Муськино счастье

Тридцать первого заснежило, запуржило наконец. Крупные мокрые хлопья сопротивлялись несезонному теплу, липли к оконным стеклам, пятнали комьями поднятые воротники, набивались в суетливо мечущиеся дворники автомашин. Снег прорывал сумеречную декабрьскую завесу, нахлобучивал рыхлые колпаки на фонари, заводил в острых желтых фонарных лучах странный, замысловатый танец. Муська угрелась на кухонном подоконнике, привалившись палевым шерстяным боком к горшку с чахлой традесканцией, ею же изрядно погрызенной. То ли дремала, то ли смотрела на снежные комки, изредка дергая ухом, когда хозяйка открывала сыто чмокающую дверцу холодильника. Из холодильничьей утробы зажиточно тянуло соблазнительными запахами — свежей рыбкой, копченым рулетом и еще чем-то очень заманчивым, но трудноопределимым. Муська знала, что нет смысла толкаться под руку хозяйке лобастой башкой, выпрашивая лакомство — неровен час, отхватишь полотенцем поперек хребта. Хозяйка была скора на расправу, но отходчива — в конце концов все равно откинет в муськину немытую миску в углу оскаленную тресковую голову, а то и скособоченный хвостик заветрившейся колбасы. Только бы страшный, отвратительно пахнущий чужой человек не явился сегодня, не испортил такой хороший, мирный день. Так славно было дремать на теплом подоконнике, считать пролетающие снежинки и предвкушать вечернюю трапезу. Вот, например, рыбья голова — это же, положим, вовсе неземное наслаждение. Ты ее сначала обнюхаешь медленно, не торопясь, заполняя ноздри волшебным крепким ароматом далекого моря, переступишь лапами, примериваясь, и наконец, потеряв терпение, вцепишься зубами, урча, свернув голову набок, чтобы крепче хваталось. А колбаса? Колбасу вы ведь пробовали, верно? Упругая, соленая, с серыми точками застывшего жира… м-м-м, чудесно. А еще можно прыгнуть к раковине, вылизать накренившуюся плошку с лужицей сметаны на дне. Тут главное — не подвернуться под руку хозяйке, та страсть как не любит, когда Муська ловит шершавым язычком сбегающие из плохо завернутого крана капли. Сердится, кричит, а то и больно шлепнет противной волосатой тапкой. А потом придет Настасья, милый Муськин друг и защитник, подхватит на руки, щекотно подует в розовое чуткое ухо. Нужно будет потом непременно сбегать туда, в коридор, где натекла лужица воды с настасьиных ботинок, пахнущих неведомым: свободой и тревогой. С колбасой вышло неладно. Не устояла Муська перед искушением, потянулась когтистой лапкой зацепить так удачно свесившийся с тарелки ломтик, а тут, как нарочно вывернул из-за скрипучей туалетной двери тот самый, чужой человек в густом облаке сортирной вони. Увидал Муську, не успевшую отдернуть лапу, затопал, зарычал непонятное, ухватил больно за беззащитную шкирку и поволок в темноту коридора, не слушая отчаянного жалобного мява. Пискнула, открываясь дверь подъезда и Муська, совершив немыслимый кувырок, шлепнулась боком в невысокий сугроб у ступеней. Это белое, танцевавшее за окном оказалось мокрым и ужасно холодным. Обжигало непривыкшие розовые подушечки лап и Муська, поджимая одну за другой, стряхивая налипающую белую пакость, кинулась к коричневой двери, надеясь, что вот она откроется и появится хозяйка или Настасья, подхватит на руки, поругает, конечно, но спасет, спасет… А к этому Чужому, страшному Муська больше никогда-никогда не подойдет, лучше отсидится за диваном, ничего, ради такого можно и поголодать немножко. Из-под двери тянуло теплом, Муська прижалась сначала одним боком, потом другим, вслушиваясь в далекие чужие шаги и голоса. Никто не шел, не шлепал тапками, не звал «кис-кис-кис». Звякала посуда, бормотали на разные голоса большие разноцветные ящики — у хозяйки был такой, Муська любила сиживать за ним на тумбочке, иногда чихая от пыли — хозяйка ленилась протирать. Муська вдруг так остро ощутила свое сиротство, что не выдержала и заплакала тоненько, жалобно. -Ишь, разоралась! — Муська, погруженная в свое горе не заметила, как к крыльцу подошел большой, грузный человек, с шуршащим пакетом в руке, — Ну чего, в тепло хочешь, что ли? Человек звякнул ключами, дверь тренькнула, открываясь и Муська с отчаянной надеждой сунула морду в теплую полоску света — домой, скорее домой, пожалуйста! — Щас, как же, размечталась, тварь приблудная! Тяжкий, пришедшийся прямо в морду удар ботинка откинул Муську с крыльца. Слабые лапы подогнулись, в затылке что-то хрустнуло и стало темно. Потом пришел холод. Он пробирался сквозь слипшуюся шерсть, отнимал последние силы, когда Муська попыталась подняться, тряся головой и слизывая кровь с разбитой морды. Что-то ей