Дать задний ход

За последний час у Антона возникает ощущение, что в школе кроме него и Димки есть только старшеклассник и тетя Зоя с вахты. Оставшись после уроков дежурить, Антон пару раз выползает в коридор, чтобы посмотреть в окно, выходящее во двор школы: должен подъехать дед и привезти ему ключи от дома, потому что свои Антон забыл, а дед собирается в деревню на выходные (Антон рад этому до горящей жопы, огород и картошка в погребе — не очень). В этой странной позе, где он почти губами присасывается к стеклу, щурясь и выискивая серую оку, и едва ли не залезает на подоконник, его заставал Арсений Сергеевич, все еще находящийся в школе и то и дело где-то маячащий. На третий раз, снова выйдя в коридор, чтобы куда-то упиздить, тот спрашивает: — А твой дед не может тебе позвонить?.. Антон вздыхает и замученным голосом, будто делает это каждый день, объясняет: — Он не умеет пользоваться телефоном за рулем. — Арсений Сергеевич понимающе кивает (по крайней мере Антон это расценивает именно так), словно у него тоже есть такой же дед, который на дорогах то ли гонщик нереальный, то ли та же самая тетя Зоя с вахты. Хотя Антон бы поспорил по поводу ее возможностей — та нормально так умела разбираться с чужой техникой, валяющейся в коридорах. — Звонить сам я ему тем более не буду. — Ну поня-атно. «Хуятно», — передразнивает Антон, обходя любопытную Варвару и возвращаясь в кабинет к Диме. Тот чуть ли не собственной башкой протирает доску — упершись в нее лбом, он еле-еле водит рукой по прозрачно-белым разводам. — Че, умираешь? — Антон подходит к Диме со спины и выхватывает у того тряпку: кажется, тот даже не понял, что у него отняли самое драгоценное, что у него было за последнее время. — Или опять температуришь как черт? — Делать мне больше нечего, — бурчит, как бабка-соседка, Дима, и Антон бессовестно ржет над его волосами, взлохмаченными и стоящими торчком, как у рокеров. — На следующей неделе морозы обещают. — А хули нет-то, когда да? — расслабленно говорит Антон, забывая о том, что дверь открыта, и о вероятности того, что мимо к кабинету может проплыть старшеклассник, вечно делающий замечания за маты всем, кто ругается. Антон не хочет быть в их числе — стыдно становится. Чуть-чуть. — Да-а, сейчас же уже январь, да, а не всего лишь ноябрь. — Че ты нудишь? — А ты че пристал? Антон показывает Диме язык, забывая поддерживать образ грозного и сильного восьмиклассника, который подчеркивается, к сожалению, только его ростом в уличный столб — не более. Девчонками в классе он, наверное, воспринимается максимум как смешная чудила, с которой можно поржать на перемене и сгонять вместе в столовку. Не сказать, что Антон этим сильно расстроен. Наоборот — счастлив, что его никак не задевают всякие любовные дела, уже касающиеся многих пацанов в их классе: еще один другой Дима (восьмиклассник) уже нашел себе девушку (семиклассницу), и у них была самая серьезная любовь, от которой его Димка закатывал глаза, а Антон на переменках ржал, прячась за его затылком. Сам Антон ходил особняком — он буквально им был, отделенный, никого не трогающий и никого не интересующий в том-самом-плане. Ну… ему никто ничего не говорил и никто ни в чем не признавался — поэтому Антон считает себя чуваком, которому вообще эти шуры-муры не нужны, тем более, что ему никто не нравился. Ира, может. Немного. Вроде. Она отталкивает его высокомерием (причем довольно наигранным, как рассудил в итоге Дима), которое граничит с дружелюбием. Непонятно, но эти два качества как-то уживаются в ней одной, и при этом она все еще умудряется оставаться «активисткой» их класса, не съехавшей с должности старосты. Антон отчего-то начал радоваться, когда понял, что ему может нравиться Ира, но оказалось, что это не так: на деле, он относится к ней с полным безразличием. Были моменты, когда той не было в школе, а Антон узнавал об этом только на уроке от учителя, когда тот ставил н-ки. Он не провожал ее взглядом, как делал Макар с каждой второй девчонкой в их классе, не пытался с ней общаться — он реально был обособленным, причем не только от Иры, но и от каждого в их классе, не считая их компашки. Дима сказал, что это подростковый кризис. Как понял Антон, это нежелание общаться с некоторыми в классе вызвано осознанной социализацией в обществе и пониманием, что он ничем никому не обязан. Антон, конечно, воспринял это иначе: где-то у него психушечка перестала развлекаться с детскими игрушками и поехала развиваться дальше. Так развивается, что сейчас Антон, уже собираясь выходить из их классного кабинета, чуть не разливает ведро с водой, смешанной с мелом и пылью. Дима как раз хватает их рюкзаки и ключ, чтобы смыться, когда к ним заходит запыхавшийся и улыбающийся Арсений Сергеевич: — Не хотите чай?.. У меня там три пакетика как раз. — Черный? — уточняет Дима, и Антон, стоящий прямо около старшеклассника, кидает на него взгляд. Ему смешно: ясное дело, что у Арсения Сергеевича (после того позорного случая Антон не может больше называть его Аристарховичем — это уже похоже на стеб) иного не будет. — Да! — Договорились. Никого из троих это предложение не смущает вообще: Диму потому, что он с Арсением Сергеевичем постоянно болтает уже второй год; самого психолога из-за того, что он в принципе, как понял Антон после «тяжелого» мозгового штурма-анализа, не против общения и быстрых чайных церемоний между уроками, а самого Антона — потому, что ему нравится осознавать, что они с Димкой закентились с кем-то из преподов, даже если фактически тот им не является, и могли холостяцкой, как решил Антон, компашкой заседать в отдельном кабинете. Сейчас он заходит в этот самый кабинет, ставя ведро с мутной водой на пол у самого стола (Арсений Сергеевич на это даже внимания не обращает: кажется, у него намечается драка с электрическим чайником), и сразу же садится на стул, наблюдая за Димой, который в коридоре закрывает их класс на ключ. Через мгновение он слышит его вопрос: — А дед? — Глянь, там тачка или нет. Закатив глаза, Дима исчезает из поля зрения на полминуты. Антон за это время хватает с полки излюбленный им граненый стакан из столовки и кладет туда чайный пакетик — дешевый, заметно, но Антону вообще без разницы. Арсений Сергеевич подходит и наливает ему кипятка — Антон замечает, что у того подрагивают пальцы. — Нет его там. — Дима возвращается как раз в тот момент, когда Антон берет нагревшийся стакан в руки. Чуть не споткнувшись через рюкзаки, уже валяющиеся у самой двери, Дима садится рядом с Антоном и берет собственную чашку с нарисованными букашками — он притащил ее из дома еще недели две назад. — Слушай, а он вообще приедет? Может, ты снова все прослушал? У меня прям ощущение, — тут Дима говорит спасибо старшекласснику, положившему перед ними конфеты в синей обертке, — что ты снова… прослушал все, короче. — Да нет же. — От Диминой упертости у Антона аж горло зачесалось. Он пытается коснуться его языком. Не выходит. — Но дома его точно нет. Мама сказала, что дед ей звонил, когда собирался машину выгонять. Арсений Сергеевич, не влезая в разговор, садится за стол и, вытянув губы, долго выбирает между двумя одинаковыми конфетами: Антон наблюдает за ним краем глаза. — Так, может, он