Спутанные карты

Кто мы? Кожаная оболочка для органов и костей, зовущаяся телом? Обычный мешок с дерьмом, — говорит мне брат в одну из долгих ночей, докуривая пятую сигарету из новой пачки и выбрасывая бычок в открытое окно, тлеющим огоньком освещающий кромешную темноту мегаполиса. Я лишь согласно киваю, чиркая пальцем по колесику зажигалки и наблюдая, как вспыхивает огонь и опаляет кожу теплом. И так раз за разом. Пока брат не достает еще одну сигарету. И еще один бычок не летит с седьмого этажа нашей новой многоэтажки. Пристанище для души. Бог подарил физическую оболочку душе, чтобы мы могли касаться друг друга… — предполагает лучшая подруга, чьи родители слишком верят в Бога, чтобы признать, что в простуде может быть виноват сквозняк, а в болях живота — прокисшее молоко. Все, что мы испытываем, что встречается на пути или какие неудачи преследуют — на все воля Божья. Но я не уверена, что он желает, чтобы, описывая круги по расчищенному от снега озеру, дочь верных последователей непременно запнулась об упавшую ветку и полетела на лед, неудачно упала и сломала руку. Это случайность. В интернете пишут о жизненных энергиях и светлых сгустках, потусторонней силе. На уроках учителя не могут внятно ответить. Они бормочут что-то о доброте и самопожертвовании, что человеком с большой буквы может называться не каждый, а только тот, кто действует во благо другим, не держит обиды, не мстит, праведный и милосердный. Нежели который убивает, закидывается где-то в переулках кокаином или героином, ненавидит и желает отомстить — это человеческое отродье. У него и души, наверное, нет. Но это все не то. Не отвечает на вопрос. Может быть, мы то, что останется после нас? Нас будут читать по наследию — сколько книг мы напишем, видеоблогов выложим, откроем кондитерских, спроектируем зданий или увековечим лиц знаменитых людей в мрамор и подпишемся каллиграфическим почерком где-то в нижнем углу, куда никто не смотрит. Мы то, что мы делаем. И не важно, будут ли твои статьи известны миллионам, признают ли твой актерский талант на большой сцене, или получишь ли ты Нобелевскую премию за какое-то открытие. Главное, что ты что-то делаешь… что-то после тебя останется. Помню, я сказала об этом своей маме. Она согласилась. Но ее глаза потухли, и сама она помрачнела. Тогда я еще не знала, что нельзя говорить все, что вертится в голове, а нужно вечно думать и остерегаться неловких ситуаций, когда невинная фраза может сильно обидеть или даже опустить. Хотя ты совсем этого не хотел. Моя мама добрый человек. Мягкосердечный. Вот только мне кажется, что она боится, что ничего не останется после нее. Кроме меня и брата. Сколько бы раз она не бралась за новые бизнес-проекты — ничего не выходило. Она пыталась продавать статуэтки сразу нескольких мастеров, являясь как бы посредником между изготовителем и покупателем, этаким продавцом, докидывающим пару процентов к изначальной стоимости. Это было актуально несколько месяцев, да и имени ее никто не запоминал, на упаковках и самих статуэтках были выгравированы инициалы мастеров, а не продавца. И каждая неудача подкашивала ее все сильнее и сильнее, пока она не взяла и не уехала к бабушке в деревню, где-то во Владимирской области. Мы с братом там мало бывали, да и только в раннем детстве. Если честно, я не сильно расстроилась — мне все-таки уже двадцать, и я учусь на третьем курсе промышленной нефтедобычи. Я должна быть уже самостоятельной. Мои одногруппники лишились заботы и теплоты материнских рук еще в восемнадцать, когда переехали в культурную столицу нашей необъятной страны, и я долго не понимала, как они могут приходить в общежитие, варить на общей кухне дешевые макароны или гречку и просто заваливаться в свои трехместные комнаты, сидеть там безвылазно. Мне всегда не хватает свежего воздуха ни в квартире, ни в аудиториях университета. А на практике третьего курса, проходящей в местах добычи нефти, одетая в специальный непроницаемый костюм и находясь сотни метров под землей, я задалась таким простым вопросом: это то, чего я хочу? этим хочу заниматься всю жизнь? Конечно, мне страшно. Страшно не найти себя в этом мире. Страшно признать, что четыре года постоянной учебы прошли зря. Я ведь последние годы не вылезала из-за учебников — сначала самый идиотский экзамен, предопределяющий твою жизнь, потом первая сессия, третья, практика, снова куча материала и лабораторных работ. Да мать ее, физика мне настолько надоела, что я выла каждый раз, когда видела одну только букву F. Или новые химические формулы, которые обязательно ко следующему занятию должны были прочно отпечататься в мозгу. Я не хотела маминой участи. Хотя знала, что избегу ее. Мне посчастливилось за свою успеваемость и инициативность попасть в группу под крылом Газпрома. Мое будущее уже было решено. И это в какой-то степени успокаивало меня. Но я все также не могла понять: кто я? и зачем мне все это нужно? Вопрос в самом вопросе, как это иронично. Зачем искать смысл, если меня ждет перспектива? Этого ведь я хотела, сидя ночами одиннадцатого класса за учебниками, строча конспекты и зазубривая формулы. Зря что ли я столько трудилась, получала высшие баллы и пробивалась в самый востребованный университет, где на одно место претендовало около ста человек? Как же это глупо. Глупо и никчемно.

