, кто попытается его похитить или ограбить. Но когда его долго нет, волей-неволей в голову лезут всякие мысли: вдруг что-то всё-таки случилось? Вдруг Кернсу изменили наконец и удача, и харизма, и теперь он лежит где-то раненый, истекающий кровью, и ему нужна помощь? Помощь Уилла? Не то чтобы Уилл сумел бы его в таком случае отыскать. Уилл знает, что мог бы уйти. Никто его не держит. Не запирает. Кернс даже не спрашивает, выходил ли он куда-то за время его отсутствия, когда возвращается. Не проверяет (по крайней мере, при нём), сколько конкретно денег он потратил, и не спрашивает, на что. Наверное, Кернс даже не стал бы его искать, если бы Уилл взял — и ушёл: может, только хмыкнул бы, как делает обычно, если встречает какую-то досадную помеху в своих планах, и забыл бы о нём на следующий же день. А может… может, и нет. Уилл вспоминает видение, охватившее его тогда в бразильских джунглях: бессмысленная, отчаянная попытка побега — и пуля, неминуемо настигающая его в конце. Кернс — хищник: он может преследовать добычу долго и упорно. Он терпелив. И потому опасен. В любом случае, Уилл этой гипотезы так и не проверяет. Он знает, что может уйти, но всегда остаётся. Всегда ждёт, сколько потребуется. Чаще всего Кернс возвращается ночью. Обычно он ходит почти бесшумно, но иногда, после особенно долгого отсутствия, он ступает непривычно тяжело. Уилл слышит его шаги — и выходит встречать, сам не зная, зачем. — У вас кровь на рубашке, — говорит он в одну из таких ночей. — Вы ранены? Кернс смотрит на него: зрачки у него расширены, обычно безупречная одежда — в полном беспорядке. Он дышит тяжело и выглядит, как пьяный. Пьяный, но очень, очень довольный. Алкоголем от него не пахнет. За поясом у него — охотничий нож. Зачем ему нож в городе?.. — Уилл, — говорит он так, словно не сразу его узнал. Ухмыляется. Тянет руку, чтобы потрепать Уилла по голове — как собаку. Иногда Уиллу кажется, что он считает его кем-то вроде питомца. — Это не моя кровь. Уилл не спрашивает, чья. Он не уверен, что хочет знать ответ. Кернс притягивает его к себе и зачем-то целует в лоб. *** Уиллу пятнадцать, когда до него доходит: Кернс охотится и на людей тоже. Иногда это и в самом деле что-то вроде спорта: молодая девушка, которой он делает многозначительный комплимент и долго смотрит в глаза, отчего она неминуемо краснеет и смущённо отводит взгляд; замужняя дама в дорогой одежде, которая украдкой оглядывает его из-под ресниц, пока он разговаривает с её мужем; вдова, скучающая на скамейке в парке и делающая вид, что её совершенно не развлекают шутки Кернса, но всё равно усмехающаяся уголком губ. Симпатичные девушки азиатской внешности, встречающие их в опиумных притонах, куда Кернс порой заходит. Некоторых он приводит домой («Уилл, будь добр, иди погуляй где-нибудь до ужина»), к другим уходит сам («Возвращайся один. Увидимся позже»). Не все из них женщины. Они сидят в мужском клубе на одной из самых старых улиц Лондона, и Уилл не понимает, как людям может это нравиться: сигарная вонь забирается в горло и оседает неприятным осадком на языке, и мало кто заговаривает с другими — мужчины просто сидят, пьют, курят и читают газеты. Если они и говорят, то исключительно о политике — ни Уиллу, ни Кернсу это не интересно. С другой стороны, Кернс тут, кажется, и для этого. За одним из столиков сидит молодой человек: тёмные волосы, тёмные глаза, узкие запястья и длинные ноги. Кернс смотрит на него так, как смотрит на монстров в прицел: словно только и ждёт подходящего момента для смертельного выстрела. Молодой человек не