вообще решил дома остаться. — Он бы позвонил. — Твой дед? — с иронией спрашивает Дима, и Антон поднимает руки — хорошо, что стакан поставил. — Ладно, — вздыхает Антон, грустно потирая коленку — та после физкультуры побаливает. — Я сдаюсь. Старшеклассник ловко (или неловко: Антон полагает, что это слово подходит больше) все-таки вплетается в разговор: — Может… тебе ему позвонить? Вдруг ты уже уйдешь, а он… приедет, и все такое. — Да куда я уйду! У меня ключей нет, — очевиднейшим тоном сообщает Антон и мгновение по-дурацки улыбается: Дима бы назвал эту мину «вынужденной мерой в данных обстоятельствах». В голове он наверняка сейчас так и сделал. Все замолкают: Дима жует конфету, Антон с печалью смотрит на два фантика, так как не успел съесть ни одной, а Арсений Сергеевич рассматривает потолок — видимо, сегодня тот был особенно белым. Именно в этой затянувшейся, как урок физики, тишине бренчит телефон Антона: ему пришло сообщение от мамы, где та написала, что дед остался дома, а поедет в деревню завтра. Заебись. Не семья, а клоунада. — Ты понимаешь, вы понимаете, — обращаясь к Диме, а потом вспоминая про старшеклассника и поворачиваясь уже к нему, говорит Антон: — Он реально дома сидит. — Ничего нового. — Мог бы позвонить, — негромко произносит Арсений Сергеевич, дергая уголком губ, и Антон на эти его слова качает головой, мол, нет, не мог, это же дед — у него пятьдесят мыслей в секунду, и ни одной последовательной, обоснованной. В принципе как и у него самого. — У меня тоже такое было с дедушкой. Один раз вообще… мы были на рынке, он пошел покупать мясо, по-моему, а я стоял где-то… в другом отделе. Так он ушел и вернулся только через полчаса — сходив домой уже. Дима смеется, а Антон, кажется, находит родственную душу. — И не то чтобы ему было… все равно, совсем нет. Просто старенький уже был. И правда… все в голове летело у него. — У моего деда так же, видимо, — кивая, соглашается Антон. Арсений Сергеевич улыбается, едва двигая губами, и Антон одним мимолетом ловит это выражение лица, полное какой-то неприятной для них с Димой печали. Неумение на такое реагировать царапает когтем подсознание. Мама говорила, что, если кому-то грустно, надо как-то его утешить, но Антон не знает, что нужно для этого делать: то ли подскакивать и шутить шутки, то ли просто смотреть на человека, подбирая в голове слова и прокручивая их потом пластинками на языке. Ничего из этого Антон делать сейчас не собирается: во-первых, Арсений Сергеевич, скорее всего, чувствует себя грустно из-за разговора о деде, а во-вторых, Антон реально не знает, что следует говорить — поэтому он переводит взгляд на Диму, который расслабленно сидит рядом и пьет чай. Потом Дима начинает говорить обо всем подряд в типичной для него манере — быстро, перетекая из одной темы в другую, чуть ли не замечая никого вокруг. Так, он затрагивает и сегодняшний урок математики, и урок физкультуры, на которой Антон отхватил от учителя, и говорит вновь о морозах, и даже в порыве возмущения хочет достать из рюкзака рабочую тетрадь по русскому и показать, где ему несправедливо занизили оценку. Антон без остановки смеется, пока смотрит на Димку: тот так загорелся идеей о восторжествовании справедливости, что, кажется, никого не замечает толком. И все здесь, наверное, впервые может пойти нормально, но в последующих событиях играют роль два фактора: неосторожность старшеклассника и антоновское неумение сидеть на месте. Вот только-только спокойно сидел и хотел подняться со стула, чтобы помыть стакан в туалете на этаже, как его резко отколошматило кипятком из чашки Арсения Сергеевича — тот неудачно дернул рукой и опрокинул его на Антона, а тот, подскочив, еще уронил и ведро с грязной водой, задев его ногой. В голове одной бегущей строкой зияют слова: блять, как больно, это пиздец, нахуй. — О боже, блин, Антон! Прости! — Арсений Сергеевич тут же подскакивает со стула и, на мгновении в замешательстве остановившись, подходит к Антону, который, чувствуя, как горячая вода проникает сквозь штаны и обжигает кожу, застывает и закусывает губу — невольно, чтобы не заскулить собакой. — Снимай штаны срочно! Надо в холод… Снимай, не стой! Где твои штаны для физкультуры?.. Дима вклинивается, до этого с шокированным и растерянным выражением лица стоя рядом: — У меня есть спортивки! Тоха же, — выделяет он, — на физру не носит сменку. Антон, все еще молча стоящий меж двух огней (или, скорее, вод), морщится и, не обращая внимания на взволнованное лепетание психолога и Димкины указания, расстегивает ремень и, непроизвольно зашипев, когда мокрая ткань проезжается по ожогу, снимает джинсы. Взгляд падает на жгучие красные пятна выше колен и чуть ниже — прям у чашечки. Сжав кулаки, когда Арсений Сергеевич наклоняется, легонько касаясь ожогов, Антон говорит: — Дим, неси, блин, штаны. — Лечу, — и Дима убегает, предварительно собственноручно осмотрев «ранение». У Арсения Сергеевича глаза чуть ли из орбит не вылезают — он явно теряется, но не показывает этого: ведет Антона в туалет, помогает промыть ожоги холодной водой, а затем, когда они уже возвращаются в кабинет, вытаскивает с нижней полки шкафа огромную вонючую тряпку и протирает ей пол. Антон же благодарит всех существующих богов и дьяволов за то, что ни Дима, ни Арсений Сергеевич ничего не сказали про его трусы с красными цветами. Антона, конечно, не смущает, что он сейчас стоит практически голый посреди кабинета психолога и прижимает к колену влажный лоскуток обычной салфетки. Ничего ведь такого — обычная пятница. В стекло ударяет резкий порыв ветра, и Антон снова морщится. Смотрит на валяющийся стакан и стекающие со стула капли чая. Одна из них падает Арсению Сергеевичу прямо на макушку, и он, дернув плечом, проводит рукой по волосам. Через минуту тишины, пробиваемую, как пулями, тиканьем часов на стене, и неконтролируемым Антоновым шипением, и последующими вздохами старшеклассника, тот начинает говорить, сидя на корточках и чуть поднимая голову, чтобы найти взглядом глаза Антона — тот не отворачивается и выдавливает улыбку, выражающую смирение, мол, ну да, пиздец, но что сделаешь. — Сильно болит?.. — Жжет, да. Немного. — Прости еще раз за неосторожность мою… — Арсений Сергеевич, сидя где-то у Антона в ногах, пока тот все еще неловко стоит и почему-то — действительно — отказывается протирать собственными трусами тут стулья, выглядит жалким, измученным ребенком, который нашкодил и которого в итоге отругали родители. Наверное, это смешное сравнение, учитывая ситуацию, но Антон не смеется, а только делает шаг назад, чуть ли не врезаясь в стену. — Это вообще очень опасно… Хорошо, блин, что у тебя штаны плотные. — Реально, хорошо. Жаль, не с начесом, так бы вообще победил бы в этой схватке. Взгляд тут же улыбнувшегося Арсения Сергеевича говорит, что он — дурачина-чудила. В то же время он означает согласие. Неловкая тишина — Антон буквально чувствует, как она облепляет его кожу и не дает нормально, с комфортом дышать — прерывается громким голосом Димы из коридора: — У меня соль и штаны! Соль Димка нашел в столовой — тетя Валя отсыпала ему в ладонь. Как он ее дотащил и не рассыпал — удивительно. И в чем проблема была дать ему