Катись, колесо

      Шарн гра-Музгоб любопытна. Ей интересно всё, для её пытливого, беспокойного ума нет запрещённых практик и нет не-её-историй. Ветер словно всегда, с самого детства дует ей в спину — а она и рада подставить ему паруса. Ранний дар у девочки-орчанки — не редкость; но Шарн не готова пускать корни и становиться в крепости шаманкой, как мать. Она легко бросает всё, благо не совсем в глуши родилась, и знает с младых ногтей: до Сиродила — и его для всех открытых гильдий, его библиотек, знаний, равных возможностей — рукой подать.       Попутный ветер ведёт Шарн гра-Мурзоб в одну из провинциальных имперских гильдий магов.       Колесо катится.       Шарн гра-Музгоб — не робкого десятка. Пусть по дару и способностям она не чета напыщенным мерам или тихоням-бретонцам, но и сидеть в их тени Шарн не будет. Учится прилежно — всему, что ей интересно, или полезно, или волнует; и ждёт возможности. И дожидается: Империю пускают на Вварденфелл, в святая святых данмерской загадочной культуры.       Шарн, в сущности, плевать на серокожих меров — как и на меров, людей и прочих любого оттенка шкуры, не исключая и сородичей. Но упустить возможности она не может. Новая гильдия — всё равно что юный светлый лес, где каждый саженец растёт привольно и широко, а не в тени старших собратьев, чахлый и бледный.       Ветер снова дует Шарн гра-Мурзоб в спину, и она подставляет паруса. Трудности её не страшат, а возможности манят.       Колесо катится.       Шарн гра-Музгоб не чужда самоирония: и признать, что новое место мало чем отличается от прежнего, ей легко и даже забавно. Балмора — каменная, имперская насквозь. Коллеги — разномастные меры, каджитка, бретонка. В соседях — гильдия бойцов, всё те же опостылевшие рожи. Приятели — имперцы. Легион под боком.       Но ветер дует — и доносит обрывки чарующих историй. Под боком, вот они — двемерские руины, тайна из тайн. Храм Трибунала виден с крыльца гильдии, и дежурно-приветливые жрецы не честят любопытных чужеземцев н’вахами, а готовы привлекать новую паству. В ненастные дни воздух пахнет пеплом — и Красная гора, мифическая и непостижимая, напоминает, что вот она, явь.       И как-то незаметно ветер уносит Шарн не в пространстве, а во времени: культы, предательства, герои и боги чужого народа становятся её любимым развлечением, и она уже многое знает, собирая по крупицам — и ещё больше не знает.       А колесо катится.       Шарн гра-Музгоб — имперский маг, грамотный и просвещённый носитель культуры Сиродила… и всё ещё дочь шаманки. Она слышит не только прямую и очевидную магию — нет, с ней порой говорит сам Нирн. Шепчет тихонько, насвистывает в уши, и часто — почти никогда — не понять, чего же хочет. Но Шарн не отмахивается: имя из прошлого всплывает перед нею раз за разом, его она слышит в шёпоте того ветра, что привёл её на Ввандерфелл.       Упоминания о странных, смутных событиях второй эры, клочок записей: будто бы каноник Лллевул Андрано приглашал письмом некоего героя, следы которого давно поглотило Забвение;       Записи в старинных книгах, что листает, маясь бессонницей — жизнь и деяния архиканоников Храма, где лишь в столбик чудные данмерские имена да даты — у кого две, у кого одна, а у кого и вовсе с пометкой «приблизительно»: Ллевул Андрано и его роль в строительстве — или восстановлении? — города Вивек;       Слухи по тавернам: дескать, в родовой гробнице Андрано есть прелюбопытный череп с ритуальными метками, и таких якобы не припомнят и старейшие из служителей Трибунала…       Шарн гра-Музгоб — маг и дочь шаманки, она никогда не идёт против ветра.       Колесо катится.       Шарн гра-Музгоб любит услуги. Ей нравится сам принцип — ты мне, я тебе. Это как-то честно, что ли. Правильно. Свободно от непостоянного, переменчивого альтруизма, симпатий, улыбок. И потому, когда от приятеля — имперца, конечно, — к ней приходят за информацией, Шарн не теряется. Ей несложно рассказать о культе Шестого дома и о пророчестве (да Кай Косадес и сам мог бы рассказать не хуже неё), но должна быть «услуга за услугу». Шарн оценивает протеже Косадеса, взвешивает за и против, слушает ветер — и требует череп архиканоника Ллевула Андрано взамен.       