смотрит на него в ответ, но когда он выходит, Кернс идёт за ним, и тот ждёт его за порогом клуба. Кернс галантно подносит к его сигарете зажигалку, ухмыляясь, и привычно велит Уиллу «прогуляться». Уилл уходит в одиночестве — ночные улицы Лондона его не страшат: на день рождения Кернс подарил ему револьвер и научил из него стрелять. В ту ночь Уилл не может уснуть почти до рассвета. Кернс возвращается с первыми лучами солнца, а Уилл лежит в постели, слушая его шаги, и ненавидит Кернса за всё на свете. Его злит этот город, его злят все эти люди, которые не понимают, с кем имеют дело, его злит то, как легко Кернс бросает его, чтобы развлечься самому. Его злит, что Кернсу, кажется, всё равно, с кем спать. — Неужели и с мужчинами тоже? — спрашивает он как-то раз, не сдержавшись, когда Кернс, слегка пьяный, упоминает вскользь, как просто в этом городе свести близкое знакомство, если знать, где искать. Кернс хохочет в голос. Иногда его веселит почти всё, что Уилл говорит. — Ну же, Уилл, — тянет он, отсмеявшись. — Тебя уже не удивляют монстры, но удивляет это? Очаровательная наивность! Он даже предлагает как-то на полном серьёзе попробовать Уиллу и самому: они стоят возле очередного притона, и в жёлтом свете уличных фонарей Кернс почему-то выглядит даже опаснее, чем в сумерках тропического леса. Он поправляет Уиллу волосы, заправляя за ухо отросшую прядь — скользяще касается скулы, проходится кончиками пальцев по шее, отчего по коже бегут мурашки — и говорит: — Ты уже почти взрослый, Уилл. Ты можешь делать всё, что захочешь. Но Уилл и сам не знает, чего хочет. Уж точно не сводить «близкое знакомство» с продажными женщинами. Он хочет только, чтобы Кернс перестал бросать его одного, и чтобы они поехали на новую охоту. У Уилла даже стало неплохо получаться в последнее время: нож и револьвер чувствуются в руке, как родные. — Что ж, ты как хочешь, — Кернс убирает руку, и почему-то это злит Уилла только больше. — А я тогда пойду. Вернусь поздно, не скучай. Уилл не скучает. Уилл не ждёт. Так он говорит себе, ворочаясь в постели без сна. Утром он зачем-то разглядывает себя в зеркало: молодой человек из клуба никак не идёт у него из головы. Он не может отделаться от мысли, что тот юноша был очень уж похож на него самого. Иногда это, впрочем, далеко не так безобидно. Уилл читает в газетах о «загадочных исчезновениях людей». О «леденящей кровь серии убийств»: полицейские продолжают находить на улицах и в парках растерзанных женщин, чьи трупы выглядят так, словно над ними потрудился профессиональный хирург. Убийцу прозвали «Потрошитель»: в Лондоне о нём слышат уже не первый год. И всплески насильственных смертей приходятся почему-то аккурат на то время, когда Кернс приезжает в город. На те самые ночи, когда он уходит куда-то без Уилла — и возвращается под утро. Уилл твердит про себя, что это монстры: хищники, которые питаются человеческой плотью. Наверняка их полно в таком огромном городе — они могут прятаться в канализации, на кладбищах, в тёмных трущобах. А Кернс зарабатывает тем, что истребляет их, где бы они ни скрывались. Да. Должно быть, так и есть. Звучит логично, правда? Однажды Кернс приходит с большим свёртком, в котором что-то слабо шевелится. Запирается в своём кабинете, а когда Уилл позже заглядывает к нему, Кернс уже накрывает крышкой какой-то деревянный ящик. Свёрток, должно быть, уже внутри. В ящике просверлены дырки для воздуха. — Наживка, — поясняет Кернс, довольный собой. — Ты что-то скис в последнее время, а? Так радуйся: мы отправляемся на охоту. Пеллинор нашёл