я берегу тебя внутри разбитой души
не знаю, кто за нас все решил
прости за то, что счастья лишил
прости
егор крид — берегу.mp3
— Да, Вить, я слушаю, — Матвиенко наконец бросает трубку и недовольно кривит лицо, трет пальцами виски так, будто хочет вытереть оттуда всю самосознанку. — Бля, как задрали со своими бумажками, ни бзднуть, ни пернуть, при этом еще и результат им подавай. И неважно, что я уже через три пизды колено все обшарил — и нихуя! Ладно, точно слушаю. Что там у вас? Щетков терпеливо дослушивает аффирмации во вселенную и падает в кресло, перед этим пристроив на край заваленного стола Сергея телефон и папку с бумагами. Матвиенко меланхолично думает, что если и в этот раз они с Гараевым не принесли в клювике ничего хорошего, он просто вскроется, потому что это дело высосало из него все соки — а если уж такие опера, как Витя с Айдаром, не смогли ничего выжать, посылать кого-то другого просто бесполезно. Сраные самолеты. Уже полтора месяца спать спокойно не дают, птички певчие. — Обошли еще раз подъезд, выцепили какого-то студента, который помнит, как в тот день столкнулся с кем-то на этаже Попова, это сосед его, — говорит Щетков и щелкает крышкой айкос. — Я бы удивился такой памяти, но пацан говорит, что у него в этот день была сдача практики на сессии, и из-за этого кого-то он поронял все чертежи, и они перепутались. Получил, кстати, тройку. Можно вызвать его и показать фотки Белого. Думаю, опознает, если это действительно был он. Матвиенко сжимает пальцами виски сильнее — плюс к вороху бумажек, которые он должен подготовить к завтрашнему дню, его настигает очевидная и мерзкая головная боль на погоду. — Ясно. Да. Надо вызывать. Данные взяли? — Обижаешь, — Щетков фыркает и закатывает глаза. — Но есть еще кое-что. В этот раз мы попали на другого сторожа, ну видел, сидят там такие, шлагбаум в жилой комплекс поднимают. Вообще в их обязанности входит записывать номера машин, но в рот же они их ебали, очевидно. Но второй в смене, который как раз и сидел в тот день, оказывается все-таки периодически ведет какие-то записи. Я принес копии. Судя по списку машин, Белый действительно в тот день у Попова был. — Или просто случайно припарковался, — въедливо замечает Матвиенко. — Конечно, — любезно соглашается оперативник и вдруг скрещивает на груди руки. — Слушай, Серег, ты чего вообще так в этот сюжет впрягся? Ебемся-ебемся, а итогу ноль почти. Этого всего мало, чтобы обвинять Белого. Сейчас же по два-два-восемь никто не канаебится, раз поймали — значит, сиди смирно. А ты че-то доказать пытаешься. Матвиенко поджимает губы и на кресле откатывается к окну, предпочитая смотреть на склизко оттаивающую природу с серыми остатками снега; март вообще — та еще шляпа, особенно в Москве, в это время здесь редко бывает красиво. И — ну ладно — по большому счету, во дворе их отдела в принципе редко бывает красиво. Собачьи какашки убрали — уже хорошо. Не выебывайтесь, господа. — Да я сам не знаю, Вить, — кривится Сергей и в сердцах кидает ручку на стол. — Вернее, знаю, конечно. Я бы и слил, да совесть невовремя, сука. Этот пилот когда отмечаться ко мне приходит, я сам себя бешу, когда начинаю в его сюжет въезжать. Сочувствовать, что ли, я хуй знает. Чуйка какая-то срабатывает, что он не гонит — репутация рабочая хорошая, показания чистые… Короче, Вить, дерьмо дело, я тупо себя уродом считать буду, если солью. А еще у него адвокат просто собака, акула ебаная, носом землю роет, как ошалелый. — Так собака или акула? — Отъебись, — огрызается Сергей и выхватывает у Щеткова из-под носа папку. — Вызови этого пацана, я подготовлю фотки для опознания. И готовьтесь на всякий случай к обыску у Белого, я оформлю ордер. Щетков только пожимает плечами.***
Отпраздновать день рождения все-таки приходится, как бы Арсений ни упирался: пусть и неделей позже, но приходится. Позов дает добро оккупировать его дачу, и машина Арсения становится по итогу больше похожа на фудтрак, когда они с Антоном пригоняют ее в Подмосковье — Арс бухтит, что у Мадонны райдер скромнее, чем у Выграновского, а Эд, знаете ли, не Мадонна. — Он лучше, — фыркает Бебур, помогая разгружать машину, и машет упаковкой салфеток. — По крайней мере, он так считает. Арс, это что за махина? Это тоже в дом нести? Андрей держит в руках коробку с новой моделью Аэробуса, и Арсений уверенно кивает, на что Шаст из-за его плеча только виновато