Не взорви планеты возлюбленного своего

И он стоял, пораженный, глотая тупой ком своих изнывающих чувств. Его рвала на клочья вина, и он едва стоял на ногах от силы, с которой металось в груди его сердце. В его нерешительности было слишком много рвущейся наружу честности, несколько месяцев гнетущей его измученное думами существо. Человек напротив, не поправляя на плечах растянутую футболку, прицеплял к перекликающимся звоном ключам старый брелок, найденный совершенно случайно в кармане осенней куртки, и был привычно безмятежен, как и всегда, храня на своем теплом нежном лице давешние поцелуи (всего лишь несколькими неделями ранее, когда оно пылало ярче). Когда он повел костлявым плечом и поднял ясные глаза на подрагивающего от волнения брюнета, его взгляд все еще был приветливо мягок. Он мог представить, как от этой футболки пахло домом и — когда-то самым родным человеком. Тогда он решился, глотнув душного кислорода в легкие, и выдавил, едва находя в себе храбрости. Но уверенности в правильности своего выбора в нем было больше, чем когда-либо — сомнений: — Юнги, нам надо расстаться. …И мир треснул: он слышал, как к его ушам прилила кровь, зашумела и навалилась; ему мучительно было смотреть в участливые глаза. Юнги выглядел удивленно, но сдержанно, как и можно было от него ожидать; отложил зазвеневшие ключи в чистую пепельницу и несколько устало оперся ладонями о высокую тумбочку прихожей своей квартиры, еще пять минут назад впустившей кого-то очень важного на дружеский разговор. Собравшись ровно на секунду, чтобы попытаться уловить на аккуратном лице какой-то оттенок чего-то больше, чем растерянности, он задержал дыхание и боязливо сощурил глаза — не мог поверить, что это может быть вершиной того отвратительного, что он испытывает сейчас. За спиной Юнги темнел коридор, из спальни доносились беспорядочные голоса из телевизора, такие мешающие и одновременно привычные, как никогда. Холод от входной двери за спиной Чонгука грозно дыхнул в плотную ткань его черного пальто, мокрого на плечах от только-только растаявшего снега — ноябрь не щадил ни тело, ни сердце. И вот человек, который жил под его кожей столько полных лун, гладил его волосы, целовал его рот и прятал в нем все, что находил, размыкал губы и в видном смятении произносил: — А мы… Чонгук… Мы встречались? Чонгук почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, и он не нашелся, когда с глухим грохотом мебели тяжело навалился на дряхлый комод обхваченным липкой джинсой бедром. Ком, грозивший разорвать ему глотку, больно резанул, и Чонгук, смаргивая ожидаемую непосильную влагу, — он просто не мог себе позволить заплакать — окинул блестящим от слез взглядом лисий разрез глаз, аккуратность розовой мягкой каймы родных губ и сухую копну каштановых волос с лезущими корнями черноты — Чонгук помнил, как они выглядят, когда сам зарывался в них носом когда-то. Юнги смотрел на него и ждал, когда он что-нибудь скажет, но если бы он только мог представить, что вне его возможностей и рта раскрыть без страха, что его губы задрожат, и голос — сорвется. Какое-то время они безмолвно смотрели друг на друга, и Чонгук притворился, словно очень глубоко вдыхает для длинной объяснительной речи, но все, что ему удается сказать, это: — Все эти месяцы, что это было? — с каждым его выдавленным словом он чувствовал, как к нему начинает накатывать волна голодной несправедливости, словно он был жестоко обманут и втоптан в грязь. Он поднимает глубокий шоколад глаз, отражающий свет ламп вдоль длинного коридора, на Юнги, и молча вопрошает, не решаясь вслух: «Я любил тебя! Неужели моя любовь к тебе совсем ничего не значила?» От своих же мыслей у него болезненно закололо где-то в крепкой нерушимой грудине, резко ставшей такой уязвимой для любых ранений. Чонгук не знал, что этот момент обернется так, что он не сможет винить лишь себя одного, и «Получай, Чонгук, ты это заслужил». А Юнги смотрел внимательно, гладил его глазами и — Чонгука любил, и в этот момент брюнет устыдился своим бессовестным монологам в одурманенной сожалением голове. Юнги Чонгука любил. А он Юнги уже не так, как прежде. Преданно его сердце лежало в ногах мужчины, который на теплых нежных руках возносил его к самым звездам, и от воспоминаний о бурлящем обожании к возлюбленному ему