Кто мы? И кто я?

— Обычный мешок с дерьмом, ждущий чего-то от жизни, — повторяет себя же брат. Тонкий дым от сигареты поднимается к потолку и рассеивается мимолетным дуновением ветра, — а сам не делающий нихуя, — он выпускает ртом кольца дыма в пустоту и запрокидывает голову. Мы сидим на широком подоконнике, горшков с цветами здесь давно уже нет. Я забываю их поливать, а брату они просто не нужны. — Я не жду, я делаю все, — бормочу и зажимаю между пальцами сигарету, которую он протягивает мне, — но все равно не понимаю, — по горлу проходится едкий дым, а после я медленно выпускаю его в открытое окно. Он растворяется в ночной тишине. И я делаю еще одну затяжку. — Ты задаешься слишком сложным вопросом, — констатирует он, забирая из моих пальцев сигарету и поднося к губам, — девушки в твоем возрасте не думают об этом. Они думают только о дорогих шмотках и накаченных прессах, — добавляет тише, — крутых тачках. — Мне плевать на это. Это слишком приземленные вещи, — пожимаю плечами, упираясь локтями в согнутые в коленях ноги. — Все-таки я учусь в одном из престижнейших университетах страны, где ебут во все дыры, если ты не знаешь законы Ньютона. Я бы хотела сказать в самом большом вузе самой большой страны, но это только твоя привилегия. Будущий депутат самой дерьмовой страны. Он усмехается, выпуская клуб дыма. — Да, самый дерьмовый депутат самой дерьмовой страны. Думаешь, найдется где-нибудь такая должность? — В Госдуме. — Дуре, — он указывает в пустоту сигаретой и издает тихий смешок. Я согласно киваю несколько раз, не сдерживая смех, резко начинающий кружиться в голове. — Да, станешь самым дерьмовым депутатом, отрубишь кучу бабла и мы улетим жить в Европу, подальше от этого умирающего говна. Можно во Францию или Италию. Хочу посетить Ванкувер. Да! Отвези меня в Ванкувер. — Он в Канаде, а Канада не является Европой. — Да плевать. Там красиво, — отмахиваюсь от него и тянусь за сигаретой, брат как раз держит ее в нескольких сантиметров от моих коленей. — Там дождливо, как здесь. Он убирает руку, и я хватаю пальцами лишь воздух. — Люди другие. Привстаю, садясь на корточки, и тянусь за его рукой. — Ты не можешь это утверждать, — его забавляют мои попытки добраться до сигареты, — эй, слезь с подоконника, ненормальная, не хватало потом тебя соскребать с асфальта. — Боишься запачкать руки? — я пожимаю плечами, вставая на ноги и возвышаясь над ним. — Ничего не произойдет, если ты дашь мне сигарету. — Возьми из пачки, там еще много. — Я хочу эту. Это ведь не плохо — чего-то хотеть? Хотя кто-то на этих чертовых небесах, зовущихся Богом, думает иначе. Потому что, когда я получаю долгожданную затяжку и делаю шаг назад, чтобы сесть на свое место, моя нога в мягком носке скользит по деревянной поверхности подоконника, и я теряю равновесие, бессильно хватая руками воздух и ощущая пустоту под спиной.