Бебуру улыбается: как бы молчаливо говорит, что расставаться с подарком Арсений отказался наотрез, когда узнал, что Аэробус этот еще и катается. Ну, как там говорят — первые сорок лет детства для мужчины самые сложные? Запоздавший день рождения выходит сумбурным и суматошным, потому что дача у Позовых небольшая, а есть еще двое детей и собака, что спокойствия и ленивого попинывания хуев не добавляет: с другой стороны, Арсений, так и не сумевший избежать нарезания салатов, во всем этом разноцветном хаосе и сумбуре отвлекается от собственных тяжелых мыслей. Они там, конечно, внутри по-прежнему — ворочаются огромными камнями, как со скал сбитыми, и ощутимо тянут его ко дну; ни один самолет не может летать с перегрузкой, и Арсу бы топливо скинуть, балласт весь — но не выходит. Зато Катино поручение аккуратно нарезать крабовые палочки отвлекает лучше любой сигареты или алкоголя. У Арсения давно не было такого, казалось бы, совершенно обычного праздника — кто-то маринует мясо (не Эдик), кто-то режет салаты (не Эдик), кто-то накрывает стол и развлекает детей (не Эдик). Бебур на полном серьезе вставляет в торт ровно тридцать семь маленьких свечек и, едва Арсений заикается, почему бы просто не купить цифры «три» и «семь», спокойно говорит — скажи спасибо, что не за упокой. Эдик забивает кальян и торчащий из стола гвоздь, чтобы никто не убился. В эти пару дней, которые они решают остаться на даче, где еще лежит снег, так и не растаявший в лесополосе, Арсений действительно чувствует себя спокойно — впитывает каждую секунду, лечится, зализывает раны и старается не вдаваться в сюжет, чтобы это спокойствие не спугнуть. Никто не поднимает ни одной темы, которая начиналась бы на крылья и оканчивалась на хвостовой стабилизатор — только Савина просит рассказать про модель Аэробуса, и Арсений рассказывает. Катя стелет им по двое в гостиной и гостевой комнатке, и Антон молча и выразительно смотрит на Бебура с Эдом, как бы намекая, что расстановка сил ясна — Выграновский поджимает губы и недовольно ворчит, что он все равно еще не до конца Шасту доверяет, но тот особого внимания уже на Эда не обращает. Понимает, что Эдик выебывается больше, потому что выебываться для Эдика как кислород, как холодная вода посреди Сахары. Тут всем о них с Арсом, кажется, известно, кроме Кати (и детей), и поэтому Антон позволяет себе прикоснуться к Арсу только тогда, когда они совершенно точно наедине — лишний раз светиться не хочется. Вечером Арсений накидывает на плечи куртку и выползает в темный двор, пока, как ему кажется, его никто не видит — только телефон с собой прихватывает; сегодня он впервые за долгое время немного пьян, потому что у него нет скорых рейсов, и ему не нужно вставать в аэропорт ни ночью, ни ранним утром — ни вообще. Нихреново зима припоздала, думает Арс, скрипя ботинками по снегу и сверкая голыми коленками в разрезах джинсов, и из темноты угла ему приветственно звякает цепью алабай. Арсений, услышав звук, радостно чухает в ту сторону, потому что именно это ему и было нужно. Осенние ботинки проваливаются в снег, и он забивается внутрь, но пес смотрит такими умными глазами, что удержаться Арс не может. — Арс, — зовет его голос Бебура сзади, и Попов вздыхает. Никуда от этих врачевателей не спрячешься, хуже бубонной чумы. — Для кого в прихожей галоши стоят? Тебе вот что там надо? — Селфи с собакой хочу, — ворчит Арсений и даже не думает возвращаться, хотя и понимает, что Андрей прав, и он сейчас загребет полные ботинки снега. — В инсту выложу. Там у меня давно ничего не было, непорядок. — Да давай я тебя сфоткаю, тут и без того темно, а ты еще и на фронталку пытаешься. Судя по звукам, Бебур идет за ним, а еще, судя тем же по звукам, он, в отличие от Арсения, галоши все-таки натянул — и наверняка смотрится в них ужасно ржачно. Такой, знаете, грузинский поэт-интеллигент в черном пальто, свободном шарфе и зеленых резиновых галошах из дачных запасов Димы Позова. Арсений хихикает своим мыслям, и он немного пьяненький, поэтому странного в этом ничего не видит — да и пес относится к его состоянию философски и дает обнять себя за мощную шею и ткнуться лбом в мохнатую морду. Вздыхает даже вроде. Или это Бебур — от умиления. Хотя что способно умилить этого чумного доктора, который прячется за своим железным клювом — наверное, только Арсений, обнимающийся с собакой, которая весит явно больше него