стало чуточку легче. «Я люблю другого, Юнги, не смотри на меня так», — Юнги, казалось бы, и не замечал этой виноватой тоски в выражении его лица, и медленно шагал к нему навстречу, сопровождаемый тихим скрипом половиц темно-серого, казалось бы, нового ламината. — Мы друг другу нравимся, и мы обязательно смогли бы стать парой, — он замолчал, метаясь взглядом от одного глаза Чонгука до другого, и, не найдя ответов на его виноватом лице, его слегка перекосило. — Я совсем не ожидал… Не ожидал, что ты скажешь это. Ты больше не любишь меня, верно? — Я люблю тебя! — горячо воскликнул Чонгук, и шатен медленно моргнул, неубежденный, молчанием ожидая дальнейших слов, — но… — он ровно на пару секунд вдохнул и отвел взгляд, не имея понятия, как может это сказать, — но не так, как раньше- — Чонгук, я- — Подожди, хен, — поспешно не дал ему закончить брюнет, и Юнги покорно сжал губы в тонкую белесую полоску. Чонгук вздохнул (слишком тяжело для его двадцати лет) и, превозмогая спазмы в горле, решился: — Последние недели мы редко общались и виделись, да, я знаю, тебе нужно время побыть одному, а я… Юнги, я остываю так долгие недели, что мы молчим, я… Прости меня, я-я должен был сказать раньше… Я любил тебя, как возлюбленного, и всегда был честен. Я и сейчас — честен, — перешел на шепот и сморщил нос, не ожидая, как это отвратительно неправильно звучит. Дело сделано — признание, обвитое якорем вокруг его шеи, прозвучало, и Чонгук хрипло вдохнул и заставил себя быть сильным и смотреть — смотреть, что он натворил. Наконец в глазах Юнги блеснула новая эмоция — вязкая печаль, словно он все понял, и его черные зрачки резко расширились и почти заполнили собой всю радужку. В его глазах печальный сад, и Чонгук не мог смотреть, как он увядает — кусал губы в отчаянии, и в его мыслях пролетало все чаще и громче: «Он даже не считал меня своим парнем, а я с ним рву… Рву несуществующие отношения, это просто смешно!» Чонгук неосторожно сморгнул, и одинокая горячая слеза поспешно покатилась по его скуле, обжигая лед кожи. Он хотел быстро стереть ее, пристыженный своей слабостью, но Юнги перехватил его дрожащую руку своей теплой и ласковым движением подушечек пальцев смахнул ее, как сдувают пылинки со старых книг. Чонгук — он тоже чувствовал себя исписанным. — Дурачок, я же тебя люблю, — тихо-тихо прошептал Юнги, надрывно выдохнув ртом, словно обращался не к брюнету в шаге от себя. — Хен, я знаю, — «Я люблю другого», — спасибо… Я совсем тебя не заслуживаю, — Юнги молчал, и лишь горечь в его взгляде напоминала Чонгуку, какую же боль он причиняет дорогому человеку, ему стало так больно везде, что он мог думать только об одном. Побег. — Я не хочу тебя терять, Юнги, но если ты захочешь забыть меня навсегда, то я пойму, — быстро и сбивчиво выпалил Чонгук, а Юнги все еще молчал, и лишь мерно раздувающиеся ноздри могли напомнить, что перед ним не прекрасное изваяние. Словно это всплеск эмоций стал его последней каплей, он измученно договорил начатое: — Я не хотел тебя обидеть, мне так жаль, это моя вина… Юнги так же медленно, как и в начале разговора, отошел на несколько шагов, и по его лицу прошла судорога какого-то порыва — Чонгук еще не знал, какого, а обзор ему закрывала соль собственных слез. Тепло чужого тела, гревшего его все это, казалось бы, длительное время (с ранней-ранней весны до позднейшей осени, а — то есть, эти десять минут), отступило. Холод окружил Чонгука со всех сторон. — Мы оба виноваты, — выдохнул Юнги и положил одну ладонь на облюбованный ими некогда туалетный столик, а другой с силой потер намокший от напряжения светлый лоб. Чонгук уже хотел что-то сказать, но шатен качнул головой и так загруженно продолжил, что у его единственного слушателя в этой тесной квартирке заныло сердце еще мучительнее. — Я расстроен, шокирован и просто не знаю, что мне делать… — Мне остаться? — Я не хочу тебе мешать своими чувствами, — твердо отрезал Юнги, словно держал в себе эту фразу весь разговор. Чонгук болезненно скривился и отшатнулся, как от удара. — Твои чувства ко мне — то, чего я не достоин, но они самая драгоценная моя награда. Ты сейчас это понимаешь, — Чонгук попытался усмехнуться, но из его горла вырвался лишь сдавленный тихий всхлип. Он помолчал, чтобы собраться, но у него плохо получалось сражаться один