***
Она неделю пролежала в горячке и бреду. Когда она, исхудавшая и осунувшаяся, очнулась, она узнала, что сенатор Гракх был казнен. Но для нее как будто бы ничего не изменилось. Ни у ее покоев, ни у покоев Луция не было конвоя преторианцев, как можно было себе представить. Она даже по прежнему могла выходить в город, встречаться с кем угодно, все было как прежде. Она не верила своим глазам, она в каждом видела шпиона, но реальных конвоя и слежки не было. Луцилла не видела Коммода. Он не ходил к ней, не вызывал ее к себе. Ей докладывали, что император чувствует себя хорошо, его раны заживают. Значит он решил не торопиться. Она сидела на своей постели, прижимая Луция к себе, смотрела в одну точку и раскачивалась. По ночам ей вновь и вновь снился голос Коммода: «Ты будешь любить меня, как любил тебя я, ты подаришь мне наследника чистых кровей, иначе Луций умрет.» Любить его, как он ее… Они уже бывали вместе прежде. Иногда. Но длилось это давно. Ее это забавляло. Луцилла не была отягощена излишней моралью. И если не находилось чего поинтереснее, годился и брат. И это было не плохо. Такой добрый ласковый мальчик был — все так и лез к ней, все так и лез… Он был очень нежен с ней и смотрел как на божество, снизошедшее к нему. Будет непросто изобразить по отношению к нему такое обожание. Но она всегда знала, что когда-нибудь боги покарают ее. И вот он хочет подвергнуть ее бесчестью, заставив рожать детей от этой кровосмесительной связи. Просто баловство, тянущееся из детства — это одно, а то, что он хочет — это безумие. И это ее вина. Она должна была поставить ему границы еще в детстве…***
Луцилла сидела в цветущем розовом саду и смотрела как неподалеку Луций сражается с рабами на деревянных мечах. Прошло уже семь месяцев с тех пор как Коммод убил Максимуса на арене Колизея. Но ничего так и не произошло. Она много чего успела обдумать. Она быстро отмела мысли о побеге. Он ее найдет и будет только хуже. Достойных и надежных людей как сенатор Гракх больше не было, а с другими она не решилась бы вступать в сговор. Она не ходила на заседания сената, чтобы не встречаться с Коммодом. Она держалась от него подальше. За эти семь месяцев им удалось увидеться всего раза три-четыре. Она бледнела, столбенела, она кляла себя, что оказалась в это время в этом месте. Но он просто желал ей доброго утра и шел дальше. Он тоже был очень напряжен в эти моменты. Похоже, у ее непутевого братца просто не хватает духу исполнить то, что он сказал. Так ей повезло? Она должна радоваться? Наверное. Все как будто хорошо. И лучшее, что можно сделать — это тихо растить сына и не злить Коммода. Но эта неопределенность, эта подвешенность ее положения сводили Луциллу с ума. Ей хотелось бы все-таки четко знать кто она теперь тут, какой бы ни была эта правда. Тем же вечером ей сообщают, что император желает видеть ее. Наверное еще четыре месяца назад ее сердце бы упало от этого. Но теперь она уже не боится как прежде, страх уже просто истратился. Тем не менее она прячет кинжал за поясом под накидкой. Если не установил за ней конвой и слежку, то вряд ли прикажет обыскать ее. Так и происходит. Она свободно проходит к нему. Коммод сидит за столом, заваленным свитками. Вид у него усталый, изможденный и затравленный. Что-то изменилось в его облике. Он словно стал старше. В лице поубавилось надменности и высокомерия. Зато появилась какая-то тяжелая тоска. Кажется, что этот усталый человек просто выглядит как ее брат. — Сестра! Поможешь мне разобрать эти документы? Они долго и молча работают. Напряжение над ними просто вибрирует, но ни один не решается сказать что-то, что может это напряжение снять. Наконец свитки закончились. — Спасибо, сестра. Ступай, — говорит он ей так, словно боится ее. Она не уходит. — Коммод. Что происходит? — спрашивает она его тихо. Она не уверена, что сейчас не испортила все, но она должна была спросить это. — Ничего не происходит, — он не смотрит на нее. Они еще помолчали, тяжело дыша. — Тогда ты сказал… — Я много чего сказал. Забудь, — он нервно дергается. — Забудь? — Луцилла повышает голос, ее начинает трясти. — Я не буду это делать. Успокойся. Ни тебе, ни Луцию ничего не угрожает. Ступай, — отрывисто и сухо говорит он, стараясь скорее от нее отделаться. Ее начинает колотить дрожь, она вскакивает и кричит: — Ступай? Ты говоришь мне ступай? Ты угрожал моему сыну смертью, а мне жизнью в бесчестье, жизнью рабыни по-сути! Моя жизнь превращена в ад, даже если ты не делаешь того, что сказал тогда! Ты думаешь, что я могу просто с этим жить? Видеть тебя, говорить с тобой? Все изменилось еще с тех пор как ты убил отца! Ты убил его! Я знаю! Ты чудовище, Коммод! Ты ублюдок, который не достоин жить! Почему ты не сдох от руки Максимуса? Как же я этого желала — ты не представляешь! Как боги позволили такому как ты убить его, и еще и выжить? Как боги терпят такого как ты — я не знаю! Ненавижу тебя! Ненавижу!!! — она выхватывает кинжал и приставляет к его горлу. Всю ее речь он прослушал спокойно, только глаза как обычно наполнились слезами. Теперь