хотя бы стакан или тарелку. Или ебаную ложку. Штаны оказываются, что совершенно неудивительно, короткими, но свободными, что Антона радует — из-за соли, которая клеем приковалась к коже из-за влаги, сейчас бы было очень тяжело надеть обычные джинсы, валяющиеся на спинке стула. — Что теперь? — словно у самого себя спрашивает он, в первую очередь думая о том, как будет объяснять все маме. Дима щурится, поправляет очки, глядя на антоновское колено, будто может рассмотреть что-то через штанину, а Арсений Сергеевич, окончательно разобравшись с беспорядком в кабинете, выпаливает: — Надо Д-пантенол использовать… У меня… был дома, я тебе принесу завтра. — В понедельник, вы хотите сказать, — поправляет Дима Арсения Сергеевича, и у Антона в голове всплывает тот день, когда у него случился идентичный диалог со старшеклассником. — Не надо мне ничего, — говорит он тут же, чувствуя неловкость от такого внимания: с него на сегодня и на ближайший месяц хватит подобного. — Дома найду что-нибудь. Тем более у меня мама врач. — Я виноват, Антон… — возражает Арсений Сергеевич, а Антон отмахивается, натягивая на себя рюкзак, одергивая штанины и пытаясь не обращать внимания на свербящее, сигналящее чувство в груди. Он уже сложил в рюкзак джинсы и теперь, словно словив замыкание, лишь стоит и смотрит в никуда. Дима тоже надевает рюкзак и проверяет телефон, опустив голову, видимо, решив не лезть. Антон же, цокнув, вскидывает взгляд и смотрит на Арсения Сергеевича — снова снизу вверх. — Э-э… Пройдет же, не смертельно, — говорит он, пытаясь понять, винит ли он внутренне Арсения Сергеевича во всем этом, — все в норме. И нет, кажется, не винит. Всякая хуйня случается, что ж теперь. Арсений Сергеевич глядит на него еще пару секунд, медленно кивает, открывая шкаф и вытаскивая оттуда какое-то пальто, — Антон видел, как тот ходил в нем, еще когда он сам был в шестом или седьмом классе. Они говорят «до свидания» и быстрым шагом спускаются на первый этаж. Антон постоянно хочет опустить взгляд и посмотреть, несмотря на то, что тот скрыт плотной тканью, на ожог, потому что жжение еще не спало, но приходится отвлекаться — Дима, поинтересовавшись его самочувствием, начинает пересказывать сюжет «Ревизора». Примерно на встрече городничего с Хлестаковым их внезапно догоняет Арсений Сергеевич — они уже вышли за пределы школьного двора. Антон мимолетно осматривает его быстрым взглядом, цепляясь им за черный рюкзак, накинутый на плечо, и его виновато-растерянный вид. Это отчего-то злит. — А вы пешком? — интересуется Дима через минуты две после того, как он и Арсений Сергеевич обсудили ситуацию, случившуюся с Антоном в кабинете, без него самого. — На автобус, вон… на остановку. — А мы пешком. Антон все это время молчит и угрюмо пинает попадающие под носок ботинка (спасибо, не острого, а то у него такой бы видок был, конечно, клоунский с такими спортивными штанами) листья, то и дело вылетая из реальности: с момента, когда он вышел из кабинета психолога, что-то тянет у него внутри, и он не может понять, что это и откуда появилось. Когда Арсений Сергеевич обгоняет их, Антон начинает сверлить взглядом его спину — слегка сгорбленную, будто старшеклассник несет на себе пятикилограммовый груз и не пытается его сбрасывать. Дима, идущий рядом, под боком, выносит вердикт, что Хлестаков — простодушный дурак, и Антон почти называет себя так же в мыслях: он не может понять, что заставляет его сейчас не чувствовать себя спокойно. А еще злиться. Просто и не понятно на кого злится. Арсений Сергеевич скрывается за углом, и Антон чуть ли шею не вытягивает, чтобы посмотреть, как тот будет сворачивать к остановке. Осознав это, он хмурится и начинает слушать Диму двумя ушами одновременно — ему стыдно, но до этого одно полушарие мозга думало не о хлестаковщине, а о совершенно другом. К примеру, почему Арсений Сергеевич ходит в таком старом пальто, которому явно больше трех-четырех лет? Неужели он все еще не может купить себе новое? Или это ему настолько нравится, что он не хочет его куда-то девать? «Пизда», — глубокомысленно заключает Антон, наслаждаясь тишиной в диалоге (скорее, монологе) с Димой, который перестал что-то говорить и теперь пристально смотрел на светофор. Поправляя капюшон, Антон оборачивается, вероятно, из привычки и случайно находит на остановке вдалеке силуэт Арсения Сергеевича. До зеленого цвета — секунд десять, а Антон так и не поворачивает головы обратно: его взгляд словно кухонной накипью прилипает к размытому силуэту вдали и не отпускает его, непроизвольно запечатляя его таким — замыленным, спрятанным в толпе, почти ничем не выделяющимся. Дима дергает его за рукав секунды две, а Антон еще одну секунду, ту самую, третью, последний раз выхватывает очертания Арсения Сергеевича где-то на остановке. После этого Антон еще пару минут не может перестать чувствовать бешеное сердцебиение в груди, что ощущается пиздецово — кажется, сейчас у Антона начнет дергаться глаз и он умрет. Дима на их развилке спрашивает: — Ну че, болит еще? — Нет. Даже не жжет. — Ну и охрененно! Теперь надо объяснить все маме. Задача, конечно, еще более сложная, чем дойти до дома в коротких спортивных штанах. Но Антон, герой-страдалец, справится, можно не сомневаться.

***

В наушниках у Арсения играет песня из девяностых. Он стоит у окна автобуса, слегка покачивая головой в такт мелодии и наблюдая за проходящими по тротуарам людьми, не вглядываясь в лица, а лишь рассматривая их мимоходом, как человек, который их больше никогда не увидит. В этом есть доля разгрузки мозга: просто смотреть, отключаться от мира, на короткое мгновение позволяя себе по-наивному верить, что тебя больше ничего не достанет. Дорога всегда долгая, хотя занимает не более пятнадцати минут — но Арсению, потерявшемуся в моменте, кажется иначе. Перед остановкой, на которой ему надо выходить, в автобус заходит парень, невысокий, совершенно обычный, натянувший на голову капюшон и даже не поднявший взгляд на кондуктора, подлетевшего коршуном через секунду. Арсений… почему-то смотрит на него. Исподлобья, почти не поворачиваясь. Смотрит, как тот не отрывает взгляд от телефона, как почти не двигается, облокотившись на окно позади. Между ними буквально метра два-три, и это расстояние ощущается сейчас если не комфортным, то безопасным, таким, на каком Арсений никогда бы ничего не сделал. А только бы глядел — то ли волнуя, то ли успокаивая себя. Так и происходит последний год. После расставания с Левой не было никаких внутренних порывов, чтобы начинать что-то с кем-то заново — выстраивать дорогу к доверию, пониманию, показывать, при этом стараясь улавливать сигналы, которые посылает другой человек. Но утомительно и обратное — намеренно отталкивать, зная, что нет смысла, не готов, прости… не сейчас. Отказывать, понимая, что не время, — но смотреть на кого-то и думать, что, возможно, это был шанс, а теперь он упущен, как незамеченная тысячная купюра на улице. Арсений знает прекрасно, что его мысли — это лишь фантомы от тяги к физической близости, блин: ему в принципе сейчас не нужны серьезные отношения, никакая подобная мура не захватывает его, не притягивает. Видимо, это своеобразная возможность передохнуть