***
— Хэ Сюань?.. — мягкий голос раздается за спиной школьника, но остается неуслышанным, пока наушники льют в его уши отдаленно знакомую ему мелодию. Цинсюань касается плеча указательным пальцем, постукивая им по ткани черного пальто, однако и здесь не преуспевает. В конце концов, он обходит спереди, становясь нос к носу к Хэ Сюаню, наконец-то обратившему на него незаинтересованный взгляд, пока Ши Цинсюань не приподнимается на носочках и не сокращает между ними расстояние. Сюань распахивает глаза в изумлении, пока оцепенение не дает сдвинуться с места, но Ши Цинсюань лишь прислушивается к звучанию из наушников и тут же возвращается в исходное положение с обыденностью на лице, будто сейчас не нарушил личное пространство стоящего напротив подростка. Наушники того, вылетают из ушей, когда он дергает за них. Цинсюань доволен так, словно лотерейный билет его оказался выигрышным, потому широко улыбается; Сюань наоборот выглядит сбитым с толку и недовольным, но молчит, предоставляя возможность юноше напротив объясниться. — Хэ Сюань! Это ты! — бестолковое выражение лица полное непониманием будто становится еще глупее. Озадаченный подросток не может вспомнить того, кто крутился перед ним. Даже в закромах его памяти не найдется того, что может связать его со странным пареньком перед ним, которого он так отчаянно пытался вспомнить. Незнакомец же, напротив, был переполнен радостью, будто при взгляде на старого друга, которого давно не видел. — Мы не знакомы, Хэ-сюн, — поясняет Цинсюань, — но я знаю твою сестру. — И что? — И я хочу стать другом и тебе. Хэ Сюаню казалось это забавным, ведь подойти так запросто к человеку, выказав намерение стать ему другом, не каждый сможет. Открытость незнакомца поражала, но уверенность в том, что из этого ничего не выйдет, брало верх над желанием тривиального общения. Короткое «нет» сбивает с толку Ши Цинсюаня, а обратно вставленные наушники в уши и вовсе добивают. Его впервые так отбрили, будто в нем не ровесника увидели, а насекомое, не достойное даже малейшего внимания. Но сдаваться он не собирался. Он прыгает следом в тот же автобус, становится рядом с Хэ Сюанем и начинает что-то увлеченно рассказать, пока жертва всепоглощающего внимания Цинсюаня, внимательно наблюдает, как незнакомец открывает рот под тяжелый рок в его наушниках. Это выглядит забавно. От чего-то долго не выдерживает именно Сюань, а не его преследователь. Он снимает один наушник, выгибает бровь и дослушивает рассказ о том, как удачно Цинсюань закрыл модуль по биологии, к которой совершенно не готовился. Он долго слушает, красноречиво выгнув бровь, всем своим видом вопрошая, зачем ему об этом рассказывают, но Цинсюань мало того, что не прекращает свой рассказ, так еще и находит новую тему для монолога, начиная описывать в красках предстоящий ужин, который приготовит ему брат. И эта странная тактика тогда действительно была рабочей, раз нелюдимый Хэ Сюань вливается в разговор: не так активно, как того хотел Цинсюань, однако ощутимые сдвиги невозможно было не заметить. Они попрощались на конечной остановке: Хэ Сюань возвращается домой, пока Ши Цинсюань огибает квартал и садится на тот же автобус, чтобы вернуться на исходную точку, чтобы оттуда вернуться через весь город домой.***
Автобусы все те же — сменились лишь водители. Этот город, кажется, пропах Ши Цинсюанем насквозь. То был не физический запах, с его свойствами чувствоваться каждому, а скорее образный. Хэ Сюань ощущал его совсем рядом, словно сам был окружен им, однако вопреки ожиданиям, оборачиваясь в поисках источника, находил лишь незнакомцев. А еще был запах поздней осени — сырой и морозной, скользкой и ветреной. Совсем как тогда.***