он не сопротивляется, кажется он даже не удивлен. Сидит перед ней смирно, потупив взгляд. Держа нож у его горла, она чувствует, что он все-таки дрожит. Его глаза мокрые, слезы душат его: — Сделай это. Ты имеешь на это право. Я хочу, чтобы ты сделала это сама, своей рукою. Окажи мне эту честь, сестра. С тобой мне всегда было не страшно. Я все равно не могу выжить без тебя. Эти семь месяцев без тебя были ужасны. Я не справляюсь с властью. Я был глуп, я не так себе все представлял! Я ни о чем не думал! Получив власть я понял, что я не удержу ее долго, и я хотел править ярко, чтобы выжженную землю после себя оставить, развалить это все назло отцу, отомстить ему… — Коммод сдавленно рыдает, а потом продолжает, словно переносясь в воспоминания: — Но сражаясь с Максимусом на арене я почувствовал свою смерть так близко как никогда, я видел ее в глазах Максимуса. Никто никогда не смотрел на меня с такой ненавистью, с таким желанием убить, и не имел такой возможности. Один человек, чью жизнь я разрушил. А если целая разъяренная толпа? Я почувствовал страх, какой не чувствовал никогда прежде, я понял, что я очень не хочу умирать, не так, не от рук этих людей! Но если я хочу жить, то я не могу жить и править как прежде. Я много чего сделал, чего сейчас бы делать не стал. И я не хочу совершить новые ошибки. Но что бы я ни сделал в прошлом, надо постараться сохранить то, что у нас еще осталось. Мне нужна твоя помощь и поддержка. Она с трудом верит собственному слуху. Истерический смех пробивает ее. Она злорадно улыбается ему в лицо и с удовольствием издевается над ним: — Ох, как ты заговорил! Сказать, что я удивлена — не сказать ничего! Кто бы мог подумать, что ты вообще способен дорасти до подобных мыслей, Коммод! Ты не справляешься! Что, наигрался? Теперь ты понял почему отец не хотел передавать власть тебе? А зачем мне марать об тебя руки? Я лучше просто подожду. Буду смотреть как этот твой новый страх медленно сбывается. Как тебя загрызут, как тебя утопят, как разъяренная толпа разорвет тебя, как ты будешь дергаться и подыхать, буду смотреть и наслаждаться! Он возражает ей серьезно как она прежде от него не слышала: — И кто тогда будет цезарем? Думаешь, Луций? А ты регентом при нем? В сенате одни продажные лжецы, Луцилла! Все так прогнило! Ты единственный человек, которому я могу и хочу доверять, даже после твоего заговора против меня. Ты хотя бы пыталась спасти Рим, а не просто разворовать и нажиться! Если убьешь меня, власть захватят преторианцы, среди них зреет бунт. И будет смута. Тебя и Луция устранят первым делом. Я нужен тебе, а ты мне. Помоги мне, сестра! Вся власть фактически будет твоей. Мне не по силам эта ноша. Но если я ошибаюсь, и у тебя есть план получше, который требует моей смерти, то прошу лишь об одном — не посылай ко мне убийц, убей меня сейчас, сама. Или же прости меня и будем с тобой заодно, как прежде, как всегда было, и больше никогда не будем возвращаться в этот кошмар. Решай. — Как я могу простить угрозы жизни моему сыну? Ты убил отца, убил семью Максимуса, убил Максимуса, сенатора Гракха… — А тебя и Луция я не тронул! Луцилла сжимает рукоятку кинжала. Смотрит в лицо Коммода. Ее рука дрожит от напряжения, придавливает лезвие вплотную к его горлу, ранит ему кожу, он сглатывает, горло дергается под кинжалом. Всего лишь одно движение и… В глазах Коммода и обреченность, и надежда. Она видит, что он открыт перед ней, что он отдает ей власть над своей жизнью, что он в ее руках. Луцилла с криком швыряет кинжал в сторону. И остервенело набрасывается на Коммода с кулаками. Она бьет его яростно, не по-женски. Он молча терпит. Она ударяет его в глаз, и ее запястье издает громкий хруст. Она шипит от боли, прекращает его избивать и хватается за запястье. Крутит руку, осматривает сбитые в кровь костяшки. Коммод медленно вытирает кровь с разбитых губ и носа. Под глазом у него наливается синяк. Он встает, подходит к Луцилле и берет ее руку в свои руки, поглаживает нежно, жалея. Она поднимает на него глаза и встречается с его ясным, послушным, вечно виноватым, слезливым взглядом. Он смотрит, смотрит, а потом чуть опускает глаза и длинные ресницы отбрасывают еще более длинные тени на мокрые от слез щеки. Он подносит ее руку к своим разбитым губам, целует сбитые костяшки и говорит: — Слава цезарю! Она усмехается и качает головой. — Площадные комедианты будут стонать от удовольствия, — говорит она. — Пусть, — шепчет он. Они улыбаются друг другу. Она осторожно проводит пальцами вокруг наливающегося синяка, который она ему поставила, он дергается и кривит лицо. — Как мне тебя не хватало, — говорит Коммод и утыкается лицом ей в шею. — Луций будет наследником, — твердо говорит она, и чувствует как он кивает. Луцилла обнимает его. Впервые со смерти отца они оба чувствуют, что все правильно. Она вспоминает свой последний разговор с отцом: «Жаль, ты не родилась мужчиной. Какой бы из тебя вышел цезарь. Ты нужна брату как никогда.» Вряд ли Марк Аврелий имел в виду вот это, но все всегда получается не совсем так, как хотелось бы.