самого. Андрей делает пару кадров, и обычно жутко придирчивый к ракурсам Арсений даже ничего не говорит и не цепляется — треплет собаку по голове и чешет по снегу обратно, отбрыкиваясь от мокрых комков в ботинках; Бебур отдает телефон и смотрит скептически на все попытки Арсения выискать менее снежный островок. Есть вещи, которые не меняются. На МКАДе всегда пробки, к терапевту всегда ждешь записи две недели, а Арсений всегда одевается не по погоде. — Пройдемся? — Вдруг предлагает Бебур, кивая в сторону дачной еловой аллеи — она ведет, кажется, к какому-то мелкому продуктовому магазину, а еще там всегда красиво очень, если снег лег на еловые лапы. — Да не смотри на меня волком, конечно, там есть еще галоши. Хочешь? И Арсений вдруг — хочет; хочет, несмотря на усталость и пьяный дрем, несмотря на мокрые ноги и пробирающийся под рукава куртки холод — и ради этого даже в галоши послушно залезает и выцарапывает с полки чьи-то болоневые перчатки. Бебур кивает на капюшон и выходит за калитку, провожаемый тоскливым взглядом алабая — Арсений же еще планирует пожить, поэтому собаку с ними не зовет, чтобы потом не разыскивать ее по всей округе или не быть случайно утащенным в канаву. Слушается пес все равно только Поза. На улице в это время тихо, да и вообще в дачном поселке сейчас мало кто живет, так что можно просто идти молча рядом, хрустеть снегом и смахивать его с еловых лап вместе с редкими шишками. Бебур не говорит ничего долго и, сунув руки в карманы, дает Арсению рулить настроением самому — меланхолично попадать в чьи-то следы на снегу своими ногами, пытаться проколоть палец еловой иголкой и часто поднимать взгляд на ночное небо. С Бебуром спокойно, он никогда не полезет дальше, чем следует, и совсем не в его привычках ковырять ранки под засохшими корочками, потому что он, как врач, знает, что так можно занести туда заразу. Он просто молча составляет себе какой-то условный анамнез — и дает самому прийти к себе за помощью. И Арсений приходит, когда чувствует, что отчаянно не может в себе разобраться — в надежде, что ему покажут то очевидное, чего он в силу своей дальнозоркости часто увидеть не может. Небо — да, самолеты — да, все что под носом — уже тяжело. Если Выграновский часто хлопает дверью, то Бебур всегда оставляет ее открытой. Арсений поднимает глаза на ночное небо и говорит: — И все равно меня не покидает мысль, что я не заслужил этого всего. Они проходят еловую дорогу и заглядывают в круглосуточный магазинчик, где Андрей покупает пачку сигарет и зажигалку, благо здесь есть его «Мальборо Голд» — чтобы не возвращаться. Арсений вспоминает, сколько раз Эд подкалывал Бебура на тему того, что как же ж это — врач, и столько курит, а Бебур молча показывал ему средний палец. — Никого из вас, — продолжает Арс, как будто не было этой паузы длиной в десять минут. — Ни Антона. Ни вашей помощи я тоже не заслужил. Бебур подкуривает, жестом предлагает Арсу, Арс так же жестом привычно отказывается, и Андрей, зажав сигарету зубами, убирает руки в карманы пальто и тоже поднимает глаза на небо — сегодня ночью ясно, поэтому здесь, в пригороде, в отличие от самой Москвы, наполненной смогом, немного видны звезды. — Ты заслужил больше, — говорит Бебур вдруг спокойно, останавливается — и проводит ладонью по одной из еловых лап, собирая в горсть мокрый быстро тающий снег. — Больше, чем мы можем сейчас тебе дать. Справедливости, правды, возможности заниматься тем, что для тебя важно. Арс, столько людей всю жизнь занимаются не тем, что они бы действительно любили, не могут найти, для чего в итоге родились. И да, мы все не без изъянов, и ты тоже делал ошибки, но такая твоя любовь к тому, что ты делаешь, заслуживает правды. Бебур смотрит на него как-то невесело, и Арс вдруг понимает, что он тоже уже не очень верит — в какой-то шанс, в какое-то чудо, в какой-то хотя бы поворот; чем больше времени проходит, тем дальше и фантомнее становится условная справедливость. Они ничем не могут помочь, кроме как быть рядом, и Арсений сейчас понимает это с пугающей ясностью. Андрей словно прощения у него просит, хотя умолять о нем нужно Арсу — за то, что никогда не оглядывался на тех, кого оставлял на земле. — Ты заслужил всех самолетов в мире, — улыбается Бебур, и в улыбке этой нет ни веселья, ни поддержки, только тоска какая-то щемящая и парадоксальное чувство вины. — И если не тебе на них летать, то