Хэ Сюань никогда не любил эту погоду: сонливость, сопутствующая ей мешала учиться, отвлекала посторонними мыслями, навевала меланхолию. Солнце, сокрытое тучами в такие дни казалось чем-то мифическим, словно его никогда и не было, однако его образ запечатлённый в сознании, от чего-то казался ему вполне реальным, когда в класс бурей влетел уже знакомый ему юноша, ловко запрыгнув на его стол, с которого лишь чудом ничего не упало. — Хэ-сюн, давай сбежим? Вопрос, мягко говоря, поверг Сюаня в глубочайшее негодование. Уроки едва успели начаться, но Цинсюань уже преисполнен желанием покинуть это место, прогуляв добрую половину занятий. Это было вполне в его стиле, однако пойти ко дну в одиночку — одно, но потянуть за собой друга — совершенно другое. — Нет. — Категорично, — несколько обиженно тянет через нос Цинсюань и тут же возвращается к своему обычному задорному расположению духа. Хэ Сюань даже не вздыхает, однако сталкивает сидящего на его парте перед ним друга так, что тот едва успевает вернуть координацию и чудом не виснет на проходящем мимо парне. — Я предлагаю тебе не просто прогулять, а прогулять с пользой! — возмущенный поступком друга, Цинсюань выглядит, как нахохлившийся воробушек, однако не изливает свое негодование по этому поводу, но и продолжает убеждать, почему они сегодня должны отдохнуть. — Я хочу в океанариум. Никогда там не был. — Сходи один. Меня зачем тянуть за собой? — резонно подмечает Хэ Сюань, не отводя взгляда от собеседника. Тот либо глупый, либо чрезмерно храбрый — одно другому не мешает, — потому хитро щурится и корпусом разворачивается к выходу, словно готовясь бежать. — Кто же мне расскажет о рыбах, как не их официальный представитель? Щелчок. Цинсюань срывается с места в сторону выхода, в то время как Хэ Сюань подскакивает с места и едва ли не нагоняет обидчика, но вопреки прогнозам, тот ловко уходит из захвата и скрывается в дверном проеме, в то время как сам Сюань въезжает рукой в косяк, что заставляет его остановиться и прижать ближе к телу ушибленную руку. Цинсюаню пришлось вести его в медпункт, бесчисленное количество раз извиняться, однако своего он добивается — Хэ Сюаня вполне законно отпускают с занятий и он, как послушная овечка, следует за сбежавшим с уроков другом в океанариум. Мрачная погода не подразумевала наличия на улицах скопления людей. Даже в автобусе, на котором им пришлось добираться, было слишком много свободных мест для буднего дня. Они сидели рядом, слушали музыку с одной пары наушников и просто пытались не заснуть, пока по улицам носился ветер с холодным хлестким дождем, которые даже через запотевшие окна были отчётливо видны. Было в этом какое-то определенное очарование — провести утро понедельника среди воды и гидробионтов, словно в толще искрящихся вод от лучей, едва дотягивающихся до глубин теплого моря. И в том замкнутом водой мирке они были вдвоём и говорили: Хэ Сюань рассказывал о том, что было известно из школьных учебников зоологии, обещая себе однажды углубиться в изучение водных обитателей, а Ши Цинсюань о русалках, кракене, ктулху. И о нем. Уже позже Цинсюань расскажет, как в темной лазури подсветки огромного аквариума, угрожающе свернувшихся над ними, словно кучерявой волной, увидел в нем нечто неестественно прекрасное, будто Хэ Сюань был одним целым с водой, словно нечто неделимое с ним и дополняющее, подобно недостающей детали паззла — маленькой, но несомненно важной. Конечно, позже он открестился от этого, сетуя на разыгравшееся воображение, однако то было отправной точкой к тому, что он перестал бояться воды и полюбил море.***
Сам Хэ Сюань смотрел на водную гладь с безразличием. Привычные взгляду бесконечные водные просторы казались чем-то обыденным, даже скучным, он уже давно забыл, как в ползущих по зеркальной глади залива туманах видеть нечто большее, чем природное явление, как видеть в синеве глубин не сухую статику, но объятую мертвым сном жизнь. Удивительный человек Ши Цинсюань: ветром перемен он ворвался в его жизнь, бесновался, сбивал с ног, но подарил целое море под пологом небес и бушующие в кровеносной системе эндорфиновые реки, обратившиеся однажды первой взаимной любовью. По прошествии лет Хэ Сюань уже и не вспомнит, что послужило толчком к их подростковой любви: безумной, немножко наивной, но дурманящей куда сильнее любой синтетической дури, популярной нынче у молодежи. Их отношения развивались постепенно, размеренно не как в фильмах о любви; они не сбивали с ног, почти не было ссор и пересуд на ровном месте о том, что было неважно. И то казалось правильным, почти естественным. Ши Цинсюань приноровился звать его рыбкой: дело было не в постоянном молчании, вероятно тому причиной были вереница устоявшихся образов возникших в мыслях юношей после того дня в океанариуме. Хэ Сюаня почему-то это совсем не смущало это прозвище, потому даже среди незнакомых людей он не старался отдернуть или попросить не звать его так. Цинсюаню невозможно что-то запретить — это во-первых, а во-вторых, это казалось ему достаточно глупым (но, несомненно, милым), чтобы воспринимать это всерьез. Океану очарования Ши Цинсюаня невозможно было сопротивляться. Эта стихия сбивала с ног, кружила голову настолько, что из раза в раз Хэ Сюань осознанно велся на провокации потому что не мог (или не хотел) бороться с этим. В симпатии первым признался, как не странно, Хэ Сюань. Залитой градусным пойлом душе мир казался проще, чем есть на самом деле. То было не примитивная храбрость в пьяном угаре, а вполне осознанная простота сложившейся ситуации: если любишь — скажи, если скажешь — будь рядом, если отвергнут — значит так тому и быть. Разумеется, Цинсюань лишь загадочно улыбнулся и предпочел больше не возвращаться к этому разговору, будто пропустив мимо ушей первое ему признание в любви. Хэ Сюань, однако, помнил все: и сказанное им, и реакцию на его слова и нечто неестественное, скользнувшее на дне черных зрачков объекта его первой любви. Избегать его, к счастью, не стали, но определенно к нему начали приглядываться — не заметить косых заинтересованных взглядов было невозможно. Настороженность также отсутствовала, будто Цинсюань принимал его чувства и не видел в них помех для этих весьма неоднозначных отношениях.***
— Хэ-сюн, если бы я захотел тебя поцеловать, ты бы мне позволил? — вопрос в лоб выбивает из сознания все мысли, крутящиеся в его голове минутой ранее. Хэ Сюань знал, что его пригласили не ради того, чтобы в очередной раз накормить, подбить на какую-нибудь авантюру, началом которой стали бы подростковые набеги на припрятанный старшим братом Ши Цинсюаня до лучших времен алкоголь. То, что происходило сейчас, закручивало все естество Хэ Сюаня вокруг опустевшего в один миг сознания. — Нет. — Цинсюань неверяще выгибает бровь, приподнимается со стула, склоняется над столом. Дыхание застигнутого в расплох парня пропадает — это не остается незамеченным хозяином дома, но вызывает у него задумчивую улыбку. — А я все равно это сделаю, — звучит, как угроза, и Хэ Сюань ничего не может поделать с тем, что чужие руки ложатся на скулы, с тем, что его тянут на себя и впервые целуют. Лишь в книгах и фильмах первый поцелуй выглядит аккуратно, почти опытно, в действительности Хэ Сюань оцарапал резцами чужую губу, ударился своими зубами о чужие, нечаянно получил локтем в ребро, но в целом остался доволен — Цинсюань был очень тактильным, чтобы не наслаждаться его касаниями.***
С тех пор мир, казалось, кувыркнувшись, встал на место. Пускай, во многом, все осталось прежним, незаметным для глаза сторонних наблюдателей, однако во многом эта незримая для чужих глаз любовь была подобно всходу семени в почве, куда солнца свет не мог проникнуть, как не старался. Заметней то становилось по мере созревания, когда вчерашний росток обернулся зрелым кустом древесного пиона, цветущим пышным цветом. Хватило каких-то пару месяцев, чтобы осознать, что жизнь должна пройти бок о бок именно с этим человеком — другого расклада не дано. Дети, порой, слишком быстро растут, так спеша любить и быть любимыми. Совершать ошибки лучше по молодости, ведь легче списать все на глупость и неопытность, однако ни Ши Цинсюнь, ни Хэ Сюань неправильности не видели в том, что творилось с ними. Ни один из них не жалел о случившимся, даже когда-то по течению времени начинало казаться глупым или нелепым.***