после тех трех лет, прошедших так неожиданно, что появляется ощущение, что их и не было вовсе. Ощущение, которое можно сравнить с книгой, которая очень понравилась, но внезапно закончилась. Которую даже хочется перечитать порой, но на полке-то — еще… другая сотня книг, ждущих внимания. И к каждой нужно привыкнуть: к словам, к строчкам, к длине предложений и стилю писателя. А если привыкнуть не получается — становится немного больно от потраченного времени. Хотя и тут можно поспорить! И да: Арсений действительно немного сходит с ума, потому что такие размышления его донимают не только в автобусе по пути домой, но и на работе, тогда, когда любовные дела — это последнее, о чем он… должен вспоминать. Парень, стоящий перед ним, сдергивает капюшон и поднимает на Арсения взгляд — и это происходит до того неожиданно, что Арсений, зависший в собственных мыслях и не заметивший этого, не успевает полностью отвернуться. Он буквально ощущает, как от пальцев, по сосудам, пробегается тонкая, прозрачная дрожь. Приходится вынужденно дернуть головой, чтобы понять, что следующая остановка — его. Арсений подходит к дверям, спиной поворачиваясь к тому парню, который, кажется, до сих пор так с места и не сдвинулся, только, боковым зрением подмечает Арсений, натянул капюшон снова на голову, чуть ли не на глаза. Похожая привычка была у Левы — неясно, он так закрывался от мира или делал это без особой на то… причины. Арсений не может перестать прокручивать эту мысль вплоть до того момента, когда подходит к подъезду и открывает дверь, едва не сбивая с ног их дикого соседа, недавно поселившегося на том же этаже. Поднимаясь по лестнице в квартиру, он перебирает, как листья под ногами, отрывочные мысли, будто пытаясь ухватиться за какую-то спасающую, вытаскивающую. Так, блин, происходит всегда: из-за одной промелькнувшей мелочи приходится копаться во всем, как в отмели, куда упало что-то ценное. Лева не является центром его мыслей, нет, — он как крючок, с которого все начинается, но не на котором все закручивается, как было раньше. Сегодня этим крючком стал не только он, но и тот парень, очень на него похожий и вызвавший этим тяжелую смесь эмоций в груди. Почему-то вспомнив про деда восьмиклассника Антона Шастуна, о котором они, Арсений, Дима Позов и сам Антон, говорили пару недель назад, он, отталкиваясь от этого, приходит и к мыслям о собственном деде. Колюще-пустое чувство закрадывается внутрь. Тут же в голове всплывает другая картинка — картинка, где они с Левой сидят у них (у меня, исправляется Арсений) в спальне, обсуждая близких, ушедших из жизни. У Левы умер отец — еще раньше, чем тот родился. Говорил, кажется, он о нем… спокойно: — Он всегда таким угрюмым на них был, — на этих словах он слегка поворачивал голову к Арсению, и тот ему с поддержкой улыбался, замечая, как Леве неудобно находиться здесь сейчас. Речь не о внешнем, скорее… о внутреннем. — Но, и пусть я буду неправ — похуй, мне кажется, что он был классным и веселым. — Конечно, — соглашался Арсений, поглаживая Леву по голове, пока тот лежал на его коленях. Мысленно он все равно ему возражал: Лева не может знать, каким был его отец, даже… со слов мамы. Он понятия не имел, что еще можно здесь добавить, поэтому просто замолкал и наблюдал за изменениями на чужом лице: за слегка дергающимися бровями, за бегающим по потолку — из одного угла в другой — взглядом, какой-то потерянностью, смешанной с досадливым осознанием. Арсению казалось, что сам испытывает то же, что и Лева: его до мурашек дергает от этой мысли, проникающей в его голову словно под дулом пистолета. Мысли, так и говорящей: если не примешь то, как он себя ощущает, если на себя это не примеришь, — ты сам продул. Поэтому весь тот вечер Арсению казалось, что нацепил на себя жизнь Левы — он зачем-то вспоминал какие-то истории из его детства, тянул на себя это покрывало из чужих переживаний, чтобы закутаться в нем и «ощутить» до конца все, что в нем. Удалось даже докопаться до их первой встречи — именно сейчас она казалась определяющей границей, до которой толком ничего и не было. Лишь какая-то призрачная, тонкая линия, и за ней мог оказаться кто угодно. Арсений тогда оставался в кровати, так и не вставая, пока Лева ходил по квартире и постоянно чем-то гремел — то дверью в ванную, то выключателями, то электрическим чайником на кухне. Все эти посторонние звуки становились почти фальшивыми: Арсений, не перестававший думать о Леве, которого словно не получается прочувствовать до конца, реально в этом пропадал, ему казалось, что это — иллюзия, в которую его по случайности засунули. И хотелось сказать: ну нафиг, это такая бездна, причем совсем ненужная, почти отталкивающая, но нет… Арсений просто с этим смирился и вспомнил еще и их первый вечер здесь. То, как Лева подошел к нему, то, как подцепил его руку и поднес к губам — так, как никто другой… до него. — Не верю, что мы… ну, смогли, — упавшим голосом сказал он, а Арсений молча наблюдал за его глазами, в которых снежной лавиной, внезапной и обескураживающей, проскользнула нежность. Такая… редкая для них, но такая нужная — Арсению. — Как это вообще… — Я вообще без понятия, — откликнулся он, чуть покачивая головой. — А если… — Не если, — отрезал Лева и поцеловал Арсения в губы. — Харе гнать в будущее, серьезно. — Попробуй тут, — Арсений положил подбородок на чужое плечо, — скажешь мне что-нибудь? — Ага. Мне пиздецки хорошо. Арсений помнил: тогда повисло молчание. Он стискивал Леву за плечи, с волнением обводил взглядом кухню, как будто впервые ее видел. Не пытался посмотреть Леве в глаза. Каждое слово, каждая эмоция до сих пор крутились в его голове: а ведь прошло столько времени. Примерно через полчаса Лева вернулся в спальню. Его волосы, влажные и прилизанные от воды, отливали неярким блеском, а глаза, карие, сейчас блестящие из-за света лампы, казались мглой за окном. Арсений прислушался к звукам на улице — там свистел ветер, вихрями носящий в воздухе пыль. — Как ты? — спрашивал Арсений, не думая о том, что этот вопрос он хотел бы задать в первую очередь себе самому. — Не грустишь уже сильно?.. — Я и не грустил вроде, — отвечал Лева и ложился рядом. Он двигался ближе и сразу же обхватывал Арсения за живот, прижимаясь. От него пахло мылом и свежестью. — Просто мысли. — Много их? — Что за вопросы странные? — Лева поднял на него взгляд. Арсений пожал плечами. Ему этот разговор странным… не казался. — Давай, может, пойдем телек глянем? Лева спросил это до того непринужденно, что у Арсения в голове произошел раскол: сам он, отчего-то взволнованный, не смог ощутить того же спокойствия. Хотя постарался. Гудящее желание поскорее заснуть заставило его отказаться: — Шуруй, я… наверное, спать. Но, когда Лева поднимался и брал с собой подушку, чтобы было удобнее лежать на немного жестком диване, Арсению так и хотелось зацепиться за него и сказать: нет, не сейчас, давай ты будешь вот тут, под боком, мне это нужно. Лева уже вышел в коридор, когда Арсений это проглотил, понимая, что это будет неправильным — вываливать собравшееся у него за вечер в голове. По крайней мере… сейчас. И потом. И потом. Это не сложно — смолчать о чем-то. Тогда казалось, что