антропофагов. Наживка, понимает Уилл, живая. Но, вероятно, недолго останется таковой: иначе Кернс бы просто использовал его, как обычно. Уилл поднимается ночью, снова не в силах уснуть, и прокрадывается в кабинет: Кернс сам учил его взламывать замки. Ему нужно знать, что в ящике, и почему он размером с человеческий гроб. Ему нужно видеть своими глазами, чтобы убедиться. Замок вскрывается легко. Уилл бесшумно ступает по ковру в кабинете, не издавая ни звука. Подходит к ящику. Наклоняется, чтобы открыть… …и замирает, когда горла касается лезвие ножа. — Любопытство сгубило кошку, — тихий голос возле самого уха. Чужое дыхание оседает на щеке. — Уилл, ты же испортишь весь сюрприз. Кернс убирает нож, и Уилл выдыхает. Сердце колотится, как сумасшедшее. Он не слышал, как Кернс подошёл. Но даже в темноте он видит, повернувшись: Кернс улыбается. — Иди спать, — его снова гладят по голове. По затылку. По шее сзади. — Завтра всё увидишь, обещаю. Он кивает, как деревянная кукла на шарнирах, и послушно идёт спать. Ему снится лезвие у горла. Ему снится огонь, уничтоживший его прежнюю жизнь. Ему снится, что он стоит в горящем доме, глядя, как языки пламени пожирают его родителей, а Кернс стоит за его спиной: одна рука твёрдо удерживает за плечо, прижимая к себе, а другая — ласкает кончиком ножа его Адамово яблоко. Во сне Уиллу не хочется даже сопротивляться. Он запрокидывает голову, чтобы взглянуть в лицо смерти: на него смотрят, не мигая, голубые глаза с вертикальными зрачками. Во сне Уилл выдыхает — и закрывает глаза, расслабляясь в этом странном полуобъятии. Этот сон преследует его ещё какое-то время. В иных снах он берёт револьвер, подходит к Кернсу — и стреляет в упор, точно между глаз. А Кернс подносит к лицу руку, пачкая её в крови, удивлённо рассматривает свою ладонь — и смеётся, смеётся, громко и весело, будто услышав лучшую в мире шутку. …В ящике оказывается женщина, которую Кернс всё это время держал на транквилизаторах. Чтобы заманить в ловушку антропофагов, Кернс легко перерезает ей горло — и смотрит при этом почему-то только на Уилла. *** Из пепла получается на редкость паршивое удобрение. Что-то растёт на руинах, пустоту постепенно, шаг за шагом захватывает жадная новая жизнь: так ядовитый плющ и древоточцы захватывают год за годом чей-нибудь покинутый дом. Пауки плетут паутину на пыльных окнах, украшая её мухами и мотыльками, сад зарастает буйной зеленью, окружая дом непроходимым лабиринтом, сквозь сгнившие доски в полу прорываются ввысь искривлённые стволы деревьев. Под крышей находят приют стаи летучих мышей. Так и Уилл: то, что выросло в нём после памятного пожара, совсем не похоже на то, что выращивали в нём раньше. Прежние семена — из тех, что выжили в огне — дали неправильные всходы. В дом, с которым можно было бы сравнить его разум, не спешили бы заселяться новые жильцы. Солнечный свет кажется ему теперь более чужеродным, чем ночная темень и тяжёлые дождевые облака. В его саду не растут ни цветы, ни ягоды — только колючий терновник и ядовитая дурман-трава. Лиззи шестнадцать: она младше его всего на несколько месяцев. У неё красивые золотистые волосы и глубоко уставшие синие глаза, которые кажутся куда старше, чем всё остальное её лицо. Уилл подозревает, что и сам выглядит как-то так же. Когда она улыбается, в её улыбке сквозит горечь: Уилл чувствует в этой улыбке такое же выжженное пепелище. Она говорит, что работает на фабрике, но встретил он её на улице, в том самом квартале, куда часто ходит за ночными развлечениями Кернс, и синяки на её лице и руках сказали ему гораздо