Она честна так, как может: рассказывает и о призраках гробниц, и о данмерском неприятии излишнего внимания к их предкам. Упоминает, что бывший хозяин черепа был чародеем. Протеже Косадеса это не смущает — её тем более.       Шарн гра-Музгоб получает череп с метками.       Колесо катится.       Шарн гра-Музгоб — не некромант. Во всяком случае не считает себя некромантом. Ей плевать, чего так боится Травен — Травен далеко, в столице, а она тут. И ей скучно. И она кое-что умеет. Не призывать толпы нежити (ну, допустим, теоретически всё-таки умеет, но зачем ей это?). Не связывается с обливионскими тварями — что с них толку?       Но она знает, что мёртвое — мертво не совсем. И если знать, как разговорить даже и высохший жёлтый череп — то будет нескучно. Шарн любопытна, она не робкого десятка, ей не чужда ирония и она дочь шаманки.       Череп Ллевула Андрано, плата за пустяковую услугу, лежит перед нею, в снятой на сутки дальней комнате «Южной стены» (она, конечно, не некромант, но объяснить разницу порой затруднительно, и приходится скрываться от слишком уж пристальных взглядов).       Ветер уже не просто дует — он накатывает бурей, вкрадчивой, невидимой глазу бурей — когда Шарн осторожно трогает череп архиканоника. Пока — пальцами, а не не-некромантией.       И колесо катится.       Шарн гра-Мурзоб прагматична. Картинки и легкомысленные книжонки, прогулки под лунами и даэдрические страсти — это не про неё. Томные вздохи и жадные взгляды, немое восхищение красотой — тоже не к ней. Но она смотрит на лежащий перед нею череп — и ей непривычно. Воображение (оно у неё всё-таки есть) достраивает, воссоздаёт на старой кости лицо; обтягивает скулы кожей, зажигает алое пламя в тёмных провалах глазниц. Прорастают волосы — Шарн почему-то думает, что архиканоник Андрано был рыжим, медно-рыжим; и носил строгую, приличествующую его сану причёску.       Узкое лицо, меретические, вразлёт, высокие надбровные дуги — череп не спутать ни с человеческим, ни с орочьим. Провал носа неширокий — легко вообразить, как трепетали, поджимаясь, породистые ноздри. Ровный — это до сих пор-то! — ряд мелких зубов; вряд ли часто он улыбался при жизни, выдерживая пристойные сану скромность и благочестие. Он и сейчас — а Шарн повидала немало черепов — выглядит на редкость сдержанно, никаких глумливых оскалов и прочей ерунды. Височная кость тоньше, хрупче — наверняка в раздумьях прикладывал пальцы к бьющейся над ухом вене, склонял голову. А губы — почему-то Шарн кажется, что они не были узкими, тонкими; не были и широкими, как у редгардов. Красиво очерченные, в меру живые, они привыкли к благоговейному молчанию — но и страстные, полные огня речи архиканоник наверняка умел и любил произносить, а в таких делах без страсти никак…       Шарн всё смотрит, смотрит на череп — и всё сложнее перестать видеть его живым.       Шарн видит.       Ветер дует.       Колесо катится.       Шарн гра-Музгоб упряма. Она дочь шаманки и имперский маг, ей ни к чему данмерские суеверия. Она гонит прочь навязчивые, въедливые мысли — в которых почему-то сухой череп перед нею видится живым мером. Живым настолько, что можно разглядеть упрямые морщинки, бегущие по высокому лбу, затейливую вязь медно-рыжих кос, ямочку на подбородке. Хотел бы он впустить её, чужачку, н’ваха, в свою голову? Имеет ли она право вломиться в… изнасиловать собой, своим любопытством и неуёмностью… его посмертие?       Шарн упряма, но не упрямство заставляет её всё-таки сотворить одно изящное — и запрещённое — заклинание. Не призыв мертвецов, не воззвание к плоти — скорее тихое, бережное приглашение на разговор. Изящный синтез из всего, что шальной ветер приносил в жизнь Шарн: от учений Короля Червей до тончайших плетений Иллюзии.       