забудется, потеряется, как упавший за холодильник магнитик. Долгое время Арсению приходилось учиться отвыкать от привычки постоянно все рассказывать одному человеку, вываливать на него целую груду проблем, наблюдая, как тому постепенно становится… неинтересно. Это сложно — один раз просто замолчать и позволить себе прожить все самому. Арсений часто сталкивается с ощущением, что он один: и в детстве, и когда он, будучи обычным подростком в школе, начал испытывать чувства к старшекласснику, и когда он целовал девушку, не понимая, что он чувствует, и когда все в один момент начинало рушиться, а внутри тлела усталость от постоянных попыток что-то менять, не приносящая ничего, кроме ярости на себя и всех вокруг. И когда вечером он закрывался у себя, пока Марина в соседней комнате смотрела телевизор, и хотел возненавидеть себя, потому что не получалось, ничего, ни с кем, — никто почему-то рядом… не оказывался. И Лева это тоже со временем понял: когда он озвучил их общее желание все прекратить, все вдруг утихло. Да, был страх, было внутреннее движение к стремлению это остановить, да, хотелось оставить все так — а зачем менять, если к этому уже привыкли? Зачем отрываться друг от друга, когда все вошло… в привычку? Лева, кажется, действительно вырвался первым — это чувствовалось во всем нем за неделю, за долгий месяц до того дня, когда он все-таки предложил что-то у них поменять. Арсений не медлил и не медлит больше: когда кажется, что уже все, хватит, тупик — можно развернуться и найти ту же дверь, чтобы выйти. Тогда это казалось катастрофой, сейчас — чем-то далеким, но все еще трогающим, когда сталкиваешься с этим снаружи, в этом мире. Даже не у себя в голове, блин. Это все еще вызывает в нем легкую тошноту и даже отрицание: порой не хочется верить, что с ним это все происходило. Что в эту квартиру, куда он только что зашел, вообще не хотелось возвращаться. Марина встречает его удивленным взглядом, выглядывая из кухни. У нее растрепаны волосы и слегка смазана помада, уже едва-едва виднеющаяся. — Ты чего так хлопаешь? — Да сквозняк, — говорит Арсений и закрывает дверь на замок. — Опять тыквой на весь коридор несет. Что сегодня, — он разувается и вешает куртку, — каша или лепешки? — Расшибешься, но я решила сделать салат. Подружка сказала, что он охерительный. — Отлично! — Арсений подходит к столешнице, наливая себе кипяток в кружку и невольно принюхиваясь. — Не надо только мне оставлять… Марина кривится и в шутку, кажется, показывает ему средний палец. Боковым зрением Арсений не улавливает, но — и не велика потеря. — Я на два дня в смену ухожу, вроде двойные платят, — Марина садится напротив него и начинает хрустеть зеленым яблоком. — Будешь без меня два дня отдыхать. — Ты только с собой забери вонючку свою. — Как жаль, что не могу забрать с собой тебя. — Она мило улыбается и дает Арсению щелбан. — Ха-ха. У Арсения дежавю: Марина, у которой виднеются морщинки оттого, что она щурится, снова сидит напротив него и смотрит сериал, а он сам — как всегда — пропадает в раздумьях; за окном темный холодный вечер. Обычно в такое время делать ничего не хочется — чем ближе зима, мрачный декабрь, тем больше Арсений впадает в состояние анабиоза. — Знаешь, что я сегодня подумала? Арсений с любопытством смотрит на Марину. В ее тоне забавно смешиваются задумчивость и любопытство: неожиданный микс, так как Марина обычно говорит все сразу и прямо — а тут явно мысль, не один раз обдуманная. — Ты еще ни разу сюда никого не приводил. Ну, девушек. И я поняла, как счастлива, что у нас такая идиллия. Из него вырывается глухое покашливание: еще бы, идиллия. — Но к тебе же приходил парень. Или парни. — Так я об этом и говорю! Меня радует, что если ко мне кто-то приходит, ты не мешаешь. — Она улыбается и подмигивает, а Арсений лишь поднимает большой палец вверх и встает мыть кружку. Нет в нем сегодня желания обсуждать что-то подобное — еще одно напоминание о его одиночестве, причем довольно противоречивом. — Но ты не подумай, что это в одну сторону работает. — Да, — Арсений ставит помытую посуду на место, — спасибо… — Ты как умирающий лебедь. Все нормуль? Арсений оборачивается, думая, что бы ответить этой забавно-упрямой особе, но предпочитает просто махнуть рукой, как внутренне, так и внешне. На деле, наверное, у него все нормально. Странно это признавать, но да: даже несмотря на какие-то выпады из жизни, подавленность, вызванную отсутствием близости с кем-то, он все еще ее, жизнь, чувствует и ощущает себя… спокойно. И даже сказать об этом не составляет сейчас труда, хотя слова упрямо, блин, липнут к горлу: — Да устал просто… — Они мимолетно пересекаются глазами. Арсений подмечает, что у Марины очаровательно переливается янтарный цвет радужки под светом кухонной лампы: это даже мило. — Все почему-то норовятся постоянно проводить совершенно ненужные классные часы младшим классам. И дети о-очень силы отнимают, просто писец. И даже не животное! Сама Марина все это время смотрит на него, чуть улыбаясь, а потом возвращает внимание к телефону — и кажется, так завершается их диалог, и это к лучшему, у Арсения уже крышка едет. Пожелав Марине, планирующей, видимо, еще как минимум полчаса сидеть на кухне, так как у нее тушатся овощи, спокойной ночи, Арсений уходит в ванную, а потом спать — ему совершенно все равно, что на часах даже девяти нет. А потом календарь сжирает целый месяц — и наступает преддверие нового года. И… Арсений откровенно зашивается. В школе все как будто одичали: это проконтролируйте, там подежурьте, за детьми, которые украшают коридор, присмотрите. Хуже становится от слов завуча, сказавшего, что Арсению следует присутствовать на школьной дискотеке для средней и старшей школ. Он тогда — ну как и всегда, собственно, — согласился, потому что иначе никак, это его работа, но, елки-палки… он так устал за всеми гоняться. Хотелось прямо в том кабинете сесть на пол и расплакаться маленьким ребенком. Чтобы делиться какой-то энергией с людьми вокруг, нужно ее сначала в себе накопить, а Арсений этого сделать не может. Только-только его «сосуд» наполняется хотя бы чуть-чуть — так тут же содержимое испаряется с такой же скоростью, с какой работает круговорот воды в природе. Чтобы себя обнадежить, Арсений вспоминает о том, что у него будет две недели отпуска — это очень радует: он собирается провести несколько дней с Сережей и их общими знакомыми, может, там ему будет интереснее! Дискотека двадцать пятого декабря, в пятницу, — Арсений как с утра приезжает в школу, так и сидит там допоздна. Утром он ходит по актовому залу вместе с завхозом и проверяет, закрыты ли две двери, выходящие из этого помещения на крышу, потом помогает десятому классу украсить фотозону на первом этаже, а затем, что самое интересное, пытается настроить колонки, потому что старшеклассник, который этим занимается, отсутствует. День такой веселый, что к концу Арсений превращается в выжатую губку, которую остается только разорвать ради забавы да… выбросить. Когда проходит праздник для начальной школы и для старшей школы (на втором присутствует всего человек пятнадцать, что совершенно неудивительно), начинается дискотека — включили найденные где-то софиты, гирлянды, музыку, народу — раза в четыре больше, чем было. Арсений, по-настоящему уставший и ощущающий это особенно явно, встает в уголке рядом с Мартой Олеговной — социальным педагогом — и просто наблюдает. Прикусив в мнимой сосредоточенности верхнюю губу, чтобы не заснуть, он старается создавать вокруг себя ауру человека, не готового сейчас свалиться наземь. К тому же, ночью он плохо спал — традиционная зимняя бессонница застигла его именно перед днем, когда домой он вернется только к десяти. — А вы не хотите потанцевать? — с любопытством интересуется Марта Олеговна, наклоняясь к нему. Арсений хотел бы: он танцевать любит. Но нет — хватит с него движений: — Я… пожалуй, буду тут. — Адский денек? — ему с легким сочувствием улыбаются, и Арсений кивает. Прямо сейчас ему не хочется ничего, кроме крепкого сна и, может, небольшого «бухнуть», но это лирическое отступление. — Немного… Да. Марта Олеговна, снова улыбаясь, хлопает его по плечу — так, словно они хорошие друзья. Через секунду она растворяется где-то в толпе, мешающейся со мраком актового зала, и Арсений смотрит ей вслед, до сих пор ощущая фантомное прикосновение ее ладони. Он допускает мысль, что Марта Олеговна хочет с ним сблизиться. Неясно, наверное, в каком плане, но… хочет: об этом говорит ее нередкое желание с ним пообщаться, посидеть у него в кабинете, как будто в этом есть нечто, что может вызвать что-то большее чем скуку. Слушая какую-то дурацкую песню, играющую на весь зал, Арсений позволяет себе на мгновение прикрыть глаза и не смотреть на детей, танцующих на сцене. Правда: хватит с него уже, блин. …Антон пиздец как веселится. Макар с утра талдычил что-то про бухло, говорил же, что притащит, но в итоге нихера — теперь они всей компашкой просто шатаются по пустой школе и иногда возвращаются в актовый зал, чтобы посмотреть, чем занимаются девчонки. А они, как заключил Дима, ведут себя как нормальные люди на дискотеке — танцуют и общаются, не бегая по темным коридорам и не занимаясь откровенной хуетой. Журавль чуть не сломал унитаз на третьем этаже — если бы он это сделал, Антон бы, кажется, сошел с ума, потому что им всем был бы огромный и неописуемый пиздец как от школьной администрации, так и от родителей. Но все обошлось, и они просто вернулись обратно в зал, то ли смеясь над Журавлем, то ли проклиная несбывшуюся развилку событий, в которой унитазу пришел конец. Сейчас Антон сидит на первом ряду перед сценой, буравит пустым взглядом всех танцующих, а Дима — его Дима, другой потерялся в толпе — читает электронную книгу в телефоне. — Тебе музыка не мешает? — спрашивает Антон, почесывая колено. Несмотря на то, что с того дня, как он обжег себе ноги, прошло уже много времени, кожа в этом месте все еще зудит. Дома он постоянно видит неровные мутно-румяные пятна на месте повреждения — мама говорит, что они могут со временем пройти, но Антон в этом уже не уверен. — Когда я сосредоточен, меня ни что не отвлекает, — отвечает Дима, не поднимая головы. Вот что за человек, все нипочем: ему что орущая толпа, что дед Антона, бубнящий на переднем сидении машины, когда они ездят за продуктами, находясь в деревне. — М-м, как весело. — Антон оглядывается и замечает одноклассниц — Иру и Катю. — Пошел я, пошляюсь. — Потом смс-ни, если че. Кивнув, Антон, стараясь не снести целый ряд стульев, проскальзывает между ними и идет к выходу — Катя с Ирой стоят в помещении перед актовым залом, словно не хотят тут находиться и их заставили. — А что вы здесь? — Антон поочередно обнимает девочек. Поправляет челку, которая падает на глаза, и щелкает костяшками. Катя, выглядящая сонной, пожимает плечами и глядит куда-то вбок — Антон смотрит туда же и видит проходящую мимо Марту Олеговну. Ира же поправляет рукава ярко-красного свитера с нашивкой-бабочкой, которая Антона всегда забавляет, и говорит, будто прожевывая слова: — Мы просто отдыхаем. — Классный отдых у вас, — ухмыляется Антон, тут же задумываясь, к кому бы еще прикопаться — его одноклассницы на разговор явно не настроены. Ира — точно, но это уже не удивляет. Она не выглядит воодушевленной на диалог, и это невольно отталкивает. Почему-то ее выражение лица — слегка поджатые губы, взгляд сквозь, морщинки на лбу — вызывает в нем ярое желание сразу же отвернуться и куда-нибудь уйти. — А у тебя? — Ира вскидывает голову и щурится так, словно не видит Антона, что само по себе является вещью невообразимой — он же каланча. — Там постоял, тут посидел. Что маешься? — Следишь за мной? Ира издает смешок: — Нафиг надо. Катя, все это время молча стоявшая рядом, сейчас придирчиво оправляет подол платья — из-за его блесток у Антона рябит в глазах, и он снова смотрит на красный свитер Иры. Та трогает Катю за плечо — видимо, это безмолвный знак к отступлению. А Катя привлекает его внимание к себе: — Скажи Диме, что я ему вечером файл с книжкой кину. — Какой? — Какая разница? — встревает Ира. — Ты чего вообще хочешь? — Видимо, ничего. — Антон с иронией отсалютовал одноклассницам. — Я пошел. Ира машет ему рукой, а Катя улыбается — более мягко, чем Ира. Что происходит с той — Антон вообще без понятия, и это бесит: сначала она нормально общается и в переписке даже смайлик может кинуть, а потом молнией от него шарахается. То ли он конченый, то ли с ней что-то не то. Высмотрев в зале Диму, который все еще читает книжку, Антон находит новую «жертву». Следующим героем его доебок становится не кто иной, как, собственно, Арсений Сергеевич. Антон натыкался на него весь день: то утром, когда раздевался в гардеробе, а тот прошел фурией рядом; то на перемене, когда стоял с Димой в коридоре и ждал, пока им откроют кабинет перед географией, — Арсений Сергеевич пронесся мимо и даже не услышал, как они с ним поздоровались; то уже после уроков, когда Антон спускался с четвертого этажа и увидел, что тот стоит на лестничном пролете и что-то вычитывает в телефоне — его выражение лица было настолько… тяжелым, что Антон просто ушел. Но еще несколько минут не мог выбросить из головы фигуру Арсения Сергеевича — как дурак, даже зачем-то треснул себя по виску. Сейчас Арсений Сергеевич выглядит еще хуже, чем утром. «Пролежни» под глазами, растрепанные волосы, слегка не заправленная рубашка, выбивающаяся из-под ремня, — все это так контрастирует с его обычным внешним видом. И взгляд. Антон зацепляется за него, не сразу понимая, что Арсений Сергеевич с вопросом смотрит на него. Подойти ничего не стоит — два шага, и Антон уже рядом. — А чего вы грустите? — спрашивает он и улыбается. Ему отвечают — блять, второй раз уже за вечер — пожиманием плеч и молчанием. — Есть такая пословица: кто грустит — тот трансвестит. Приподняв брови, Арсений Сергеевич слегка улыбается, а Антон выдыхает от облегчения: он думал, сейчас снова придется позориться и все объяснять. — Я не грущу! — отвечают ему. Антон думает, что ему еще и улыбнутся, но ничего подобного не происходит, и от этого становится не по себе. — И разве это пословица?.. — Нет… Это я просто так. Арсений Сергеевич кивает, мол, ясно. А Антон, продолжающий упрямцем стоять рядом, думает, что бы сказать дальше — этот человек хотя бы не показывает того, что ему похуй, так что можно пока быть тут. Дима все равно читает — его сейчас вообще лучше не трогать. — Как твои ожоги? Вот! Антон знал: не зря пришел. — Нормально, заживают. Чешется иногда. — И шрамы будут. — На чужом лице появляется печальная, но хотя бы улыбка, похожая на ту, какая бывает у Антона, когда мама рассказывает ему о каких-то неудачах на работе. От такого у Антона обычно в груди собирается темная туча, и он не может с ней никак расправиться: вот-вот — и хлынет дождь. Сейчас появляется то же чувство. — Не хотел, чтобы… так все получилось. — Все окей. — Антон, забыв, с кем говорит, тянет руку, чтобы хлопнуть по плечу, но тут же возвращает ее на место и сжимает локоть. Это не укрывается от глаз Арсения Сергеевича — какой наблюдательный, гляньте на него. — А вы реально не грустите? — Нет, все… хорошо, спасибо. — М-м. Пожалуйста?.. Тут же снизу, к горлу, поднимается пронизывающая прохладой неловкость — вечно страдающий от стыда за самого себя, Антон хочет уйти и спрятаться за кем-нибудь, как будто всего этого не было. Еще ему кажется, что и Арсений Сергеевич не хотел с ним говорить. Антон мысленно хлопает себе. Как будто бы тот — или кто-то другой — обязан. Ни сказав больше ни слова, Антон отходит вбок — расстояние между ним и Арсением Сергеевичем не сильно меняется, но так хотя бы он не создает впечатление человека, все еще готового продолжать диалог. И вообще… в сравнении с тем, каким бывает Арсений Сергеевич, когда они с Димой приходят к нему между уроками, сейчас тот выглядит гораздо менее настроенным на беседы — а Антон лезть, мешать не хочет. Остановившись поодаль и снова найдя для душевного равновесия и спокойствия Диму, Антон зачем-то смотрит на Арсения Сергеевича. Даже не так — пялится, откровенно, с прямотой. Снова: невольно. Глаза просто возвращаются к нему — то ли Антон не может смириться с тем, что тому явно отчего-то грустно, а это очень контрастирует с его обычным поведением, то ли ему самому просто делать нехуй. Мысль подойти к пропавшему в мире литературы Диме отметается, так и не появившись. Антон, упершись плечом в стену, слегка наклоняет голову и, прищурившись, глядит вперед. Музыка, долбящая по слуху, словно рассекается в воздухе резкими волнами — не звуковыми, не какими-то физическими, она просто растворяется, становится неслышимой. Ему начинает казаться, что люди вокруг застывают на одном месте, не двигаются, как не двигается он сам, прикипев к одному месту — к уголку недалеко от выхода, где стоит Арсений Сергеевич. Это имя в голове сейчас превращается в жижу — Антон даже не сразу понимает, что происходит: почему это имя вообще появляется, почему оно существует у него где-то, кроме внешнего мира? И главный вопрос: зачем оно там? Антон слегка напрягается: он не знает. Если бы сейчас кто-то дернул его за плечо, он бы наверняка заметил это с торможением: настолько все замедляется. И Арсений Сергеевич, то мотающий головой, то потирающий подбородок, то разглядывающий гирлянды над его головой, тоже кажется замедленным, словно кто-то переключил скорость его движений с резвой и отрывистой. Спину начинает тянуть от боли. Антон, дернув головой, проводит рукой по волосам, снова смотрит на Димку и поворачивает голову — поднимает взгляд на блестящие разными цветами гирлянды. В горле образуется ком, его хочется выхаркать. Антону хочется, чтобы к нему подошел Макар. Журавль. Димка. Он почему-то сам ничего путного сделать не может: только стоит да смотрит вперед, зависая и отмирая каждую секунду без остановки. И Арсений Сергеевич все еще там — и на его лице ни следа от былой короткой улыбки, только грусть. На него падают переливающиеся оттенки голубого, красного, зеленого. Они захватывают волосы, и те даже как будто перестают выглядеть неопрятно-растрепанными. Касаются его лица, и тот слегка поворачивает голову в сторону, почти натыкается на Антона… выглядит уставшим. И даже бледно-мутные цвета гирлянд не делают его более радостным, как бывает обычно. Это «как обычно» Антона заставляет чувствовать себя неуютно. Будто он полез туда, куда не должен был лезть. Стыд огнем ложится на уши. Если Арсений Сергеевич увидит, что Антон на него не отрываясь смотрит уже пару минут, точно подумает, что он чокнутый. А он же не чокнутый. Вроде бы. Ебануться. Просто ебануться. Антон, мазнув еще раз глазами по поджатым губам и мятой рубашке, тут же отворачивается и уходит к Диме. К его синониму слова «спокойствие». — Погнали домой? — Антон плюхается рядом. Поправляет толстовку, чуть дергает капюшон. Не замечает, как что-то в голове трещит. — Я думал, мы будем остальных ждать. Антон пожимает плечами и, вытянув шею, оглядывается — на сцене он видит Макара, танцующего с кем-то из класса, видит Журавля, тусующегося около чувака за компьютером, но остальных пацанов нет — наверное, зашкерились в туалете на первом этаже. — Макар типа собирался, по-моему, к тете своей. А Журавль… Ты хочешь его подождать? — Антон с любопытством смотрит на Диму. Тот поправляет очки и убирает телефон в карман: — Да мы можем и вдвоем. Они встают и залезают на сцену: Антон прыгает на нее, а Дима спокойно поднимается по ступенькам. Макар машет им рукой на прощание, говорит, что на каникулах позовет гулять (Антон бы согласился, но все его новогодние праздники вплоть до последнего дня пройдут в деревне), а Журавль начинает упрашивать их остаться. Отвязавшись от его настырного предложения пойти к остальным в туалет, где пацаны все-таки уже бухают, Антон и Дима пробираются через людей и сидения. Антон намеренно держит лицо серым неприметным камнем, но мышцы лица все равно дергаются при взгляде на Арсения Сергеевича, все еще стоящего у выхода и, кажется, не собирающегося отсюда сваливать до самого конца. — С наступающим! — Дима останавливается. Широкая улыбка застилает его лицо. Антон брякает что-то подобное тут же. Вот дурак. Когда подходил — даже не поздравил никак. — И вас! — Арсений Сергеевич скрещивает руки на груди и выдавливает из себя улыбку — Антону кажется, что она до того фальшиво-дежурная, что он скоро с такой улыбкой будет ходить постоянно. — Вы все, по домам? — Да-а, не детское время уже, — тянет Дима, пока Антон стоит рядом и смотрит на окно над головой Арсения Сергеевича, отчего-то боясь опустить взгляд. — Вы тут уже как памятник стоите. Господи, блять, Дима. Пожалуйста. Антон молится, чтобы они скорее ушли. Ему душно. — Немного! — выдает Арсений Сергеевич. — С наступающим вас еще раз! И Антон зачем-то поздравляет его снова — настолько громко для этой ситуации, что еще несколько секунд в ушах звучит собственный голос. Они спускаются в гардероб: Дима начинает рассказывать о Медном всаднике, а Антон снова слушает его вполуха, и, да, ему стыдно, но сделать он ничего не может. Все начинает валиться из рук: шапку он роняет на грязный пол, рука не попадает в куртку, в голове хуйня какая-то — только выйдя на воздух, Антон наконец-то может что-то вразумительное сказать. — Катя сказала, что какую-то книжку тебе скинет. — О, класс! — Дима вытаскивает из кармана перчатки и радостно улыбается. — Будет что на каникулах изучить. — Ты же несерьезно… — Антон кидает взгляд на Диму, который уже проверяет сообщения в телефоне и поправляет соскальзывающие с переносицы очки. — Кто вообще учится