Цена желания - 2. Цена решения.

Внимание! Глава содержит сцены 18+ (Жестокость, пытки)       Таски замер на высоком помосте, глядя на море людских голов, которые жадными глазами пялились на него снизу вверх.       Какого демона тут происходит? Он же был совсем в другом месте… кажется. Что он тут делает? Где это «тут»? И… и почему у него руки связаны?!       В голове царил полный сумбур. Таски автоматически сделал еще шаг к краю, и толпа снова восторженно взревела. Кажется, она жаждала зрелищ, и главным действующим лицом должен был быть именно он.       Парень посмотрел с помоста, и сердце его остановилось, дыхание сбилось, ноги подкосились, а кожа разом стала мокрой от пота. Зато память восстановилась.       Как он мог забыть, что сегодня день его казни...       Внизу стоял огромный чан, в котором грелась вода. ***       Когда им было лет по десять-одиннадцать, они с Кодзи накосячили. По-крупному. Настолько по-крупному, что Атаман с негодованием заявил, что то, что не смогло сделать всё войско Конана, почти удалось двум сопливым мальчишкам — избавить страну от банды с горы Райкаку! Мальчишки изображали раскаяние, но сами украдкой горделиво переглядывались. Атаман, поняв, что сожаления за содеянное в «сынах полка» ноль без палочки, в сердцах пообещал показать, что бывает с разбойниками, которые косячат. И показал.       Почему казнь решили провести в этой захудалой деревушке, одним богам известно. Может, потому что в ней легче было организовать охрану? Или потому, что она располагалась в самых предгорьях, и в столице думали, что так мысль о неминуемом возмездии за злодеяния быстрее дойдет до лихих людишек, в этих самых горах окопавшихся? Не важно. Зато будущее действо стянуло в деревню всё окрестное население, благодаря чему Атаман с двумя подопечными смог остаться незамеченным. Подумаешь, отец привел сыновей посмотреть нравоучительное зрелище!       Мужик, которого казнили, был личностью довольно известной, в том числе и на Райкаку. Там о его похождениях часто байки травили. Между собой с тайным восхищением, а когда старшИе слышали, с осуждением, мол, совсем берегов мужик видеть перестал, ай-яй-яй! Он и вправду берега те из виду выпустил — молва о грабежах, убийствах и изнасилованиях тянулась за ним кровавым шлейфом. И когда его поймали, воздаяние было соответствующим — варка живьем. ***        Таски затошнило. Неужели и он стал таким, как тот разбойник? Почему-то он этого не помнил, и попытки вспомнить ничего не давали. Наверное, потому, что мозги отказывались соображать от ужаса. Парень слишком хорошо знал, что было дальше в тот день… ***       Помост был высоким, а котел огромным, благодаря чему фигурка разбойника, висящего на веревке в воздухе, казалась непропорционально маленькой. Мужчина бился и кричал, отчаянно извиваясь, но палачи с неумолимой неспешностью опускали его всё ниже и ниже, все ближе и ближе к вздувающейся пузырями поверхности воды. Толпа скандировала:        — Да-вай! Да-вай! Да-вай! — а когда спуск на минуту прекратился, то:        — Ни-же! Ни-же! Ни-же!       Разбойник уже не кричал, он выл, словно отчаявшееся животное. Поднимающийся пар шевелил его волосы и делал влажной одежду, но не настолько, чтобы принять закапавшую с ног мужчины жидкость за конденсат.       Генро скривился и сплюнул:        — Тьфу! Чего он… как баба! Еще и обделался!       Атаман отвесил ему подзатыльник:        — Умный, да? Рот закрой и смотри!       Кодзи пришибленно молчал.       Казнь тем временем продолжилась. Осужденный висел уже над самым котлом. Он хрипел и вырывался из пут, поджимая под себя ноги, но палачи споро просунули между связанных лодыжек длинную палку и налегли на неё. Ступни разбойника оказались в кипятке. Весь тот крик, который до этого вырывался из глотки мужчины, был ничем по сравнению с воплем, который он издал сейчас. Толпа подхватила.       Генро зажал уши и крикнул Атаману:        — Слишком шумно!       Судя по кривой усмешке мужчины, он всё понял правильно.       