Не упрямство, нет, заставляет её разговорить череп архиканоника.       Ей мерещится, что сам он кивает. Улыбается поощрительно. Таит в алых глазах под ресницами напряжённое ожидание.       И его рыжие волосы треплет тот самый ветер.       Колесо катится.       Шарн гра-Музгоб…       …забывает, кто она и что. Сверкающим весенним ливнем в неё льются чужие воспоминания. Круговерти образов, свистопляски событий. Шквал эмоций. Она тонет в этом чувственном изобилии, теряя себя и становясь лишь наблюдателем. Вивек-город — странный, недостроенный, и достроенный, и полный то напряжённым предчувствием беды, то ликованием победы. Вивек-бог — золотое запястье, синее пламя; то величественный, как само сердце мира, то бессильный, раздавленный, почти сломленный на постели в тёмных покоях без окон… И дальше, бесконечной галереей: Вивек-город, Вивек-бог, одно и другое, и оба сразу.       И чужое — обжигающее, плавящее, в жидкий тягучий металл обращающее — обожание. У прагматичной, расчетливой Шарн нет слов для тех чувств, которыми с нею делится архиканоник Ллевул Андрано. Экстаз? Любовь? Страсть? Всё это сразу?       Шарн гра-Музгоб слышит хриплый стон — её собственный. Тело отзывается на чужую память непривычно и страстно: не только в живом боге, но и в статуях его архиканоник находит упоение плоти, духа и разума. Изгибы каменной руки волнуют так, что мокро и жарко становится между ног, а сердце вот-вот разорвётся… Шарн почти скулит и почти умоляет прекратить это.       Уставший от многовекового молчания Ллевул Андрано сперва топит её в ярчайшем, ценнейшем, драгоценнейшем из сокровищ своей памяти — едва не сломав.       Но, будто сжалившись над нею, показывает и иное: тихое спокойствие городских улиц, одиночество и раздумья; полумрак храмовых комнат, шелест страниц, слова для проповедей; беседы, неспешные и витиеватые, исполненные ответов без вопросов и вопросов без ответов; и упоительную гармонию постижения, принятия бога, слияния с ним…       …слияния с ним опять делают душно, сладко и стыдно.       Шарн гра-Музгоб разрывает контакт, но поздно:       Ветер подхватил обоих, повязал невидимой сетью, закружил одним на двоих вихрем.       Колесо, крутясь всё быстрей, катится к финалу.       Шарн гра-Музгоб, кем бы она ни была, потихоньку сходит с ума.       Архиканоник Ллевул Андрано всегда с нею, всегда готов поделиться памятью, образами, чувствами. Шарн боится входить в данмерский храм — она теперь знает проповеди стократ лучше мелких балморских жрецов. Понимает суть Трибунализма, понимает его служение, обожание, принятие.       Шарн помнит улицы Вивека второй эры. Шарн помнит прикосновение рук живого бога. Шарн помнит запах благовоний из высоких бронзовых курильниц. Шарн помнит слова давно устаревших гимнов.       И неважно, что череп архиканоника Ллевула Андрано надёжно спрятан в сундуке, в гильдии — Шарн слышит и помнит всё, как бы далеко ни уходила.       И твердит, как урок — не надо было играть с силами, которых не понимаешь. Не надо было верить ветру. Не надо, не надо, не надо.       Поздно. Колесо почти прикатилось.       Шарн гра-Музгоб не дура.       Несколько суток чужой жизни спустя — и десяток одинаково бесполезных попыток разорвать связь самостоятельно — она достаёт из сундука череп и снова идёт в «Южную стену».       — Что ты хочешь? — спрашивает она у мёртвой пустой кости.       Кость молчит.       — Вернуть обратно в родовую гробницу? — продолжает она задавать вопросы. — С дарами и извинениями?       Ответ похож на удар электричеством — но не в тело, а в разум. Шарн слышит в этом ударе и недовольство, и страх. Нет, Ллевул Андрано не хочет обратно в гробницу. Не хочет!       И Шарн гра-Музгоб понимает, что она всё-таки дура.       Она настраивает балморский телепорт на отделение гильдии в Вивеке, лёгкая холщовая сумка — с одним-единственным черепом — болтается на плече. Тот ветер, что гнал её всю жизнь, ласково гладит волосы.       