И все говорю о пришедшем бесстыдным его языком

Федор был красив до умопомрачения. Кажется, тем самым помрачением и являлся: полусном, полубредом. И в этой морочной красоте было что-то очень мудрое и древнее, что Иван и разглядел не сразу, а когда разглядел – испугался, и только потом, очень потом, полюбил. У Ивана Васильевича Грозного все было под контролем. Дело шло своим чередом и шло, нужно признать просто великолепно. Грозный умел управляться со всем на свете, управлять всем на свете и из самого что ни на есть дерьма делать вполне ничего такие шоколадные конфетки. В Америке был гражданин Кейн, в России – господин Грозный. Вот и маленькое издательство вскоре разрослось во вполне прибыльный бизнес. И, как уже говорилось, у Ивана Васильевича все было под контролем. Пока на одном из многочисленных светских раутов не случился Федор. Григорий Лукьянович, по старой дружбе, иногда подкидывал Ивану молодые дарования, которые, впрочем, до поры до времени Грозному удавалось сливать от греха подальше. В этот раз Скуратов был виновен в произошедшем лишь косвенно: он всего лишь представлял Ивану Васильевичу возможного партнера в новой для них сфере книгопечатания. Возможным партнером был Алексей Басманов – неопределимого возраста, низкий, крепкий, с окладистой бородой, смешно похожий на гнома что ли, но от этого выступающий с не менее мудрыми мыслями. Грозный назначил Басманову встречу, записал ее в свой самый главный (один из пяти) ежедневник и почти собрался предложить хорошенькой черноглазой секретарше бокал шампанского. Тут и появилось в его поле зрения нечто умопомрачительно красивое. Нечто вклинилось в кадр, заняло все пространство перед глазами Ивана и протянуло легкую, жилистую руку для пожатия. - Вы Иван Васильевич Грозный, я не ошибаюсь. – скорее утвердило, нежели спросило умопомрачительное нечто, ловким движением поймало на полувзлете чужую ладонь и пожало неожиданно сильно. – Я Федор. Федор Алексеевич Басманов, я видел, как вы говорили с моим отцом. Нужно признать, Иван завис. Протянутая рука красивого «Федора, Федора Алексеевича Басманова, я видел, как вы говорили с моим отцом» была обильно, но выверено стильно увита кольцами, не походящими даже и на бижутерию, само новоявленное чудо пахло сладким и граничащим с женским и прищелкивало от нетерпения каблуками лакированных туфель. А Иван все не мог остановить взгляд. Федор был молод, хорошо, даже слишком хорошо сложен. В сильных ногах, стоящих слегка на выворот, угадывалось балетное прошлое, общая хрупкость фигуры создавалась скорее одеждой и антуражем, нежели правдой жизни. Из-под густых беспорядочных антрацитовых кудрей звенели серьги. И глядели жадные глаза. Холодные, высветленные энергосберегающими лампочками до почти льдистого белого глаза. - Приятно познакомиться. – сдержанно кивнул Иван, отнимая у юноши руку. – А, извините… Чем могу быть полезен? - Дело в том, - Федор не замялся, но взял паузу, чтобы блеснуть густыми ресницами. – Дело в том, что я поэт. *** Иван всегда был за развитие молодых дарований, но это все было… in general terms. Особо талантливых частностей Грозному никогда не попадалось, а юные поэты, прозаики, лирики и прочие истерики, в большинстве своем, представляли весьма надоедливый, неприятный тип людей. Федору Иван от большой щедрости даже визитку вручил: ему, как никак, еще с папашей этого «дело в том, что я поэт» работать. Визитку сунул в тонкие пальцы и забыл. Но Федор ничего не забыл. Первый звонок застал Ивана дома за компьютером, за вычиткой отчетов. Грозный думал сначала даже и не брать трубку, но как-то несвойственно себе устыдился и все же ответил на звонок. Фёдор говорил много и лишнего, но сводилось это к тому, что он пришлет Ивану