Часть 1
2 декабря 2019 г. в 11:44
Тёмный подъезд и редкие мигания старых, жёлтых фонарей с улицы через маленькие окна на лестнице. Дверь захлопывается за его спиной; ключи отброшены на тумбу в прихожей. В крови Есенина ни миллилитра спиртного, да и Владимир неподходяще серьёзен в этот вечер.
Плевать на обувь и грязь с улицы; постель впитала остатки дождя с волос имажиниста. В глазах, походящих на голубое небо, вместо ясности непривычный туман странного забвения; отгоняет его лишь долгожданный поцелуй.
В карих глазах целый спектр противоречивых эмоций, но смелые движения опровергают все сомнения. Пьяны без вина — так можно сказать про них в этот вечер. Чёрный, изношенный плащ отброшен в сторону нетерпеливым поэтом; слишком долго он видел это хрупкое тело под слоем ткани, осточертело ограничиваться смущёнными взглядами и редкими объятьями. Хотелось большего.
Любо смотреть на Сергея по-новому; не таким уж и смелым оказался имажинист, стоило ему упасть на постель. Румянец заливает щеки, поэт стесняется, но и не противится чужим рукам. Наоборот, лишь помогает им справиться с ненавистной рубахой, ремнём, и то через раз, полностью доверяя Маяковскому.
Никто не думал, что эти шутки, детские оскорбления и насмешливые стишки приведут к подобному. Даже ограничиваясь «дружеской» посиделкой в баре, ни один не рассчитывал на такой исход событий. Их сердца продела одна закольцованная нить, связала двух поэтов странным веретеном. Никогда Есенин не чувствовал столь сильного фейерверка, всплеска. Знал бы он раньше — не ухлёстывал за первой юбкой.
Ладони лезут к милым кудрям; обветренные губы везде оставляют свой приметный след. Не успевал имажинист перевести дыхание, как вновь чувствовал чужое вторжение. Владимир буквально не мог насытиться этими губами; мужчина каждый раз целовал его, будто всегда ожидая чего-то нового.
Нет, такие изваяния ему не новы, скорее, даже привычны в постели, но с ним всё выходит в новинку. Губы опаляет жаром снова и снова; столь тёплые руки скользят, обрисовывают каждую отметину, родинку или неровность на его теле. Насколько бы отвратительными они не казались Сергею, футурист был от них без ума, стоило ему только показать, сверкнуть частью оголённой кожи где-то между складок одежды.
От блондинистой шевелюры поэта веяло самой настоящей дубравой, полем в противовес нынешнему вихрю за окном. Худые пальцы Есенина тянутся к его рубахе; медленно расстегивают каждую пуговицу, мнут ткань в неком ожидании. По-другому ему представлялась эта близость; и не подумаешь, что его касания и ласки могут быть настолько приятными, буквально выводившими из себя в хорошем смысле.
Худые руки смыкаются на талии Маяковского; теперь и его рубаха падает с плеч, будто наспех накинутая на оголённое тело. Ладони тянутся вниз и останавливаются на штанинах, оглаживают пах. Казалось — пара поцелуев уже возбудили такого застенчивого, робкого Сергея до предела.
Мужчина сцепляет их ладони вместе, в замок, одной рукой стягивая явно мешавшую процессу одежду. Вновь проходится губами по шее, оставляя багровую дорожку на бледной коже; с губ Есенина слетает удовлетворённый полустон. Поэт слепо кладёт руки на колени Владимира, который расценил этот жест как желание поскорее продолжить.
Петербургский мороз не потревожил их, а лишь редкими каплями барабанил по окнам; в таком приглушённом свете голубые глаза казались пронзительнее и ярче, несмотря даже на опустившийся туман возбуждения. Тёплые ладони, поддразнивая, скользили по худому телу, а имажинист лишь кусал губы, не спуская рук с колен Владимира. Маяковский прекрасно знал, как свести его с ума.
Мужчина разводит ноги в стороны, устраиваясь ближе; до слуха долетают лишь некоторые звуки, что-то вроде тихой брани и звонкого падения ремня на пол. Растрёпанные, взъерошенные волосы, спущенная до предплечий рубашка и тихое «тс» со стороны футуриста; громкому стону не даёт вырваться наружу вовремя приложенная к губам ладонь.