подсказывало, что нужно идти, искать укрытие, еду, ночлег, но сил не было. Холод нашептывал: «Останься, лежи смирно, все скоро закончится». Она все же поползла на подгибающихся лапах, коротко, безнадежно всхлипывая, поползла, не разбирая дороги. Звон в голове постепенно отступал, сменяясь множеством звуков: совсем рядом смеялись люди, хлопали дверцы машин, звучала музыка. Прямо перед ней вдруг взвизгнуло, свистнуло и рассыпалось с грохотом что-то ужасное. Муська метнулась в сторону, забыв о слабости и боли. Человечий смех стал громче, отчетливей: — Смотри, как запрыгала! Давай, пуляй еще, во прикол. Машка, снимай видос, взорвем Ютуб! Вспышки, грохот, злой смех гнали Муську прочь от дома. Она проваливалась в сугробы, забивалась под машины, но ее находили и там. Только когда в довершение к грохоту истошно завопила машинная сигнализация и владелец железяки с балкона проорал что-то ее гонителям, Муську, наконец оставили в покое. Она не понимала, где она, куда ей теперь идти и зачем. Снова захотелось плакать, и она не удержалась, всхлипнула горько. — Вон чего! Иди-ка сюда, бедолага. Надо же, пухленькая, домашняя, видать. А морду-то кто ж тебе так раскроил? Ну ничего, знаю, как это бывает. — Муську подняли грубые руки, от которых пахло ужасно, но сопротивляться у нее уже не было сил, — Пошли со мной, глупая. — Витька, ты чего там? Нашел чего? — Вот, Люся, смотри, котейка. Побил кто-то, а ведь явно домашняя. Жалко. — Тьфу, мля. Я уж обрадовалась, думала, кто телефон или лопатник посеял. Ну нахрена тебе кошак? Хотя, если не тощая, давай сварим. — Спятила совсем? Я хоть и бомж, но человек пока еще. Пойдем к магазину, перед закрытием ящики с просрочкой вынесут. Авось и тебе чего-нибудь найдем, — жесткая лапища погладила мокрую шкурку неожиданно нежно, — Полезай-ка вот. — Муську затолкали под вонючую куртку, она было забилась, пытаясь освободиться, но вдруг согрелась и замерла, привыкая к теплому чужому смраду. — Вот тут я и живу, видишь? — лохматый старик вытряхнул Муську из куртки, подтолкнул на кучу тряпья под огромными гудящими трубами, — Подвал хороший и управдомиха — баба понимающая. Не гонит меня на мороз, хотя бы сейчас, зимой. А я ей и подвал подмету, если протечка — сообщу, чужих не пускаю. Вот и Люську пришлось отшить, а жаль. Ну ничего, мы вот с тобой теперь будем. Мышей будешь ловить, бегают, бывает. Старик топтался у большого ящика, вынимал из карманов куртки свертки, звякал и скрипел чем-то: — Ты не бойся, я кошек не ем. Наша братия, бездомные, случается, не брезгуют. Ну и ты пойми — выживаем как можем. Иногда ведь люто приходится, ох и люто. Да не грусти, рыжая, праздник нынче, слышь, пуляют как? За стенами подвала слышалась канонада, но далеко и почти не страшно. Муська все же вздрогнула, дернула подсохшей шкурой, когда грянуло где-то совсем близко. — Не трусь, рыжая. Не обижу. Иди-ка вот, селедочки отведай. Тут еще полкурицы было, мы ее щас варить поставим. Ну и что, что протухла слегка? Вон, говорят, китайцы вообще все протухшее едят, да еще и нахваливают. И ничего тем китайцам не делается, размножаются пуще прежнего. Старик булькал водой в замызганный котелок, из которого обреченно торчала тощая сизая куриная конечность, копошился у плитки и Муське вдруг показалось, что она всегда жила в этом подвале, спала на коленях старика, а все другое — хозяйка, Настасья, Чужой — привиделось ей в нестойком кошачьем сне. — Ты, рыжая, не горюй. Думаешь, я не понимаю? Еще как понимаю, сам такой. Не по нраву пришелся — и выкинули. Ну да, я не подарок, старый стал, да и змею зеленому многим обязан. Он, змей-то, многих подмял, вот и меня… Да откуда тебе-то об этом знать, рыжая? Иди сюда, — старик, кряхтя, уселся на кучу тряпок под мерно гудящими горячими трубами, похлопал по колену и Муська подошла, повинуясь инстинкту быть защищенной сильным, добрым человеком, — Вот и славно, рыжая, вот и хорошо. Привыкнешь, вот увидишь, все привыкают. И я привык, а ведь был когда-то не последним инженером, семья была, все как у людей. Вот только кошки у меня никогда не было — у жены и дочки аллергия на шерсть вашу случилась. А потом жена померла, я к змею в друзья записался, дочке надоел, вот и… Эх, рыжая, что уж теперь. Зато тебя вот нашел. Это, видать, неплохо — под Новый год живую душу рядом иметь… Слышишь, рыжая, пальба громче стала? Наступил, видать Новый год-то. Наступил… Ничего, живы пока, а там как повезет… Засыпая на жестком колене старика Муська сквозь дрему чувствовала бережные прикосновения широкой теплой ладони и слышала бормотание: — Ничего, ничего… С Новым годом тебя, рыжая. С новым счастьем…