Тем временем палачи подняли потерявшую сознание жертву. Некоторое время мужчина обмякшим мешком покачивался над котлом, но потом шевельнулся, приподнял голову и обвел мутным взглядом толпу, встретившую его движение улюлюканьем и свистом. Палачи тут же вновь потравили веревку, опуская осужденного в воду на этот раз до середины голени. И снова нечеловеческий крик взвился к небесам.       Когда разбойника окунули в третий раз, по колено, он уже не кричал. Он жалобно стонал, вращая выпученными глазами, в которых почти не осталось разума. Зрители постепенно стихли. Заплечных дел мастера потянули жертву вверх, поднимая его выше, чем в предыдущие разы, так, что багровые конечности стали видны всем.        Генро сглотнул. Ему отчаянно хотелось подергать Атамана за рукав и взмолиться, чтобы они ушли отсюда. Рядом тихонечко похныкивал Кодзи.       Главный палач торжественно прошествовал к котлу, держа в руках ведро. Он поднял его, чуть наклонил, демонстрируя содержимое, словно фокусник перед фокусом и громко выкрикнул:        — Пусть остынет! — выплескивая холодную воду на ноги разбойника. Кожа зашипела и на глазах начала отслаиваться, длинными прозрачными полосками падая обратно в кипяток. Отвалился и шмякнулся туда же кусок белесого вареного мяса, обнажая кость.        — Мама, — вдруг громко и отчетливо сказал разбойник.       Среди зрителей кто-то ахнул, вскрикнул, заплакал.       До Атамана донесся запах мясного бульона. Мужчина поморщился. Пожалуй, подумал он, это уже перебор. На такое он не рассчитывал. Тут ему на бок навалилась тяжесть, и он еле успел подхватить сомлевшего Кодзи. Придерживая под мышку одного пацана, он посмотрел на другого. Генро сознание не потерял. Он остекленевшим взглядом продолжал смотреть на бывшего ухаря и балагура, которого пару раз видел на Райкаку, когда тот приезжал в гости, и в уголках приоткрытого рта мальчишки блестела слюна.       Атаман ругнулся, поудобней перехватил Кодзи одной рукой, другой сгреб Генро и начал пробиваться сквозь толпу наружу. Он не боялся привлечь к себе внимание: многие люди, пряча лица, поступали так же. ***       Таски не знал, как пережил то зрелище его брат. Они с Кодзи никогда это не обсуждали. Это была одна из очень немногих полностью запретных тем между ними. Он только заметил, что с того дня и надолго Кодзи совсем перестал говорить про себя «я», ограничиваясь исключительно третьим лицом. Но если это было всё, то Таски ему люто завидовал, потому как его самого плющило круто. Почти месяц он смотреть не мог на воду. В буквальном смысле. Вид этой жидкости в объеме, превышающем чашку, срывал его в истерику, запах мяса — в тошноту, а подколки Эйкина про «нежную натуру» — в неконтролируемую ярость. Кто знает, чем бы это закончилось, но однажды поздним вечером Атаман пришел к нему в комнату поговорить. Про ту ночь Таски не любил вспоминать почти так же сильно, как про казнь, но это помогло… частично. Фрукты он полюбил именно с тех пор. Вода стала стихией, с которой он поддерживал максимально деловые отношения, сводящиеся к питью и гигиеническим процедурам. Укачивать, если припомнить, тоже начало примерно тогда, а сцены казни стали спутниками его ночей на долгие годы, до тех пор, пока он просто не перестал помнить любые сны.       И сейчас этот кошмар воплощался в жизнь. ***       Остатков самообладания хватало только на то, чтобы стоять и не падать, да еще контролировать физиологию. Пока. Таски уловил тихий звук и понял, что это стонет он сам. Стиснул зубы. Огляделся. Он сам не знал, кого с надеждой и отчаянием пытается увидеть в толпе. Или НЕ увидеть?       Таски знал свой предел. Он не боялся смерти. Он боялся стать посмешищем. Можно сколько угодно хорохориться, но боль возьмет верх, и ты будешь орать, биться и умолять. Ты обделаешься, а зрители будут ржать над твоими судорогами и попытками избежать неминуемого. Так что, может, и хорошо, что Нурико здесь нет. Не надо, чтобы она это видела…       Таски вытаращил глаза. Почему он думает про Нурико «она»??! Почему именно её (??!) он не хочет (или хочет? Да, блин!) видеть??! Они что… э-э-э-э… да нет, не может быть!       Это были очень, нет, ОЧЕНЬ странные мысли. Настолько странные, что они даже вытеснили панику, и Таски смог начать думать.       