Сергей заметно прогнулся в спине, его ресницы немного вздрагивали время от времени. Мужчина входит медленно, позволяя привыкнуть к новым ощущениям, оглаживая свободной ладонью плоский живот партнёра. Поэт видит поблескивающие слёзы и тут же смахивает их, спускаясь к округлым бёдрам имажиниста.
Ни разу не смущённое лицо Владимира нависает над ним; тёмные, кофейные глаза ловят каждую эмоцию. Он снова целует его: в скулы, излюбленные кудри, распухшие уста. Есенин чутко внимает всему, тяжело дыша, извиваясь каждый раз; притягивая к себе поэта за шею. Футурист входит полностью, вжимая его в постель, теперь же наплевав на телячьи нежности с высокой колокольни.
В чужих очах океан — неизведанный и глубокий, такой родной Маяковскому, как никогда. Вряд ли кто-то ещё мог видеть его именно таким — хрупким, как стекло; нерешительным юношей с краской на лице. Мужчина сплетает языки, чувствуя обжигающий грудь жар изнутри от каждого толчка; имажинист посасывает нижнюю губу поэта, сладко, как будто карамельный леденец, а тот в свою очередь кусает до крови. Странно, что они не сошлись раньше.
Футурист давит, толкается безжалостно и тут же извиняется перед Есениным, который уже готов кончить от одного только слова, только прикажи сиплым голосом в этой скверной тишине; одни только поцелуи, такие грубые, бесцеремонные причмокивания в его стиле вызывали у него львиную долю возбуждения. Ни перед кем ещё он не представал столь раскрепощённым, хоть писанная красавица будь перед ним.
Прокуренные, грубые руки Маяковского касаются чужого тела, узами оплетая бешено бьющееся внутри сердце, согревая, как никогда прежде, ища себе место в этих дурманных лесах, соснах и бурных реках пленительного сердца. Губы казались слаще всякой малины, особенно когда целуешь их в первый раз; каждое движение приятным зудом отдавалось в паху, особенно когда сухая ладонь опускалась на привставший член, а тонкая нить прозрачной слюны касалась чувствительной головки. Стало так хорошо от таких простых, а порою резких движений с его стороны.
Комната в полумраке, большой свет не горит. На шее яркая полоса — явно не останется незамеченной, но об этом он будет думать потом, может, завтра — холодным, морозным утром, но в тёплой постели, всем телом прижавшись к Владимиру.
Оба висят, качаются над обрывом, но одним острым всплеском одновременно летят вниз, пока Есенин слегка царапает ногтями чужую спину, а футурист, не жалея, тянет за кудрявую шевелюру к себе, ближе, хотя, казалось, куда ещё.
Глаза — осколки красочного неба, горят во тьме, да и причудливые кольца на макушке поблескивают на редком свету лампадки. Мужчина падает рядом — обессиленный, но довольный; кровь до сих пор бурлила внутри, в венах, хотя, казалось, время бурной молодости давно позади. Зудящее удовольствие осело на кончиках пальцев.
Оба опускаются на бок, ловят ртом тяжелые вдохи друг друга; имажинист слабо касается ладонью его щеки; обжигает, ладони горят будто синим, невидимым огнём. Он снимает с обветренных губ очередной вздох; медленно, им некуда спешить. Вряд кто-то подумает на Сергея, слыша негромкие стоны, или на Маяковского, заприметив свежий синяк на бледной шее.
Этот вечер затянется, на целую ночь и скорее всего даже на завтрак. Футурист дразнит его — качает, как в колыбели каждую завитушку золотых волос. Бережно, опасливо, может быть, завтра он уже упорхнёт, вырвется из крепких объятий. Но одно только настроение этих искренних очей расставило все точки над «i».
Есенин натягивает белую простыню, как щенок жмётся к нему оголённым телом, носом утыкаясь куда-то в ямочки у ключиц. Поэт запускает руку, обхватывает за талию деревенского лирика. Горячее дыхание опаляет грудь; Сергей в последний раз целует, слепо находя знакомый очерк чужой челюсти.
Жар унялся, будто прошло весеннее половодье, возвращаясь в привычное русло, но не замерзая; вряд ли теперь его сердце покроется ледяной коркой. Зимний Петербург морозит сердца, а вихрь суетных дней треплет переплеты книг, но в его лабиринте чуткой души теперь вечная весна. С смолистыми берёзками, шелестом травы по утрам и отблесками росы на листьях. Хотя за окном давно февраль. Не зря ведь говорят: Петербург — город полупомешанных.