больше, чем её слова. Он не задаёт лишних вопросов, и она, кажется, благодарна за это: ей явно не слишком хочется говорить о работе. Или о семье. В этом они с Уиллом похожи. Она, в свою очередь, не спрашивает его о монстрах, о которых он как-то обмолвился почти случайно, и не спрашивает о том, что он сам ищет после заката в этих неблагополучных кварталах, если всё равно ничего (и никого) здесь не покупает и не продаёт. Уиллу нравится с ней общаться — даже если это общение состоит в основном из молчаливого взаимного понимания. Максимум, который они себе позволяют — это время от времени взяться за руки. Ничего больше. Почему-то им обоим оказывается этого достаточно: просто держать за руку человека, которому тоже довелось когда-то пройти через закаляющее горнило пламени. — Ты думаешь о будущем? — спрашивает она как-то раз. — То есть… тебе никогда не хотелось это всё бросить? Начать с чистого листа. Стать кем-то другим. «Стать нормальным», имеет в виду она. Стать честным человеком. Она мечтает уехать — в другой город, в другую страну, на другой континент — и сбежать от всего, что тяготеет над ней здесь. Но Уилл, в отличие от неё, успел побывать в стольких городах и странах, что знает: это бесполезно. Одной только переменой места ничего уже не исправить. — От себя не убежишь, — отвечает он. Впрочем, он понимает. Иногда он тоже об этом думает: сбежать вместе с ней, оставить монстров, оставить Кернса, назваться другим именем, научиться ещё какому-нибудь ремеслу. Может, ещё не поздно. Он ещё молод, ещё полон сил, и, может быть, будущее и в самом деле не выточено в граните. Если подумать, ничего невозможного в этом нет. Теоретически, конечно. Он размышляет над этим днём — и благополучно забывает тем же вечером: Кернс учит его стрелять из винтовки. Они охотятся на скинуокера: монстр-перевёртыш, который умеет принимать человеческий облик. Кернс рассказывает, пока они ждут в засаде на крыше здания неподалёку: скинуокер заманивает жертву, притворяясь человеком, убивает её, а затем съедает внутренности — и надевает на себя кожу убитого, которая ещё несколько недель будет держаться на нём, как влитая. Монстр может даже запомнить определённый набор фраз, которые слышит от жертвы в её последние часы, и повторять их затем в разной последовательности: если ему повезёт, подмену заметят не сразу. — Можешь себе представить, — говорит Кернс, почти касаясь его уха губами, и отчего-то у Уилла кружится голова. — Он ходит, как кто-то, кого ты знал. Носит его лицо, как своё. Говорит его словами. Иногда жертва до самого последнего момента не понимает, что её обманули. Превосходная изобретательность, правда? Кернс с нажимом гладит его по спине, заставляет прижаться к мокрой от дождя крыше. Кладёт ладонь между лопаток: вот так, расслабь плечи. Другой рукой обхватывает его предплечье, выправляя прицел винтовки. — Легче, — говорит он. — Не напрягайся так сильно. Как с револьвером, помнишь? Оружие — продолжение тебя самого. Выстрел должен быть естественным, как выдох. И Уилл не замечает ни моросящего дождя, ни холода. Только этот голос над ухом. Только чужую ладонь на спине. Ему жарко. В прицел Уилл видит, как тучный мужчина заводит в комнату борделя девушку: золотые волосы, худенькие руки в синяках, дешёвое рваное платье. На мгновение девушка поворачивается к окну, и Уилл с замирающим сердцем узнаёт в ней Лиззи. — Спокойно, — предупреждает Кернс, и Уилл понимает: он знал. — Твоя подружка послужит приманкой. Посмотрим сперва, что он будет делать. Он велит ему ждать, пока мужчина стаскивает с Лиззи