я вообще не знаю, зачем все это. Зачем когда-то Уильям Боинг строил свою империю, наблюдая за полетами Гамильтона между небом и землей. Когда они возвращаются домой, там уже тихо — детей уложили, а вместе с ними и сами разбрелись по комнатам. Бебур долго проветривает на крыльце пропахшую сигаретами одежду, хотя, казалось бы, Выграновскому совершенно класть на запах дыма, и не исключено, что он сам спит в обнимку с кальяном, пока Позов не видит. Ни в одной из комнат не горит свет, на телефоне несколько пропущенных, и Арсений понимает, что их не было почти два часа — как будто кусок пространства откололся и упал во временную воронку. Антон уже спит — Катя постелила им на разных односпальных кроватях в гостевой комнате, и Шаст отвернулся к стене, накинув одеяло, потому что как всегда мерзнет даже в тепле. Арсений ступает тихо, хотя ему кажется, будто гул шагов раздается по всему дому, словно на него разом упало все осознание реальности происходящего, вся его боль, вся тоска, сделав тело в три раза тяжелее. Арсу бы на свою кровать лечь и Антона не будить, но он все равно подходит зачем-то, садится на край и склоняется к растрепанным волосам, утыкаясь носом куда-то в затылок и прикрывая глаза. Арсений снова тонет в собственных мыслях и цепляется за Антона почти физически, вдыхая полной грудью запах — и впервые ему кажется, что Шаст пахнет, как дом. Не как родительская квартира в Омске, откуда он сбежал, бросив университет; не как комната в общаге летного училища; не как съемная однушка в Балашихе по первой; не как его отполированная квартира с коллекцией моделей самолетов. Антон пахнет, как небо, как кабина пилотов, как взлет и как посадка, как мокрый асфальт под стойками шасси. Антон пахнет, как дом. И обнимает его во сне тоже — как дом.***
— Всем спасибо за работу. Хороших выходных. В брифинг-рум почти сразу становится тихо: экипаж расходится, кто куда, а пара других экипажей выходят на осмотр своих самолетов, и Руслан остается наедине с собой — между четырьмя и пятью утра загруженность рейсами ниже, и иногда за гулом самолетных двигателей все-таки можно услышать собственные мысли. Встать и пойти сразу на парковку почему-то не получается, и Руслан устало опускает голову на руки — последние недели, загруженные полетами под самый край саннормы, выматывают его почти в ноль, и он периодически забывает, куда, когда и зачем вообще летит. Экипажи сменяются калейдоскопом, кабина пилотов в лайнере периодически меняется на тренажер, и в этом расписании Руслану иногда даже нет смысла уезжать домой — все равно приходится возвращаться. В телефоне в заметках назначена дата и время: его снова вызывают на допрос, и это даже интересно. Руслан откидывается на спинку стула, краем глаза подмечая, что кто-то из бортпроводниц оставил платок на столе, и думает, что, наверное, у следователя опять есть к нему какие-то темы для обсуждения. Последние дни Руслан часто ловит себя на мысли написать Арсению — находит диалог в телеграме и долго смотрит на горящий значок онлайна, не зная, что по другую сторону экрана Арс делает то же самое. Руслан не понимает, что мог бы Арсению написать, и тем более — получить в ответ. И получить ли? По расписанию занятия на тренажере у него только через восемь часов, но ехать домой и опять возвращаться на базу Руслану не хочется, и он пишет одному из инструкторов, что хотел бы поменяться с кем-нибудь местами. В частном порядке они обычно не против, и главное здесь — не светиться особо, что приехал не в свое время. Руслан едет на тренажеры к восьми утра, и у него сегодня снова Инсбрук. Он летал туда несколько раз вторым пилотом, и один раз даже с Арсением, и этот рейс он запомнил, наверное, лучше всего — как и все их совместные рейсы. Можно бесконечно говорить о том, какая разница во взлетах и посадках, да только для пилотов она видна вплоть до детали, и Руслан никогда не отрицал для себя, что Арсений пилотирует красиво. Так, когда неясно, где заканчивается штурвал и начинаются руки пилота. А еще Руслан никогда не отрицал для себя, что по Арсению скучает — и по полетам с ним тоже, потому что только в такие рейсы Белый начинал понимать, что такое небо на самом деле. Небо вне рабочих рамок, вне кодексов и вне бюрократической машины, необходимой для того, чтобы поднять самолет в воздух; только в одной кабине с Арсом Руслан неожиданно для себя смотрел на полеты иначе