То был далеко не первый поцелуй, чтобы стеснение гасило взаимное притяжение друг к другу. Ши Цинсюань тянет Хэ Сюаня на себя, пока тот, очарованный мгновением эмоционального единства, движется за рукой, ведомой его на крайность. Они целовались не впервые, и если в момент первого поцелуя они оба были робкими, страшились лишний раз прикоснуться друг к другу, то спустя бесчисленные поцелуи в укромных уголках их старшей школы они не могли насытиться друг другом. В попытках прижаться сильнее, Ши Цинсюань готов взобраться на Хэ Сюаня, который наоборот был готов закрыть возлюбленного в узком душном помещении и делить пространство вокруг них лишь с ним: дышать одним спертым воздухом, слышать неровное дыхание и загнанный стук сердца, бившееся в грудной клетке одноклассника. А ведь Хэ Сюань никогда не был преисполнен лаской и нежностью (то скорее звалось холодной заботой), но и грубым он никогда не был, потому если и держал Ши Цинсюаня в руках, то мертвой хваткой, однако бережно, словно нечто хрупкое и прекрасное. Крепко удерживая его за поясницу, он кладет его на диван, молча смотрит в глаза, когда поцелуй сменяется контактом взглядами: действие, порой, куда интимнее секса. Хэ Сюаню хочется остановить мгновение, чтобы молча смотреть в глаза возлюбленного, пока на их дне всполохи сокровенной искренности истлевают, словно бумага, обращаясь ветреной игривостью на грани фальши. — Хэ-сюн, — начинает канючить Цинсюань, когда терпеть пронизывающий взгляд становится сложнее. — Поцелуй меня, Хэ-сюн. Поцелуй. Поцелуй. Поцелуй. Ему всегда было сложно терпеть на себе этот взгляд: Хэ Сюань казался ему невероятным в такие моменты, что зубы сводило, а глаза начинали слезиться, будто смотрел он на полуденное солнце. И Хэ Сюаню ничего не остается, как исполнить прошение и накрыть теплые губы возлюбленного своими, чтобы обратить любовную близость эндорфиновой зависимостью. Ши Цинсюаню нравились разнузданные поцелуи, однако таковые случались редко, пока падкий до контроля Хэ Сюань старался не допускать провокационных действий с его стороны, однако сегодня даже ситуация располагала к этому. На пол летит махровый джемпер Цинсюаня, в котором он смотрелся так по-домашнему очаровательно. За ним следует школьный кардиган Хэ Сюаня, пуговицы которого едва не рассыпались от неосторожного рывка нижнего, варварские потуги которого, впрочем, были так вовремя пресечены. Но этого было мало. Цинсюань тянет руки к белой рубашке, нетерпеливым взглядом скользя по пуговицам — единственная преграда, не позволяющая чувствовать друг друга кожа к коже. Хэ Сюань читает по глазам Цинсюаня будущее: тот наверняка попытается обнажить не только его тело, но и душу, — все это лишь дело времени и минимальных усилий, однако невинное мешканье тормозит процесс. Это их первый раз. Сделать все правильно в таких условиях почти невозможно, когда необузданная страсть сменяется невинной робостью, однако их ведёт одинаково сильно и резонанса не происходит, и вместо того, чтобы делать ошибки, учиться любить с помощью грубой физики, они топят друг друга в химии. Рубашка сползает с плеч Хэ Сюаня, пока его возлюбленный упрямо пытается расправиться с ремнем человека, сидящего на его бедрах. Вероятно, со стороны их возня выглядит нелепо, слишком сумбурно. Вероятно, когда гормоны в крови осядут истлевшим осадком, вернется и смущения, и способность мыслить рационально, но пока лишь возбуждение берет над ними верх и им остается лишь поддаться этому искушению, уготованному собственными чувствами. Шаги в прихожей не были услышаны подростками, что нежились в объятьях друг друга, срывали с губ друг друга поцелуи, вязли в их тягучести и задыхались от неспособности донести то, что испытывали в эти минуты. Туман в мыслях уплотнялся, потому Цинсюань не сразу осознал, что Хэ Сюаня отбросили от него, словно котенка. Он не знает, что быстрее привело его в чувства: то ли голос брата, сочившейся отвращением, то ли звук от удара старшим братом по лицу Хэ Сюаня. Губа оказывается разбитой и, возможно, старший брат не ограничился лишь одним ударом, но Цинсюань мягко, но быстро спустился с дивана, садясь рядом с Хэ Сюанем, прикрывая его от всеобъемлющего гнева старшего. — Цинсюань! Клянусь небесами, если ты это не прекратишь, я запру тебя в твоей комнате! — взгляд Ши Уду метался от младшего брата к его благоверному, нелепо развалившемуся на полу после удара. — Что я должен прекратить? — Хэ Сюань не видел взгляда Цинсюаня, но был готов поклясться, что несвойственное ему упрямство обуяло его сознанием. Что-то ему подсказывало, что в этот раз сидящий рядом не проглотит то, что под пониманием Ши Уду было данностью, которую необходимо было принимать покорно. — Я должен прекратить… что? Любить? Ши Уду осекся. Хэ Сюаню на миг показалось, что дыхание старшего даже на миг прекратилось, будто его легкие резко сократились, гортань перекрылась чужими словами, не позволяя проникать в организм такому необходимому кислороду. Этот шок длился всего мгновение, но этого было достаточно, что все происходящее здесь и сейчас не было рядовой семейной ссорой. Делая шаги навстречу младшему брату, Цинсюань съеживается, но с места не двигается, лишь крепче сжимает руку возлюбленного, будто страшась того, что Ши Уду оттянет его от Хэ Сюаня силой. Словно попугайчики-неразлучники они сидели на полу рядом с диваном и лишь несвойственная Цинсюаню нервозность, заставила старшего брата отступить назад, чтобы не нервировать его сильнее. — Цинсюань, ты бросаешься из крайности в крайность. Он тебе не нужен. Это все тебе не нужно. Ты ведь и сам это понимаешь. Те слова пусть и сказаны были вкрадчиво и спокойно, однако сама суть их произвела совершенно обратный эффект и юноша тут же вскипел и ощерился, пока не менее обескураженный Хэ Сюань готов был силой удерживать на месте этот маленький ураган в пределах комнаты. — Что значит «он мне не нужен»? — Ты пытаешься успеть попробовать все, после того, как… — Заткнись. — Гробовое молчание растеклось по помещению, проникая в каждый угол, забиваясь в каждую щель — и то было похоже на катастрофу. Ши Цинсюань не позволял себе лишнего в разговорах с кем бы то ни было, однако сейчас грубо даже для Хэ Сюаня заткнул брата, которого, казалось, уважал и любил сильнее всех остальных. Ши Уду бросил нечитаемый взгляд на любимого человека брата, горько хмыкнул и покинул комнату под оглушающую тишину, сдавившую сердце Ши Цинсюаня. Вероятно, он не хотел, чтобы все закончилось именно так. Ши Цинсюань возвращает взгляд на возлюбленного, такой опустевший за те пару минут, что едва успели закончиться. Тусклая радужка теперь не оттеняла тех доселе испытанных чувств, будто их и не было, пока дрожь в руках усилилась, когда он протянул руку к разбитой губе Хэ Сюаня. — Сильно болит? — Нет. — Хорошо. Мне нужно побыть одному. Сюань собирался в молчании и одиночестве — Цинсюань сбежал за братом, едва завидев немое согласие на лице возлюбленного, но волновало Хэ Сюаня даже не это, а отчаянное чувство враждебности если не к брату, то к тому, что было несказанно при нем. Недосказанность эта, впрочем, не сильно било по самолюбию: если Ши Цинсюань захочет поговорить — они поговорят. Да и сам Хэ Сюань не был любителем нарушать личное пространство прочих без особых на то причины, поэтому он мог лишь ждать и надеяться, что рано или поздно перед ним объяснятся однажды. Его не провожают — сейчас это никому из них не нужно: один занят братом, другому до Ши Уду дела нет.***