платье. Велит ждать, пока тот хватает её за волосы — её прекрасные волосы! — и грубо тащит к кровати. Уиллу кажется: ещё немного — и он наплюёт на все предостережения. Выстрелит сначала в незнакомца в притоне, а потом — сразу в Кернса рядом. Но вдруг Кернс разочарованно хмыкает рядом и убирает свой бинокль: — Отбой тревоги, Уилл. Это человек. Только время зря потеряли. Он произносит это с досадой: нет для него ничего более скучного и раздражающего, чем самый обыкновенный человек вместо ожидаемого монстра. Уилл успевает увидеть: в комнате, за которой они наблюдают, ни с кого не сдирают кожу. Никого не убивают и не едят. Всё происходит гораздо более банально. Уилл медлит. — Может, он так играет, — предполагает он вслух. — Или набрался привычек у предыдущего владельца этой шкуры. Мы всё ещё можем… попробовать. На всякий случай. Кернс отбирает у него винтовку и треплет его по плечу в утешение. — Поверь мне, Уилл. Это человек, и сегодня он — не наша добыча. Пошли, я знаю одно место, где нам по такому случаю нальют отличного французского вина. Он всегда говорит «нам», как нечто само собой разумеющееся. А Уилл, словно привязанный, так и продолжает всюду следовать за ним. Он не мыслит себя иначе. Так что нет: Уилл не думает о будущем. Уилл не думает о том, чтобы найти другую работу, другого компаньона. Другую жизнь. Уилл думает об огне. Уилл думает о пожаре. Уилл думает о пустоте и о монстрах в человеческих обличьях. Думает о хищниках и жертвах. О том, к какой из этих категорий можно отнести его самого. Он возвращается на ту же крышу через три дня, перед самым рассветом. Один: Кернс спит в своей комнате. Украсть винтовку не составило труда — Кернс давно перестал прятать от него оружие. Он смотрит в прицел: девушка в комнате уже другая. А мужчина — тот же. Правда в том, что он делает это не ради Лиззи и ей подобных. Правда в том, что ящик Пандоры, открытый однажды, уже не захлопнуть так просто: незнакомое существо внутри, стряхнув с себя остатки ненужного более кокона, расправляет крылья. Встаёт в полный рост, очнувшись от долгого сна. Хозяйским взглядом окидывает свои новые владения. Оно голодно. И оно готово к охоте. Уилл выдыхает. — Кто-то сегодня в хорошем настроении, — замечает Кернс утром, пока Уилл, как обычно, делает ему чай. — Ты, случаем, никуда не выходил ночью? — Нет, — говорит Уилл. — А что? На первой полосе утренней газеты — скандальная новость: влиятельный член Палаты лордов найден мёртвым в заведении сомнительной репутации. Кернс не читает подробностей: его больше интересует спортивная страница с расписанием сегодняшних забегов на ипподроме. — Да так. Думал, может, ты наконец сходил на настоящее свидание с этой твоей подружкой и тебя можно поздравить с новым опытом. Уилл ставит перед ним чашку и отворачивается к раковине, чтобы вымыть за собой тарелку. Сегодня он позавтракал раньше Кернса. — Она не моя подружка, — возражает он привычно. — Не в том смысле, в котором вы думаете. И я не хожу на свидания. Кернс усмехается: — Всё когда-то бывает впервые. Уилл уже собирается уходить с кухни, когда Кернс окликает его: — Уилл. Он поворачивается. Кернс смотрит на него: точно так же, как смотрел в день их знакомства. Точно так же, как смотрит на добычу в прицел. — В следующий раз, будь добр, не забудь почистить после выстрела винтовку, перед тем как положишь её на место. Темнота, прячущаяся в уголках его улыбки, ещё никогда не казалась Уиллу такой привлекательной. («Ты можешь делать всё, что захочешь».) Уиллу Генри почти семнадцать, и его мир рождается заново, выкованный в огне.