и с удивлением замечал, что они, оказывается, не только про работу. Что они про любовь, про свободу и смысл, что они про дом и настоящее место — и пусть Белый по-прежнему никак не ассоциировал себя ни с одной из этих вещей, он от и до ассоциировал каждую из этих вещей с Арсением. И Арсения — с ними. Арсений с таким восторгом смотрел на Боинг, каждый день приветствуя его перед очередным рейсом, что Руслану иногда тоже хотелось Боингом стать. Каждый раз, когда Руслан сейчас сталкивается с Абрамовым — на работе ли, вне ее, что тоже бывает часто, потому что приятельство вроде как обязывает — Ваня смотрит на него подолгу, но вопросов никаких не задает, пусть и ясно, о чем он думает. Вопросов много, ответов — абсолютное нихуя, да и Абрамову, наверное, вполне хватает мозгов, чтобы понимать, что Руслан даже при желании ему бы на эти вопросы не ответил. Ваня только раз в первые дни спрашивает, мол: — Думаешь, действительно? — Так коротко, но Белый все понимает и без пояснений, кидая злой, раздраженный взгляд. — Если бы меня на его месте поймали, то, наверное, никто бы и не спросил, блядь — думаешь, действительно? Руслан передразнивает и отворачивается резко, обновляя в планшете метеосводки, и уже жалеет, что вообще к Абрамову зашел — никто другой, по крайней мере, не стал бы вообще задавать ему какие-то вопросы хотя бы потому, что он по большей части ни с кем из коллег не общается. — А Арсений же такой хороший, что никто в это не верит, — усмехается Руслан криво кивая куда-то в сторону, где часть очередного экипажа тоже занята обсуждением, как одного КВС повязали с наркотой в зоне досмотра. — Как это так — и с травой. Руслан не может перестать думать об Арсении, потому что все вокруг напоминает о нем даже сейчас, когда он под следствием, и ему запрещено появляться в аэропорту — коллеги пусть и вполголоса, но обсуждают его. Кто-то не верит, кто-то осуждает, кто-то говорит прямо — так и надо, командирские погоны его не оправдывают. Со временем эти разговоры становятся все тише, а отдел кадров отправляет на обучение полетам в Инсбрук и Шамбери других пилотов. В том числе и Руслана. Раз в несколько дней он берет в руки телефон и держит его, но откладывает в сторону, так и не решившись Арсению написать. Сегодня на занятии по плану посадка при сильном боковом ветре и снегопаде, и инструктор перед запуском тренажера включает для примера запись одной из посадок, где голос Арсения спокойно просит второго пилота озвучить чек-лист. — Кранебиттен, запрашиваем разрешение на посадку. Двигаемся по локалайзеру. Руслан проводит рукой по лицу и не слышит ничего, кроме голоса Арсения на записи.***
Арсений провожает Шаста на рейс, когда его взгляд из машины на парковке цепляется за чье-то черное командирское пальто — он уже собирается выезжать из крайнего ряда сразу на выход, но почему-то медлит, дожидаясь, пока пилот выйдет из-за ограды. Когда Арсений узнает в нем Руслана, то едва давит в себе желание выйти и догнать его, и только крепче сжимает пальцы на руле. Руслан его не замечает, садится в свою машину и уезжает через противоположный шлагбаум, и это не меняется годами — он почему-то всегда выезжает именно так. Арсений не понимает, там же неудобно жутко — и опять, как и всегда, выезжает из другого конца. Весь обратный путь до дома Арсений чудом не впиливается в зад ни одной машине и не собирает капотом ни одного столба, и это удивительно, потому что на дорогу он совершенно не смотрит — и глазами, и мыслями он совершенно не здесь. Он понимает, что еще секунда, и он бы сорвался — вышел, окликнул, подошел бы, а что дальше? О чем говорить, какие вопросы? Это ведь все глупо от точки до точки, и иногда Арсений бы скорее поверил, что у него есть какой-то злобный двойник, доппельгангер условный, который таскает наркоту через границу; или в то, что у него прогрессирующее расстройство, и он не отвечает за свои действия — чем в то, что Руслан мог так поступить. Арсений ненавидит свою привычку оправдывать — что тогда, что сейчас. Ненавидит, но продолжает искать десятки оправданий и поводов не верить. Когда Арс дома почти набирает номер Руслана, экран мигает входящим вызовом от Бебура, и Арсений поднимает трубку — этим же вечером они едут вместе выбирать Андрею холодильник взамен безнадежно умершего, и это, наверное, знак. С утра Арсений опять пытается позвонить, но телефон начинает устанавливать