А тем временем весна сменилась теплым летом, стремительно пролетающим мимо из-за выпускных и вступительных экзаменов. Не было ложью то, что времени у них друг на друга почти не оставалось, однако в действительности Цинсюань был беззаботным и даже не пытался готовиться или переживать по поводу суммарных баллов по модулям, в то время как Хэ Сюань денно и нощно раз за разом перебирал конспекты, в надежде запомнить все. И вроде поводов для нервоза не было, но мысль о том, что он что-то упустил, не давала ему покоя. А упускал он молодость и восемнадцатое лето, — так, по крайней мере, твердил его возлюбленный, намереваясь вытянуть его из четырех стен однажды вечером. Хэ Сюань принимал за легкомысленность такое пренебрежительное отношение к собственному будущему, однако желание прожить жизнь так, как он хочет было тем неотъемлемым, из чего строилась сама суть Ши Цинсюаня. Однако спустя дни уговоров Сюань покорно следует за тем, кто «позаимствовал» машину брата и на ней же отвез его куда-то за город, где световое загрязнение не дотягивалось до усыпанного звездами неба, где они вдвоем жевали снеки, купленные Цинсюанем заблаговременно и где провели все ночь в объятьях друг друга, пока первые лучи солнца не осветили раскиданные по салону вещи и мусор на панелях под лобовым стеклом. В город, однако, они возвращались не вместе. Зацелованного и обласканного Цинсюаня клонило в сон сильнее, чем тому хотелось домой, потому садиться за руль ему было как минимум противопоказано. И подтверждение тому настигает уже очень скоро, когда автомобиль съезжает с трассы и влетает в придорожное дерево. Из-под погнутого капота идет то ли дым, то ли пар — в состоянии шока не разобрать. Цинсюань выделил из произошедшего всего две хорошие новости: первая — все целы и невредимы, вторая — подушки безопасности были рабочими. Шокированный этим обстоятельством Хэ Сюань озирается на него с сожалением, будто в чем-то виноват, однако Ши Цинсюань лишь устало улыбается, заблаговременно начав подготовку к трепке от старшего братца. — Если брат увидит тебя со мной, будет еще хуже, — словно читает по глазам намерения Хэ Сюаня остаться с ним, пока со всем не разберутся, однако его присутствие здесь разозлит Ши Уду сильнее, чем разбитая машина и усыпанная следами от поцелуев шея младшего брата. Этот маленький паршивец портит все, что принадлежало ему. Ши Уду прекрасно обо всем догадается, когда увидит Ши Цинсюаня, но это случится позднее, когда Сюаня здесь не будет. А пока двое любящих юношей стоят у разбитой машины, тесно прижавшись друг к другу и слившись в целомудренном поцелуе, будто не были подростками вовсе, вероятнее супругами, искрении любящими друг друга. Уже спустя пару недель были известны результаты вступительных, но тревога, что по всем канонам должна была исчезнуть после публикации списков поступившись, стала нарастать сильнее. Были не совсем ясны её причины, ведь все шло так, как надо: Хэ Сюань зачислен в лучший университет, перспективы которого давали путевку в безбедное будущее, а рядом как обычно крутился Ши Цинсюань, любивший его по-настоящему. Но все встало на свои места, когда они заговорили о будущем. — Я не поеду учиться, — вкрадчиво говорит Ши Цинсюань, будто стыдясь своих слов. — Почему? Не прошел по баллам? — Нет, я не подавал документы совсем. — Тишина повисшая после этих слов давила с каждой секундой все сильнее. Хэ Сюань не мог понять, шутит ли Цинсюань сейчас или говорит правду, однако несвойственный ему взгляд подтвердил догадку. — Поступишь в следующем году. — Нет. Я остаюсь здесь. — Либо Ши Цинсюань решил добить его окончательно, либо это была шутка, что выходила из-под контроля. — Не буду поступать ни в следующем году, ни через год. Я не хочу отсюда уезжать. — Ты не хочешь ехать со мной? Юноша напрягается от вопроса, однако совершенно искренне отрицательно качает головой. Хэ Сюань понять не может, что его смущает в этой ситуации больше: сомнительное нежелание уезжать из этого места или усиленно подавляемое желание Цинсюаня ехать вместе с ним. — Что тебя держит здесь? — Ничего. Я просто не хочу ничего менять. Они еще долго говорили этим вечером о будущем, в котором у них нет места друг для друга. Хэ Сюань перебирает сотни причин, почему все так происходит, свирепеет от мыслей, что после продолжительной на месяцы любви не останется совсем ничего. В конце концов, Хэ Сюань сам