на один с постыдной виной. Она его съедала изнутри, из самого желудка по носоглотку. — Последнее время я видел между нами одну лишь дружбу, и я всегда готов быть тебе, да… другом, — Чонгук услышал, как горько хмыкнул Юнги, и поежился от прокатившихся по его телу мурашек боли, — и это большее, что я могу тебе дать. Потерять тебя — худшее наказание за мой эгоизм, — он едва закончил и устало понурил плечи, словно выжал из себя все, что только мог. Они молчали долго, и напряжение, копившееся в нем, вскипало. Просто уйти и оставить за этой дверью невыплаканные слезы и чудовищное чувство вины — ему не приходилось никогда говорить таких жестоких слов раньше. Ему просто хотелось сбежать, но не от ответственности за свой поступок — а от боли. Он не мог смотреть на Юнги ни минуты дольше. — Ты мне нужен, — вдруг сказал Юнги, и здоровая хрипотца его баритона сорвалась в измученную сипоту. Чонгук прошептал мимолетом «Боже, Юнги» и задерганно спрятал лицо в ладонях, скрывая от чужого замыленного взгляда свой душераздирающий плач. Стыд, вина, жалость, ненависть, неуверенность — все смешалось у него в голове, пока он просто стоял, содрогаясь, обнимая свою предательницу-физиономию, неловко выломанную под сдавленное рыдание. Вдруг он почувствовал, как его дрожащих ног коснулось что-то, и, оторвав холодные руки от лица, он увидел серую шерстку кошки Юнги, захлебывающейся в расслабленном мурлыкании подле его ботинок. — Ты на диете, Картошка, тебе ничего не перепадет, - холодно добавляет Юнги. Чонгук горько усмехнулся, наблюдая за этим безмятежным созданием, кружащимся вокруг его ног. Как бы он хотел взять львиную долю ее спокойствия, запустить по венам и вздохнуть безболезненно, но получается только засунуть руку в теплый карман пальто, и со звоном вытащить ключи с брелоком Пикачу, напоминающим еще раз, как же он еще молод и глуп. Юнги берет на руки подошедший серый комок, прижимая к себе, наверное, чтобы не пришлось брать ключи из рук Чонгука. Тот кладет их на столик, от подоспевшей в ум догадки наслаждаясь болью где-то в районе груди. И привыкать не надо. Взгляд Юнги был пуст и беспрерывно направлен куда-то сквозь младшего, словно ему было сложно даже немного двинуться, сказать что-то, сделать что-то. Это было похоже больше на похороны, на их кладбище, где никого раскопать уже не получится, и от этого сравнения становится плохо до одури. Телефон в кармане черных брюк вибрирует, напоминая ненароком, что Чонгук должен уходить. Он не хочет прощаться, но его преследует тягучее ощущение того, что он лишний в этой маленькой уютной квартирке, и это толкает его на следующие слова. — Я пошел, хен. Я люблю тебя. — И я тебя, — незамедлительно отвечает шатен, не прекращая бездушно смотреть в сторону. Он словно бездна, пригвождает к полу и не дает сделать шаг назад. «Ты меня что?», — беззвучно спросил Чонгук, отчаянно вцепляясь взглядом в гладящие пушистый мех кошки тонкие руки Юнги. Он бросается к двери, даже не пытаясь ее закрыть, и бежит по лестнице вниз, игнорируя лифт. В легких с трудом хватает воздуха, ведь ему нужно бежать как можно скорее, чтобы удариться, как волна о причал, телом в тяжелую холодную дверь подъезда. Улица встречает его холодным ветром, ливнем и далеким шумом проезжей части. Чонгук встречается взглядом с мужчиной, чьи волосы вороновым крылом сливались с черным зонтом, мягкая сочувствующая улыбка которого действует как транквилизатор, как тепло у костра в самую лютую стужу. Его сердце пропускает удар, боже, как же сильно он любил человека в нескольких метрах от него. — Подойди, котенок, — статная фигура манит его рукой в кожаной перчатке, и Чонгук, еле отрывая ноги от асфальта, сокращает расстояние между ними, непременно прижимаясь лбом ко лбу. В зонт отчаянно бьется холодная вода, громкая настолько, что уши закладывает. Эта сырость только сильнее топит тоску в горле. — Я ужасный человек, Чимин. Я так и не смог ему сказать, что я кого-то полюбил, — на его щеке остается поцелуй теплых губ, и Чонгук с упоением вдыхает запах терпкого одеколона, окутавшего пространство на эту недолгую секунду. Глаза Чимина были залиты пересветом сочувствия и молчаливой скорби, а еще больше в них было сумасшедшей страстной любви, способной зализать самые глубокие раны. — Пойдем в машину, кис. Пора домой.