запланированное обновление, и Арс отбрасывает его в сторону, уходя в душ — и это тоже, наверное, знак. До приезда Антон Арсений пробует еще раз, но Шаст заходит в прихожую как раз в этот момент, и Арсению пора бы научиться читать знаки. Читай знаки. Арс проливает кофе из кофеварки, обжигается, кидает на лужу вместо синего полотенца белое; Арс отвечает на вопросы невпопад, почти не слышит Антона и не замечает ничего вокруг — не задает даже привычных вопросов после рейса. С кем летал, как сели, как погода? Сколько узлов боковой ветер, заходили по курсо-глиссадной или визуально, что по зонам турбулентности? А грозовой фронт? Антон ловит его за руку и разворачивает лицом к себе, всматриваясь в бледное лицо и бегающие блестящие глаза — Арсений даже не может сфокусировать на нем взгляд и смотреть прямо. Шаст хмурится и почти заставляет Арсения остаться на месте и поднять на него глаза — держит за подбородок и не дает увильнуть. — Арс, что-то произошло? Ты скажи. — Нет, Антон, ничего. И, блядь, действительно же — ничего; пока, усмехается Арсений, и ему вдруг хочется выложить все, как на духу, рассказать обо всех своих вспышках, как он уже четвертый раз пытается связаться с Русланом. Зачем, в чем смысл, что хочет добиться — непонятно, но желание это кроет волнами, будто без этого никак и ничего дальше невозможно, будто он сон вот-вот потеряет и снова не сможет спать, как в первые дни после отстранения от полетов. И насколько Арсений хочет все это рассказать и услышать от Антона хоть что-то — ответ, совет, помощь — настолько же Арсений молча качает головой. — Все хорошо. Антон ему не верит. Ломает Арсения в один момент, когда в торговом центре он вместо того, чтобы купить набор полотенец, которые он похерил, постоянно разливая кофе, примеряет синие ботинки с желтыми шнурками — прикольные и весенние, наверное, на зиму тоже сойдет. Арсений поднимает взгляд от шнурков и снова ловит взглядом знакомую фигуру — походка, рост, прическа, одежда — и в этот раз действительно вскакивает и человека догоняет, плюнув даже на то, что выбежал из магазина в неоплаченных ботинках. Вместо Руслана на него с непониманием смотрит незнакомый мужчина, и Арсений с силой сжимает пальцы в кулак, впиваясь ногтями в кожу почти до боли. Арсений Руслану не звонит.***
Чтобы выйти из машины, Арсу нужно долгие пятнадцать или двадцать минут: он просто сидит, откинувшись на спинку сидения, и изучает взглядом светлую обивку потолка. В голове странная звенящая пустота, и раньше Арс бы не понял, о чем вообще это все — но сейчас, когда там скачут обезьянки и бьют в тарелки, мешая зацепиться любой мысли, он понимает, что такое, когда пустота звенит. Арсений Руслану не звонит, прежде чем приехать к его дому — сидит, разглядывая какой-то неаккуратный черный росчерк на потолке (и кто это был, алло, Шаст?), и думает, что если Белого не окажется дома, значит, все так и должно было случиться. Арсений по-прежнему не имеет доступа к системе формирования экипажей и не просит у Антона пароль от его аккаунта — ему не за чем; Арсений не знает расписания Руслана и думает — будь что будет. Последнюю ночь он снова не смог уснуть, и это откинуло его назад в состояние, когда он не видел вокруг себя никого и ничего, кроме собственной маленькой трагедии размером со вселенную. Арсению надоело. Он хорошо знает эту дорогу, этот двор и дом, этаж шестой знает прекрасно — даже расположение комнатных цветов на подоконнике около мусоропровода, которые вынес туда кто-то для красоты, и теперь их поливают всем подъездом; у Руслана на какой-то из этих горшков аллергия. Арсений хорошо знает код, который нужно ввести в домофоне, чтобы дверь открылась, и что если ехать на лифте, нужно нажимать не кнопку «6», а кнопку «7», потому что шестерка на панели пропущена, и нумерация ползет на одну единицу. Арсений все это знает и помнит так хорошо, будто был здесь вчера. Он заставляет себя выйти из машины и зайти в подъезд, и с каждым шагом становится хуже почти физически, как будто его ссаную куклу вуду заказали какой-то колдунье, и она теперь размеренно вгоняет в нее иголки. Арс проводит рукой по лицу, пока ждет лифт, и внутри думает нажать все-таки на какую-то другую цифру и приехать на хуй пойми какой этаж, чтобы там остаться и никаких комнатных цветов на подоконнике не видеть. Это почти смешно: проделать такой путь от принятия желания до дороги к лифту подъезда, чтобы сейчас осознать — он так сильно надеется, что Руслан сейчас на рейсе. Арсений тогда просто уйдет и больше пытаться не будет. Звонок не работает, и Арс стучит — надеется, что в другую дверь, и не понимает, что все уже давно сделано и решено, причем, быть может, даже много лет назад — и Руслан открывает дверь. И взгляд у него не удивленный, как будто ждал.***