предпочитает дальнейшее светлое будущее любви. Ему не стыдно за эгоизм, и Цинсюань это прекрасно понимает, поступив также эгоистично ранее. Они не сохраняют контакт по просьбе Цинсюаня, что, кстати, не помешало уже бывшему писать ему изредка, чтобы узнать, как у него дела, перекинуться дежурными фразами и снова стать чужими людьми друг другу. Поразительно, как расстояние извратило некогда светлое чувство совершенно искренней любви в скупой дофенизм. Чувство обиды сдавливало грудную клетку. То, что нынче было как данность, не должно было ею стать. Разве можно просто так потушить чувства, подобные лесному пожару обычным ручьем? То ли мудрость, то ли случайная мысль заставляют кровь вскипеть от досады, причиной которой стала банальный вопрос себе же: «Быть может, тех чувств и не было совсем?». Дозвониться не получалось — номер не зарегистрирован в сети, в социальных сетях Цинсюань также давно не появлялся, потому решение наведаться к нему домой казалось правильным. Мысли, охваченные обидой, словно пожаром, не тухнут, а разгораются сильнее. И вот на пути знакомый дом, где Ши Цинсюань жил когда-то с братом, свет в окнах, где их однажды застукал Ши Уду вместе. Обновленный фасад выглядит тусклым на фоне пасмурной погоде, однако знакомое тепло разливается по груди мягкой патокой, что вот-вот он увидит дорогого человека, с которым хотел, да и сейчас хочет, провести остаток жизни. То, что сейчас чувствовал Хэ Сюань звалось первичным хаосом: десятки противоречивых чувств конфликтовали друг с другом, вызывая под кожей на кончиках нервов микровспышки, заставляя его чувствовать то жар, то стужу. Это столкновение совершенно непохожих друг на друга эмоций одолевало его долгие мгновения перед точкой невозврата. И Хэ Сюань думает, что все шесть лет, прожитые без Цинсюаня были ошибкой — самой большой ошибкой, когда-либо совершенной им. Гнев сменился огорчением, а она вскоре истлела, превращаясь в давно утраченное чувство близости. Пока он стоял перед давно позабытой дверью, сердце бешено билось под ребрами, словно стараясь сбежать из плена костных решет. Хэ Сюаню словно опять семнадцать, он снова влюблен и беззаботен и ему не нужен весь мир, пока рядом волчком вьется его Цинсюань. В дверях его встречает Ши Уду, что безошибочно узнает в нем возлюбленного брата. Он смотрит на него немигающе, почти неестественно, однако в конечном счете разрывает молчание смешком. То ли они оба стали старше, то ли Ши Уду смирился с фактом его существования, раз решается помочь. — Ши Цинсюань не живет здесь больше, — с тоской молвит старший брат, — Но я могу отвезти тебя к нему. Это недалеко. И они едут. Едут в тишине, потому что им нечего сказать друг другу. И потому что каждый вязнет в собственных мыслях, словно в талом снегу. Дорога занимает едва ли двадцать минут, на две из которых приходилась небольшая остановка у цветочного ларька. Роскошный букет белых лилий источает такой аромат, что Хэ Сюаню становится дурно до головокружения. Пыльники цветов рассыпают по салону желтую пыльцу, пачкая черные брюки и обивку серого сиденья. Ши Уду видит это, но молчит, словно не испытывает никакого раздражения на этот счет. Кажется, проливной дождь больше никогда не станет причиной его тоски. Кажется, он станет причиной нестерпимой боли. Хэ Сюань идет по каменной кладке, сверкающей своей белизной даже в серость пасмурного дня. Запах лилий мешается с петрикором — прекрасный был запах, если бы не отпечатался в сознании Хэ Сюаня клеймом смертью. «Ши Цинсюаня нет уже, как три года», — то ему нашептал надгробный камень, некогда белый, но нынче посеревший от влаги. Теперь Хэ Сюань знал, почему его (до самого конца) Ши Цинсюань предпочел ему это место. То была не эгоистичное желание подростка, а взвешенное взрослое решение. Раньше казалось, что он умел жить по-настоящему, но обидно, что за фасадом жизнелюбия Цинсюаня Хэ Сюань не увидел, как беспощадно укорочена она была кем-то свыше. Значит, ему лгали. От того-то и больнее.