Шепотом

Запах желтых листьев в салон пробирается, глушит парфюм и кофе. Горлу с утра значительно легче. Би всю дорогу молчит, подчеркнуто сдержанный. Каждый раз так делает, и не понять уже: раздражает оно, успокаивает? Каждый раз на языке вертится: откуда ты на хрен взялся такой понимающий? Тебе не так положено, тебе положено быть взрослым: о несчастной любви слушать со снисходительной улыбкой, отмахиваться дежурными фразами, что это пройдет, у всех же проходит, объяснять, что молодость дело такое — эмоции есть, мозгов нет, вот и болит, а потом повзрослеешь — заживет и забудется, нужно просто перетерпеть. Би обещаниями не раскидывается, советов не раздает, старательно делает вид, что не заметил, как снова вчера накрыло. Спрашивает, ничего ли не забыл из нужного и во сколько забрать. Из машины выходит первый — так положено, до школьных ворот — шаг в шаг, и не понять давно, кто под кого подстраивается. А может, и вовсе само получается, не зря же столько тренировались. От нечего делать широко улыбается девчонке, которая забыла, что вот так в открытую пялиться — неприлично. У той розовеют скулы, но вместо того, чтобы отвести взгляд, только шаг замедляет. Цзянь закатывает глаза: иди-иди, ничего не обломится, на улыбке все и закончится, он на работе, он развлекается — утро выдалось скучное, а на малолеток у него теперь аллергия пожизненная.