Васильевичу стихи. Да даже уже и прислал, читай не хочу! На этом месте Федор кажется засмущался и вскоре закончил разговор. Грозный повздыхал до ночи, а потом, закончив необходимую работу, нехотя открыл присланный юношей документ. Стихи не были хорошими. Вернее, могли бы быть хорошими в перспективе. Пока это был вымороченный набор ярких эмоций, визуальных образов и постоянной, непонятно откуда берущейся, захлестывающей страсти. Форма хромала. Иван закрыл документ и решил расстроить молодое красивое дарование завтра с утречка. Забудешь имя мое. Забудешь сон и покой. Забудешь первый закат, Потом забудешь второй. *** После трех ужасных дней, снабжённых тремя звонками от Басманова соответственно по одному в день, Иван сдался и пригласил Федора на аудиенцию. Красота появилась в дверях квартиры с последними минутами уходящего рабочего дня, тихо проскользнула в домашний кабинет, сжимая в руках листки распечаток. При личной встрече Федор оказался вовсе не так разговорчив. Он закрывал лицо неровно стриженными кудрями, с видимым усилием расправлял плечи и выпрямлял спину, отчего чертились особенно ясно ключицы под воротником. - Фёдор, вы поймите, - заканчивал прочувствованный монолог Грозный. – Я не могу печатать все, что мне предлагают печатать. Да и не только я это решаю. Ваши стихи… могут быть хороши, но на данный момент я просто не могу позволить себе такой отчаянный шаг. Мне жаль вас разочаровывать. Почему его так ударило в распространенные предложения и неожиданно мягкие конструкции, Иван понять не мог. А вот Федор понял. Похолодел глазами еще сильнее, в который раз распрямил спину и сказал вторую свою фразу за двадцать минут беседы. - Хорошо. Спасибо, я понял. – помедлил. – Я тогда пойду? Грозный хотел что-то еще сказать молодому поэту, но не сказал. Пожалел об этом уже слишком поздно, когда Басманов встал и одернул легкую ткань рубашки. Только в дверях Федор обернулся, дерзко, как при первой встрече, сверкнул глазами и спросил контрастным к улыбке шепотом: - Можно я вам почитаю? Забудешь хохот клинка. Забудешь ладан икон. Забудешь взгляд свысока. Забудешь, где был рождён. Забудешь темень и тень. Забудешь клятвы слова. Забудешь огненный день, Что нынче просто зола. *** Федор стал появляться часто. Иван и сам не знал, как это получилось. Не мог отследить путь Басманова от случайного настойчивого знакомого, до частого гостя в его гостиной, в неверном движении присевшего на подлокотник кресла со словом, замершим на губах. С Алексеем Даниловичем Грозный ни разу не заикнулся о сыне, а Федор никогда не спрашивал об отце и их работе. Федор приходил по вечерам, читал стихи, сначала, скромно сидя на краю кресла, потом – стоя на нем. Федор был разным: он жеманно блестел перстнями на сильных пальцах, громко смеялся и тихо говорил. Много говорил только о двух вещах: о стихах и всеобщей справедливости. Обо всем остальном все более отмалчивался. Яркий эпатажный образ сначала казался Ивану неуместным и почти отталкивающим: серьги Басманов носил женские, рубашки – полупрозрачные, туфли – звонкие, а кольца дорогие. Но как звенели эти серьги, как переливались в теплом домашнем свете кольца, как трогательно глядели усталые плечи и разлетевшиеся в две стороны ключицы из-под откровенного шифона блуз. Сам Федор был не такой. Вернее, не только такой. Был и серьезный, собранный, убранный весь четко и чисто. Иван и не знал, какой из Федоров настоящий, но неизменным оставалось одно: Басманов был умопомрачительно, сновиденески красив. Забудешь, как целовал. Забудешь, как убегал. Забудешь, как танцевал, Жестокий господа дар. Забудешь время и путь. Забудешь слово «огонь». Забудешь первый закат, Потом забудешь второй. *** А однажды Федор появился