Катись, колесо.       Катись.       Шарн гра-Музгоб бывала в Вивеке и прежде, конечно. Но — не настолько прежде. Отделить свои воспоминания от памяти Ллевула невозможно: на орчанку в робе мага, почтительно касающуюся губами каменной ноги Бога-Поэта, смотрят странно. Но не гонят; а посмели бы — так Шарн упрямица, маг и дочь шаманки. А уж что бы от себя добавил ликующий Ллевул — и думать страшно.       Она бродит — они бродят — по городу дотемна. Считают ступени лестницы — их всё столько же. Смотрят новым-старым взглядом на пирамиды-районы: Ллевул выкачивает и её память, искрит неодобрением и грустью. Они вдыхают запах подвядшей коды у статуй Бога — знакомо-незнакомый обоим. Слушают обрывки разговоров, ловят свет Массера в золоте ординаторских шлемов. Только ветер — морской солёный ветер, привольно гуляющий по мостам и каналам — равно знаком обоим.       А к ночи, когда совсем тихо и пусто становится в пристойных округах Делвина, Олмса, когда даже Арена смолкает — садятся на нижние ступени храмовой лестницы.       Ждут.       Колесо больше не катится. Колесо остановилось.       Шарн гра-Музгоб не удивляется, когда с ними рядом кто-то садится. Краем глаза лишь отмечает плащ с капюшоном, длинные свободные рукава, босую ногу. Ллевул в её голове источает такой восторг, что Шарн даже немного стыдно за него — кажется, что все вокруг слышат; хотя и вокруг-то никого. Почти.       Ллевул в её сумке — всё та же безжизненная жёлтая кость. Узкий череп, крылья-брови, ровные мелкие зубы. Шарн достаёт его аккуратно, даже бережно, передаёт тому, кто молча сидит рядом с нею на ступенях храма.       Серая длиннопалая рука — левая — на миг появляется из широкого рукава. Принимает череп так же бережно, как она передаёт. Касается её пальцев своими.       Шарн едва сдерживается, чтобы не пасть ниц — но понимает, что больше не хочет. Чужая любовь оставила её в покое.       — С возвращением, — говорит тот, что пришёл за своим архиканоником; говорит не Шарн, конечно, ей просто дозволено послушать. — Тот ветер, что скоро разрушит наш мир, приносит и приятные мелочи, не правда ли?       Шарн отчаянно жалеет, что больше не слышит Ллевула Андрано: но голос того, второго становится мягче, будто он улыбается.       А его пальцы гладят череп — так привычно, будто разлуки и не было. Будто друзья-любовники попрощались лишь вчера. Будто… Будто у них впереди целая жизнь.       — Так мало осталось любви, — сетует тот, второй, — но потому так бесценно встретить тебя. Будешь со мной до конца, архиканоник?       Шарн не надо слышать ответ: она его знает. Она слишком долго — и плотно — жила в одной голове с тем, чей череп лежит сейчас на коленях у его бога.       — Спасибо, — говорит он то ли ей, то ли черепу. — Спасибо. Колесо завершает оборот, Ллевул — и ты со мной. Ты, помнящий мою слабость и не отвернувшийся тогда. Тот, что сейчас вместо тебя — дурак. И до него — так, ерунда, пустое место. Но не будет больше архиканоников. Только ты.       Шарн гра-Музгоб безмолвно поминает и матушку-шаманку, и всю имперскую гильдию магов, и старого интригана Косадеса. И, почему-то, его протеже.       Ветер, что привёл её сюда, разрушит мир.       Но тот, кто разговаривает сейчас с черепом своего архиканоника, способен остановить колесо.       Остановить Колесо и обернуть его Башней.       — Беги, дочь шаманки, некромант и имперский маг, — говорят они ей оба: бог словами, а его архиканоник — в голове. — Беги. Это был не твой ветер.       Тонкие пальцы — правой, золотой — руки касаются её лба, благословляя и благодаря. Отпуская.       Шарн гра-Музгоб поднимается со ступеней и молча склоняется в поклоне. Не перед богом, не перед черепом.       Перед силой возвращения. Перед силой веры. Перед любовью.       Ветра нет. Колесо больше не катится, оно развернулось и застыло на I.       Шарн гра-Музгоб по своей воле, не гонимая более ничем, тихо возвращается в Балмору.