ты всегда будешь светом
а я твоей тенью
я берегу
тебя внутри разбитой души
прости за то, что счастья
лишил
Арсения будто откатывает на несколько лет назад, когда они с Русланом еще могли стоять друг к другу так близко и смотреть так прямо, пусть и сложно оказывается не сдаться и не отвести взгляд — Арс думал, что забыл уже эту каре-зеленую смесь, когда-то теплую, а сейчас расплывающуюся в Руслане странной усталостью. Арсений романтически быстро привыкает к цветам — в зеркале он видит свои глаза, голубые; глядя на Антона, он видит зеленые; у Бебура там тепло пустынных стран, как будто земля сухая, а у Эда плавленая сталь, которую тронь — застынет, и уже не отцепишься. Руслан у него по привычке ассоциируется с ранней травой, пробивающейся в земле, и он правда думал, что забыл это все, но глаза все-таки помнят. Руслан сторонится и пропускает его, хотя Арсений не говорит ни слова. — Привет, — Руслан начинает сам, и Арсу бежать бы, бежать отсюда стремглав, но он только проходит внутрь и смотрит на носки своих синих ботинок, пока ставит их на свое место на обувной полке. Свое, блядь, место. Оно там до сих пор пустое, хотя обувь Руслана стоит везде почти вплотную. Арсений не хочет думать, почему Белый совершенно не выглядит удивленным, как будто все это время ждал, что Арсений рано или поздно к нему придет — подписка о невыезде не запрещает ведь приехать в другой район Москвы. Арс буквально кожей чувствует на себе взгляд, но не оборачивается — и вдруг только улыбается слабо, потому что в этой квартире с тех пор совершенно ничего не изменилось. Гимн минимализма во всем — в мебели, в отделке, даже в запахе кондиционера для постельного белья из открытой дверцы стиральной машинки. Порядок, который никогда не заслуга Руслана — он просто раз в три недели вызывает уборщицу, когда улетает в очередной рейс. И ничего говорящего о том, что здесь бывает кто-то еще — ни мелочей, ни одежды, ни духов, кроме тех, которыми Руслан пользуется сам. Когда в этой квартире бывал Арсений, здесь стояла его первая модель самолета, выкупленная на интернет-аукционе — Боинг-747 в самой первой модификации; сейчас ее здесь уже, конечно, нет, и Арсений не хочет знать, что с ней случилось. Зато на работающем компьютере открыт флайт-симулятор, в пейзажах которого Арсений безошибочно узнает горное ущелье при заходе в аэропорт Инсбрука. — Кранебиттен, — говорит Руслан негромко, и Арс не может оторвать взгляда от монитора и почему-то не слышит в голосе Белого злорадства; Руслан стоит за его спиной, привалившись плечом к дверному косяку и скрестив на груди руки. — Кто-то же должен теперь туда летать. И у Арсения внутри словно надламывается что-то, будто только и ждало этого момента, чтобы пойти крупными трещинами, чтобы он уже через секунду собирал по полу осколки себя самого, чтобы выл, сука, на луну, неспособный до нее дотянуться — как был способен раньше. Арсений оборачивается резко — и почти напарывается на усталый взгляд напротив. — Почему все так? — Арсению хочется хлестнуть голосом, рыкнуть, выкрикнуть, но получается только проговорить едва — но Руслан все равно слышит его, как всегда слышал даже за гулом двигателей 777-го Боинга на стоянке перед взлетом. — Почему все так получилось, Рус? Арсений все еще не может так сразу «зачем ты сделал это?», «это ведь был ты» или «я уверен, что ты знаешь что-то»; не может, потому что упорно не верит, оправдывает, объясняет все самому себе и всем вокруг и так по кругу — оправдывает, не верит, объясняет. И даже сейчас, оказавшись с Русланом наедине и понимая, что в его жизни с того момента, как они не вместе, ничего не изменилось, Арсений ни в чем не может его обвинить. Руслан до сих пор обувь на его место не ставит, потому что Арсений жутко злился всегда на эту тему — это единственный уголок, где ботинки точно нельзя было задеть и ничем испортить. Мог он при этом подкинуть траву? Нет же. — Я не знаю, Арс, — медленно и негромко говорит Руслан, и Арсений вскидывает на него взгляд. — Наверное, потому, что