незаметно. Захлопнул прямо перед носом Ивана раскрытую книгу, немного капризно сжав губы и недовольно топнув лакированной туфлей. - Добрый вечер, Федор. Ты рано. – удивленно поприветствовал гостя Иван. Бедный Басманов как-то подрастерял решимости, стушевался, опустил ресницы, и на губах у него повисли невысказанные слова. Грозный почти мог их видеть. - Ну? - Я снова читать. – кратко кивнул Федор. Федор прочел, но Иван будто бы и не слушал. Сознание его зацепило сухую печаль глаз, надкол печальных губ и какую-то необычную тревогу в юноше. Сознание затормозило на одном четверостишие, да так и прокручивало его все время. Забудь меня, отпусти. Я только гость, я - никто. Забудь, прощай и прости За то, что был слишком твой. - Федор, - прервал на середине строки Грозный. – Что с тобой? Федор потупился. Неровно одернул воротник. - Я хороший поэт? – нежданно, но страшно прямо, глаза в глаза, спросил он. Иван оторопел. На секунду замер, но врать не решился. - Нет. – исправился. – Пока нет. Но когда-нибудь будешь. От этих слов голова Федорова дрогнула и отклонилась, как от удара. Почти шепотом последовал следующий вопрос. - Я надоел вам, Иван Васильевич? Иван замер. Встал из кресла, снял очки и сердито потер переносицу. Серьезно заговорил. - Видишь ли, Федор… Но не договорил. Забудь меня, отпусти. Я только гость, я - никто. Забудь, прощай и прости За то, что был слишком твой. Федор не был гениальным поэтом, даже хорошим пока не был, но слова вертелись на языке и в голове, и под ребрами горячечным биением. Иван сам не понял, когда успел разволноваться. Умопомрачение, да и только. Действительно, последние дни Ивана Васильевича были похожи на сумасшествие: работать было невозможно, голова невольно рифмовала строчки, да все никак не могла подобрать хоть одну рифмочку к заколдованному имени «Федор». От этого было сладко-больно под сердцем. Как-то инстинктивно руки одновременно зашли одна за спину Басманову, другая – за голову. Одна легла на поясницу, другая – на затылок, прямо в темноту волос, чтобы не рыпнулся, не сбежал в самый ответственный момент. А Федька, Иван как чуял, сбежать попытался. Ойкнул сдавленно, скользнул гибкой змейкой, протестующе уперся руками в чужую грудь. А потом обмяк под чужими губами. Обмяк, подставляя шею, плечи, руки и бедра. Раскинулся, расхристанный, на простынях, замер в полуболезненной судороге. Федька, Федька, Федька… И, наверное, было в нем что-то от хорошего поэта, если даже не имя его в блаженном полузабытии вспоминал Иван, но строчки: За то, что был слишком твой. *** Утром Федор проснулся первым. Встал странно резко, угловато, кутая руки в чужую футболку. Иван проснулся следом, пошарил руками по кровати там, где должен был по его подозрениями еще минуту назад быть Басманов. Но лирик – истерик не нашелся. - Иван… ты… вы… - Федор взмахнул сбитыми в ком кудрями. – Мне уйти? Грозный спрятал страдальческое лицо в руки, выдохнул сквозь пальцы. А потом захохотал. - Ну и куда ты собрался? Федор замер в удивлении. Но как-то заметно расслабился, помягчал, распружинился. - Ну… я подумал… - Зря подумал. – отрезал Грозный. – Поэтам вообще думать вредно. Федор неожиданно озорно ухмыльнулся. - Так значит поэт? *** Заваленный в серые простыми, Федор был непокорным, но податливо мягким. И потом уже, упав головой на чужое плечо, шепотом сокровенно спросил: - А теперь напечатаешь? - Ах ты меркантильная маленькая сволочь! – расхохотался Грозный. Но идею запомнил и пообещал себе обсудить с Курбским. Не издать ли им сборничек юных дарований? И колокольный трезвон, И колокольный набат. Забудь, как будто я сон, А ты проснулся опять. Я снова дверь отворю, Чтоб вновь тебя отпустить. Я говорил: «Не люблю», Но я не мог не любить.