на каникулах? — Не ты. — Потому что это каникулы! Только ботаны сидят на каникулах за учебниками! — Иди в жопу, а, — Димин укорительный взор касается Антона, идущего задом наперед. — Ты хочешь сказать, что пока я буду с пацанами гонять, ты будешь сидеть и читать? — Отстань. Я же сказал: каникулы — время для изучения нового материала, но это не значит, что я буду все время сидеть дома и не выходить на улицу. — В деревне, Дим, вообще нельзя дома сидеть. Дима, наблюдающий за Антоном, поскальзывающимся на ровном месте и врезающимся в сугробы, скептично заявляет: — Это тебе дед сказал, чтобы ты перед глазами не маячил. — Охуеть, вот это заявочка. Они тут же смеются, но Антону, блять, на самом деле не до смеха: когда они доходят до их развилки и говорят друг другу пока, хорошее настроение тут же испаряется, и Антон хмурится. Мысли хаотичные, они варьируются от первоначального намерения Антона набухаться до отталкивающей Иры, непонятно отчего говорящей с ним, как с каким-то левым чуваком, и до того, как он, как реальный, сука, дурак, стоял и смотрел на Арсения Сергеевича, не имея ни единой, блять, в голове мысли — можно ли считать, что у него реально проблемы с головой? А если бы это был не он, а какой-нибудь физрук? Это полнейший идиотизм, делает разумный (или не очень) вывод Антон, подходя к воротам. Нахуя просто? Нахуя? Под ногами хрустит рыхлый снег, пальцы зверски замерзают до красноты, лицо коченеет, и Антону кажется, что он умирает. Не доживет до долгожданных каникул, не поест сейчас дома борща со сметаной, не порубится в комп, с мамой больше не увидится… На этих грустных, или тюкнутых, мыслях Антон открывает дверь и заходит во двор. Здесь — лает Радик, кот Чупа, сидящий на окне в зале, тут же подскакивает и широкими глазами уставляется на него, снег идет, заваливаясь холодом Антону за шею и на руки, все как всегда. Дед, кажется, в гараже — тот не до конца закрыт, и оттуда тонкой полоской льет свет. Антон чувствует себя слишком подавленным, чтобы сейчас идти к нему, поэтому он отворяет дверь в дом и тут же облегченно улыбается — мама тут, не на работе. Это максимально спокойный вечер, убеждает он себя, глядя на то, как она тут же выходит в коридор, берет у него куртку и вешает ее. Антону хочется свалиться прямо здесь калачиком и поплакать — потому что сегодня у него все как-то хуевенько, а он даже не может понять причину. — Ты будешь есть? — Мама отходит назад, к столешнице, и уже достает тарелку. — Как дискотека эта ваша? — Нормально, но мы с Димой раньше ушли, — отвечает Антон, бросая рюкзак у лестницы. Помыв руки, он берет из холодильника сметану и садится за стол — там уже стоит горячий борщ. Он улыбается маме так искренне, как только может, а та садится на соседний стул и начинает жевать халву. — Макар еще там. — Как у него дела-то? Сто лет уже не видела. — Да норм, ходит, веселится. — Антон ложка за ложкой черпает борщ, кидая взгляд на Чупу, сидящего у него в ногах — с таким мудрым видом, будто он уже наперед знает судьбу Антона. Мама ничего не отвечает и быстро улыбается снова, и Антон расслабляется — его желание умереть в сугробе иссякает. — А дед в гараже? — Да он там уже с обеда. Мы же едем завтра уже, помнишь? Капуста выпадает изо рта, когда Антон начинает возмущаться: — Да блин, я даже дома не посидел. Я не хочу три недели в деревне тусить. — И что мне сделать? — говорят Антону, пока тот хмуро смотрит себе в тарелку и злится — и на ситуацию эту, где он ничего изменить не может, и на деда, который постоянно с собой его в деревню тащит, и вообще на весь этот мир. — Завтра встанем, поедем. Антон поднимается из-за стола, чтобы помыть за собой посуду, пока мама смотрит на него из-под темной челки. Говорит, едва разлепляя губы: — А работа? — За свой счет возьму. — Голос вымученный, и Антону, блять, хочется, чтобы она перестала это делать — делать вид, что она не устала совсем, это ужасно, и… блять, это просто отвратительно. — А то меня могут и в ночь тридцать первого вызвать. Пиздец. Он-то знает. Антон стискивает зубы и с настырным усилием трет губкой тарелку. — Меня так это бесит. — Да знаю, но это моя работа. — Ага. Мамы Антону не хватает очень — он ее практически не видит, потому что она работает постоянно. Кажется, последние выходные, которые они провели вместе, были недели три назад. Да и то… только полдня, которые они потратили на уборку всего дома. Он заканчивает мыть тарелку, ставит ее на место. Кажется, слишком громко для спокойного и уравновешенного человека. Мама все еще сидит на месте. Он стискивает пальцами край столешницы, и в голове только одно желание теперь: побить об стену хотя бы подушкой, а то, блять, — как же это надоело все. — Я это… спать пойду. — В ванную не пойдешь? — Утром схожу. Мама незаметно кивает, и Антону хочется подойти к ней и обнять ее, но он проходит мимо — лишь мгновением целует ее в макушку, как делал в детстве. Когда он подхватывает рюкзак, из зала слышится голос деда — тот через свои входы-выходы вернулся домой (гараж соединяется с его комнатой, дверь из которой ведет ровно в зал, поэтому никогда нельзя было предугадать, в какой момент он оттуда вылезет). — Антончик! — дед появляется на кухне в огромной фуфайке, которая на Антоне будет висеть, как гребаный мешок. — Пошли, поможешь мне, там надо в ласточке… — Я уже хочу… — только начинает отнекиваться Антон, но и это уже не имеет смысла. Дед, кажется, больше его не слышит — на столе он увидел пирог, который мама только-только вытащила из духовки, и уже сел за стол. Антон — опять, опять и опять — хочет сказать спасибо, но лишь прикрывает рот. С облегчением смывшись от всех обязанностей, он заходит в комнату и бросает практически пустой рюкзак — там ничего, кроме съеденной пачки чипсов, уже нет — на стул. Одежду даже стягивать не хочется, поэтому он как был в джинсах и кофте, так и сваливается на кровать в этом же — мышцы тут же расслабляются, и его начинает клонить в сон. Этот день, когда сознание Антона теряется между явью и выдумкой, начинает казаться несуществующим — мысли, до этого носящиеся, как Антон с пацанами по футбольному полю, сейчас настолько плавные, что Антон заморачивается над каждой. Буквально обсасывает и выбрасывает. Но на одной ему становится не по себе: в голову закрадывается неудобное воспоминание об Арсении Сергеевиче, стоящем под светом гирлянд и как-то тоскливо оглядывающем всех вокруг. Антон приоткрывает глаза и начинает смотреть в стену — даже ресницы уже не слипаются. Но спать все равно хочется. Хотя бы потому, что что-то неприятное мешало ему нормально жить и не тужить — с самого вечера Антон ходит в каком-то ебаном напряге, словно ему на плечи возложили целое, блять, небо и сказали: вот, братан, тащи туда, куда глаза глядят. — Ну что за пиздец, — говорит в пустоту Антон, все-таки поднимаясь, чтобы стянуть вещи и закрыть занавески, — свет луны мягко лежит на полу и становится еще одной причиной для раздражения. Застряв в штанах и чуть не грохнувшись в темноте, Антон говорит еще громче: — Да блять! Остается только надеяться, что мама еще внизу и не слышит его и что завтра он проснется — и ему будет откровенно на все наплевать. И никакие даже сугробы не понадобятся.