я не справился. Арсений садится диван, и монитор компьютера, мигнув, погружается в черный экран ожидания, съедая горные пейзажи в окрестностях Инсбрука; Арсений закрывает лицо руками и не хочет ничего из этого слышать — отмотать время назад и не знать, не знать, не знать, отмотать время назад на несколько лет назад и отказаться от первого с Русланом рейса. Руслан вдруг садится перед ним и отнимает его руки от лица, вынуждая поднять взгляд. — Мне, кстати, даже все равно, если ты пришел с диктофоном, — усмехается Белый глухо, и Арсения этой тоской буквально парализует. Он даже не вырывает руки из Руслановых сухих пальцев. — Все равно они рано или поздно все докажут. Тебе повезло со следователем. И, видимо, много с кем, кроме меня. И хоть бы ноту злости в голосе, хоть одну ноту торжествующего удовлетворения, хоть что-то, что стало бы поводом ударить, растоптать и разломать на куски — Арсений, изуродованный в своей боли и потери, способен на это сполна. Да только в Руслане ничего, кроме тоски и равнодушия, уже и не осталось. Ударить Арсений его тоже не может. — Тебя отстранят, — говорит только с трудом, а сам все смотрит — смотрит в зелено-карие глаза, на полуулыбку странную, на пальцы на своих запястьях. — Ты не сможешь летать. Ты сядешь. — Тебе, наверное, это сложно понять, Арс, если ты вообще сможешь, — Руслан качает головой, и все это напоминает какую-то ебаную фантасмагорию, в которой они оба главные клоуны в цирке уродов. — Только небо я никогда и не любил. Тебя — любил, а небо нет. Так что мне, считай, все равно. Арсений мог бы судорожно думать о том, как включить диктофон, как отмыться и навсегда забыть эту историю; он мог бы размышлять, как повернуть все себе на пользу — это эфемерное доказательство и признание, погоня за которыми растягивает сроки следствия, превращая его в кафкианский «Процесс». Но все, что он может — это наблюдать, как напротив него ломается живой человек, к которому он парадоксально не может испытать даже чувство ненависти. — Я думал об этом давно, — продолжает Руслан тихо, и с каждым словом в Арсения продолжают вгонять иголки — в кукле вуду места уже нет, так что эти уже на живую. — Чтобы ты хотя бы так ощутил то, что ощущал и продолжаю ощущать я, когда у меня отобрали самое важное. И я в любой момент готов был это сделать, носил эту хуйню с собой, только к тебе тогда шел все же поговорить. Думал — увижу тебя, и отпустит, может, хотя бы поговорим нормально. Но ты был с Антоном. И у меня — переклинило? Руслан не утверждает уже — скорее спрашивает и руки Арсения отпускает сам. Прикосновения на коже все равно остаются, как выжженные раскаленной арматурой, и Арсений трет запястья пальцами. Руслан совсем не напоминает себя прежнего, когда они были вместе — теперь это уродливая изломанная тень, как после ядерного взрыва; Арсений с пугающей ясностью видит в Руслане себя. — Я не жалею ни о чем, что сделал. Руслан поднимается, и Арсений поднимается вслед за ним, как примагниченный — кусает дрожащие губы, словно пытается сдержать почти животный крик боли. На нем места живого нет — давно уже — и если Руслан действительно хотел сделать ему больно, у него можно брать уроки мастерства. — Только об одном жалею, — Руслан вдруг улыбается, как улыбался Арсению всегда, когда все было хорошо — чуть сползшей на уголок губ ласковой улыбкой. — Жалею о каждой минуте, которую тебя любил. И я не справился с этим, Арс. Каждый спасает себя так, как может. У Арсения внутри разрушаются в воздухе сбитые самолеты, взрываются обломками белоснежных фюзеляжей, падают изуродованными кусками — и разбиваются о землю, горят, выжигают вокруг красные пустыни. Он не помнит, как, пошатнувшись, проходит мимо Руслана, как забывает на вешалке куртку — опять. Как шнурует желтые шнурки на синих ботинках и как долго почему-то не может двинуться с места — смотрит, сжав пальцы на двери до побелевших костяшек. На нем живого места нет давно, и вся эта гомеопатия ночных поездок ко взлетной полосе — не панацея. — Я бы хотел, чтобы ты простил меня, но ты не сможешь, — говорит Руслан и вдруг протягивает руку, касаясь щеки Арсения осторожно. — Поэтому я и просить не буду. Арсений чувствует на своих губах легкое прикосновение, прежде чем зайти в лифт, наугад нажать перепутанные кнопки и ехать, ехать, ехать, не понимая, почему все это не заканчивается. И почему ему не прекращает быть так больно.