2 года назад

Когда появился впервые, Цзянь думал: как все, недели на две, месяц максимум. Прошел мимо, не поднимая глаз выше шеи: — Здрасти. Что там смотреть-то: очередной мистер Цю, безликий, равнодушный профессионал. Сколько их было с тех пор, как узнал, что кроме матери у него, оказывается, и отец есть: тому из мертвых пришлось воскреснуть, развеять миф о героически погибшем папке-пожарнике, познакомиться с незаконнорожденным сыном и приставить к нему круглосуточную охрану, опасаясь происков конкурентов-мафиози. И здравствуй, новая жизнь. Вместо небольшой квартиры в многоэтажке — загородный особняк с контрольно-пропускным и прилегающей территорией, вместо автобуса и подземки — личный автомобиль, вместо друзей и прогулок по шумному городу — мистеры Цю, которые глаз с него спускать не должны, а смотрят как будто бы мимо. Цзянь за полгода на них так же смотреть научился — не выше ключиц, и всем хорошо. А с этим, новым, не прокатило. Этого его "здрасти" не устроило: догнал посреди гостиной, встал поперек дороги, протягивая руку: — Хуа Би. Цзянь на эту руку моргнул, солнце сквозь стекла било в глаза, слепило весной, вложил пальцы в протянутую ладонь, удивился — нигде не хрустнуло. Би, поясняя, добавил: — Я с тобою надолго. Цзянь усмехнулся: коне-е-ечно. Отец свалил раньше, чем он родился, мать дома не появляется месяцами, единственный друг — он же большая и светлая, — помешался на баскетболе и, вроде бы, даже вместе пореже бывать старается, а вот ты, ты, конечно, надолго. Но спорить не стал: этот-то хоть разговаривает и смотрит совсем не мимо. С интересом смотрит, оценивая. Даже неловко стало: чего он так пялится? Как оказалось, зря — исключительно профессиональный интерес: соотношение рост-вес. Соотношение Би устроило, он ему после первой совместной тренировки так и сказал: — Нормально, но привыкать придется, я раньше с детьми не работал. — Хр. Цзянь собирался другое сказать: он никакой не ребенок, ему шестнадцать, и он привыкать к такому не собирается. Но получилось только вот так: дыхание не выровнялось, голову вело, и хотелось подольше полежать на спине, после того как его в очередной раз швырнули на мат. Объяснение проще не придумаешь: я должен чувствовать твое тело, а ты должен быть пластилиновым. Пластилиновым. Хр-р-р. Цзянь месяц добросовестно учился: обычным шагом по залу в тренировочном центре, чужая ладонь на плече — значит, сейчас дернет влево и сразу же спрячет за спину, на шее — значит, уронит на пол и сверху придавит центнером веса. Вот тогда он себя и вправду пластилиновым чувствовал: Би расслаблялся полностью, лежал неподвижно, так, что не вдохнуть было, а ребра грозились проткнуть легкие: — Представь, что я мертв, меня застрелили, а тебе нужно из-под меня выбраться. — Хр. — Не "хр", а перекатывай давай, как учил. Цзянь старался. Цзянь представлял муравья, который тащит тяжесть, в разы превосходящую его собственную, и убеждал себя, что если может муравей... Ничего же сложного: обеими руками упереться, всем телом выгнуться, немного приподнять чужие плечо и корпус, оттолкнуться ногами, перевернуть, выбраться. Легкие горели, Цзяня прорывало хохотом, Би обещал, что когда получится, на целый день отпустит к друзьям в гости и заберет только вечером. У Цзяня получилось спустя три месяца. У Чжэнси получилась она: часы с розовым ремешком, помада и блузка с расстегнутой пуговкой. Не вульгарно, не пошло, сплошная нежность. И вся она такая трогательная, хрупкая и искренняя, что даже злиться на нее не выходит. Вместо выходного с приставкой и пиццей, получилось какое-то стремное свидание втроем: она смущалась, Чжэнси смотрел настороженно, Цзянь отыгрывал как мог: — И давно вы?.. а я догадывался. На Чжэнси смотрел честными глазами: не нервничай ты, ничего она не заметит и не поймет, у тебя на лбу не написано, что в пятнадцать целовался с лучшим другом, а я никогда никому не скажу. — Она хорошая. — Стоял у двери на одной ноге, руки тряслись, шнурок не поддавался. — Я, все-таки, лучше пойду, давай, увидимся. Би у самого подъезда встретил, посмотрел как-то странно, открыл дверцу, скривился, когда Цзянь, усаживаясь, приложился виском. Что поделаешь, сам же говорил — координация ни к черту и реакции заторможенные. Цзянь впервые был с ним согласен: сидел, глядя в никуда сквозь сумерки, дышал открытым ртом, боясь прикрыть глаза: тут же вспоминалась чашка в тонких девчачьих пальцах — это он ее Чжэнси подарил, по какому поводу уже и не вспомнить, и чашка эта — любимая, а она... она ее помадой пачкает. Все. Кроме чашки ничего не случилось. Реакции заторможенные, да. Цзянь тонко и коротко хохотнул, на вопросительный взгляд плечами пожал. Не спорил, когда Би вместо дома зачем-то в зал потащил, только буркнул, что у него формы нет, а в джинсах по матам валяться — такое себе удовольствие. Безразлично было, куда ехать. Безразлично было, что там делать. И не взорвется ли завтра Солнце — тоже безразлично. Потому что: он же еще в детском саду обещал, что всегда и от всего защищать будет, а сам на эту чашку смотрел и молчал, не сказал, чтобы она перестала. Чтобы не пачкала. Тренировка в тот день получилась странная. Цзянь лажал на каждом шагу, портил даже то, что давно получалось, Би что-то говорил, Цзянь кивал, отвечал невпопад и лажал еще больше, думал о розовом масляном отпечатке на тонком фарфоре, о черных дырах на Солнце, о том, что в ванной на полке — острая бритва, а в горячей воде, говорят, совсем ничего не чувствуешь. Думал, насколько это подпортит чужую репутацию и карьеру, на очередное замечание смотрел виноватой собакой, и снова — о чашках и Солнце. На Солнце надежды не было, перед Би было заранее стыдно. Тому спустя час эта пришибленность надоела. Би, стоя позади, ласково протянул: — Ла-а-адно, — и в спину толкнул так, что Цзянь пролетел метров пять, едва успел выставить руки, чтобы не впечататься лицом в стену. Обернулся, приоткрыв рот, вытаращил глаза, спросил удивленным шепотом: — Ты чего делаешь? — Ничего не делаю. На тебя напали, меня нет. Защищайся. — Давай не сегодня. У меня сегодня настрой не тот, не воинственный, — Цзянь расплылся в фальшивой улыбке. Решил, что на сегодня — все, закончили, пошел прочь, в сторону раздевалки. Захлебнулся воздухом, когда сзади за шкирку дернули и как нашкодившего котенка потянули назад. Вывернулся, совсем не по-кошачьи вызверился: — Охренел? По щеке наотмашь прилетело раскрытой ладонью. В голове взорвалось. И случился припадок: настоящий, когда тело не просто дрожит — вибрирует. В глазах потемнело, алым заволокло, сердце выламывало ребра, каждый удар отдавался в запястьях острой, режущей болью: неправда — в горячей воде тоже чувствуешь, неправда — все обещания, весь мир, вся Вселенная — одно большое вранье, не заживет, не пройдет, разбитое сердце не склеивается, оно болит каждым осколком. Цзянь сорвал голос. Сознание оттого и вернулось — от крика. Резко, как в кино со спецэффектами, когда полупрозрачная бесформенная душа возвращается, с размаху, на полном ходу влетая в покинутое ею тело. Бабах — и: кто тут умер? Никто не умер — такие глупости можно и на дряхлую костлявую старость отложить. Успеется. Би у стены стоял сгорбившись, втянув голову. Руки подняты, в блок сложены, кулаки у лица, все остальное — в свободном доступе. Дурак совсем? Кто на кого нападает-то? Би немного выждал, раскрылся, посмотрел исподлобья: — Полегчало? Рассаженную костяшку пекло, Цзянь лизнул ее, отвернулся. Адреналиновый корсет затрещал, разошелся по швам, и пришлось опуститься на пол, опираясь на чужую, так вовремя подставленную руку. Потом и вовсе лечь — под высоким потолком, под люминесцентными гудящими лампами, на жестких матах, ногами в разные стороны, макушкой — зачем-то к макушке. Рассказывать. — Я его с седьмого класса, понимаешь? По вискам стекало горячее, щекотало уши. Би слушал, Цзянь захлебывался. И ждал: давай, ты взрослый — скажи что-нибудь мудрое. У Би мудрого не нашлось. И не мудрого не нашлось: ни советов, ни обещаний, что пройдет и наладится. Ничего не нашлось. Би наугад потянулся, теплые пальцы по шее, по мокрому виску погладили: — Не плачь, ребенок. Цзянь собрался ответить: он никакой не ребенок, ему шестнадцать. Но вместо этого потянул вверх футболку, вытер лицо. Почему-то, и правда, больше не плакалось. Горло болело — от крика. И потом, позже, когда дыхание выровнялось, когда оба перевернулись на живот, лицом к лицу, когда подальше отодвинулись друг от друга и уложили головы на сложенные руки, говорить пришлось шепотом. Цзяню — потому что больно, Би — из солидарности. О чем говорили — Цзянь ни за что не сумел бы вспомнить, только что долго и тихо, и лампы под потолком хрустели, переругиваясь, тоже тихо.