Он проследил по длине веревку, которой были связаны руки, и которая была переброшена через блок, нависавший над котлом. Веревка не была натянута. Пожалуй, её свободный ход составлял не меньше двух метров, а если палачи замешкаются, то и все три. Хорошо! Ноги ему еще не связали, видно, и из этого собираются представление сделать. Фиг им! Так. Если сейчас захлестнуть веревку вокруг шеи и прыгнуть вниз, то есть хороший шанс, что он сможет сломать позвоночник. А там пусть делают с его тушкой, что хотят — варят, рубят, да хоть фаршируют! Главное, сделать всё быстро!       Последней мыслью Таски перед прыжком было:       «А всё-таки жаль, что с Нурико не попрощался»       Дальше был рывок, боль, тьма и…       … сапоги глубоко вошли в сугроб… ***       В комнате было темно. Одинокая свеча могла осветить лишь лица двух юношей, сидящих за столом по обе стороны от неё.       Постороннему наблюдателю, присутствуй он здесь, в первые секунды могло бы почудиться, что юноша всего один, и сидит он перед своим отражением. Но потом становились заметны различия. Не в лицах, нет, те были пугающе схожи. Больше, чем лица близнецов. Лицо было одно на двоих, а вот одежда — разной. Один из юношей был одет в мужское ханьфу, бедное, но чистое и аккуратно заштопанное. Другой был в джинсах и футболке. Странное соединение эпох. Но больше смущало то, с какой неприкрытой ненавистью эти двое смотрели друг на друга. ***       — Что ты можешь ей дать, нищеброд?!       — Можно подумать, ты такой богач!       — Да уж побогаче тебя!       — Ты — необразованная, дикая деревенщина, не имеющая представления о современной жизни!       — А ты ничего не умеющий инфантил, который больше о себе думает, чем о Миаке!       — Я люблю её!       — И я люблю её!       — Я не отдам её тебе!       — Она всё равно будет моей!       — Через мой труп!       — Это идея… ***       Нурико шла по дворцовому коридору. Встречающиеся придворные при её приближении склонялись в земном поклоне, а слуги и вовсе падали на колени. Всё верно, так и подлежит вести себя пред Императрицей. ***       Нурико вошла в свои покои. Двери мягко и неслышно закрылись, и она скомандовала:       — Все. Оставьте меня! — мановением руки подкрепляя свой приказ.       Пятясь, служанки и евнухи покинули комнату, и Нурико осталась одна. Она села за роскошный туалетный столик и посмотрела в отполированное зеркало.       Одна. Когда она поняла, что осталась совсем одна в этом огромном дворце? Среди сотен людей, обладая властью, уступающей лишь императорской, окруженная почетом, она была одинока.       Может, она осознала это, когда Хотохори перестал посещать её опочивальню? Да и зачем? Вначале они честно пытались, но спустя несколько лет смирились с тем, что им не суждено зачать ребенка. Нурико сама настояла, чтобы Хотохори завел гарем. У Императрицы были хорошие отношения с женщинами из него, а детей она и вовсе обожала и баловала. Всех, и юных принцев, и принцесс. А секс? Нурико считала, что он очень сильно переоценен. Хотохори был нежным любовником, и неприятно с ним не было, но не более, так что отказалась она от плотских утех даже не без облегчения. Тем более что Император по-прежнему почитал свою Императрицу.       Но как же хотелось чего-то иного! Чего-то большего. Сильного, страстного… настоящего. Чтобы кровь кипела.       Нурико вновь взглянула на свое отражение и усмехнулась. Вон, уже и морщинки в уголках глаз наметились, а она всё мечтает! И о чём? У неё есть всё, а ей мало? Но как же тоскливо, душно и тяжело! Как же хочется закричать и единым махом смести все эти баночки и пузырьки на пол. Сорвать с себя негнущиеся золотые одежды и просто… А что просто? … Просто жить.       Но нельзя. Ты — Императрица. Ты — Мать нации. Ты — воплощение всех мыслимых достоинств и добродетелей. Ты — Феникс в золотой клетке. И никогда не летать тебе на воле.       Послышался дробный топоток. Нурико взяла себя в руки и обернулась.       — Матушка!       В неё с силой врезалось маленькое тело.       — Седьмой Принц, что вы себе позволяете? — строго спросила Нурико, а сама улыбнулась. Хоть и старалась она одинаково относиться ко всем детям Хотохори, но сердцу не прикажешь, и Седьмой Принц, рожденный от наложницы из диких западных степей, был ей особенно дорог. Шансов занять трон у Принца практически не было, поэтому Нурико позволяла себе его изредка баловать и прикрывать шалости. Порывистый, несдержанный, темпераментный мальчишка то и дело куда-нибудь влипал и что-нибудь затевал. Он оживлял застывший мир дворца, за что Нурико его и любила. А еще…       Императрица поправила выбившиеся из детской прически рыжие пряди:       — Что случилось на этот раз? — и начала слушать рассказ про то, какие в дворцовой псарне родились замечательные щенки и как с ними здорово играть, а Главный евнух, гад такой, опять их оттуда выгнал и оттаскал его за ухо, чтобы он Наследного Принца не подбивал на всякие непотребства, а еще…       Нурико слушала, улыбалась и кивала, а сама думала:       «Мальчик, не позволь этому Дворцу сломить твою волю. Следуй своему сердцу и будь счастлив. Не повторяй моих ошибок» ***       Принц давно убежал, а Нурико всё так же сидела, понурившись.       — Ты всё еще вспоминаешь о нём?       Нурико не заметила, как вошел Хотохори. Она поспешно, но элегантно встала и склонилась в поклоне:       — Императрица приветствует Императора! Да здравствует он десять тысяч лет!       — Не надо. Мы сейчас одни, — попросил Хотохори, подходя ближе и помогая Нурико выпрямиться.       — Это не значит, что я не желаю Вашему Величеству здравствовать десять тысяч лет! — лукаво возразила Нурико.       Хотохори засмеялся:       — Спасибо! Ты воистину отрада для сердца моего!       Он помог жене присесть и сам опустился рядом. Нурико залюбовалась им. Император был еще молодым мужчиной — стройным, красивым, умным, мягким с друзьями и безжалостным с врагами. Воистину, Конан был благословлён подобным правителем!       Хотохори взял Нурико за руку, провел по драгоценным хучжи, скрывающим пальцы, и сказал:       — Ты не ответила на мой вопрос.       Нурико непочтительно вырвала руку и отвернулась:       — О чём говорить? Всё давно позади.       Хотохори тяжело вздохнул:       — Что мне для тебя сделать? Только попроси!       — Я ни в чём не нуждаюсь, Ваше Величество, — ровно сказала Нурико.       Император снова вздохнул и отступил. Всё было хорошо. Все приличия были соблюдены. Незыблемые устои Дворца не поколебались.       Края черной ямы почти сомкнулись.       — Отпусти меня! — выкрикнула Нурико, и благопристойный мир рухнул. — Отпусти меня, умоляю! — она сползла с сидения и уткнулась лбом в колени Хотохори. Цепочки в прическе тоненько зазвенели. — Позволь мне уйти! — простонала женщина. — Я просто исчезну! — она подняла взгляд на Императора.       У Хотохори был невероятно озадаченный вид, а голос, когда он смог снова заговорить, слабым:       — Но… но почему?! Тебе плохо, чего-то не хватает? В чём дело?       Нурико горько засмеялась:       — Чего мне может не хватать? Звезды с неба?       Неба над головой… Ветра в лицо… Крыльев за спиной… Свободы…       — Тогда почему? Ты отличная Императрица, лучше и вообразить нельзя! Разве… разве мы не счастливы вместе? — у Хотохори проскользнула обида.       — Счастливы? — Нурико прижала ладони к глазам, не думая о макияже, потом раздраженно сорвала проклятые напалечники и бросила их на пол. — Я вижу, когда ты счастлив. Когда ты с Хоки и вашими детьми! Вот тогда ты по-настоящему счастлив! А мы… это привычка, а не счастье, — она повела плечами под парчовой броней.       — Я не думал…       — Тогда зачем спросил?! — сорвалась Нурико. Хотохори помолчал, а потом бросил:       — Значит, дело всё-таки в нём?       — Нет! Дело во мне! В моём неправильном выборе тогда! Не в нём, не в тебе, только во мне, понимаешь?! Поэтому сейчас я еще раз приму решение! Я ухожу, — Нурико выпрямилась и в упор посмотрела на Императора. — Говорите, что хотите — что Императрица удалилась в монастырь, затворилась в покоях, впала в немилость и была изгнана, умерла! Мне всё равно!       Нурико вытащила из волос убор с Фениксом и сунула его в руки оцепеневшего Хотохори, а потом тряхнула головой, чувствуя, как первый раз за много лет её волосы свободно падают на плечи. Потом она уронила на пол верхнюю мантию, сделала шаг, запнулась, покачнулась, начала падать и…       …холод снега сковал её тело…