Дикая охота

Иван боялся смерти. И долгая изнуряющая болезнь принесла только более этого липкого, дикого страха. За спиной его шептались уже в голос, и царь знал, нет, чувствовал, нет, теперь все же знал, что не его наследнику целовали бояре крест… Сговорились, значит. Тревога заполняла дни черным маревом. Иван был слаб еще и от этого только более ярился. Вчера он разбил глиняную тарелку о голову слуги, сегодня каялся за то, сам не зная почему, давясь сухим бесслезным плачем. Богоматерь глядела из красного уголка равнодушно и холодно, прижимая к простреленной семь раз груди узкие ладошки. А молитва срывалась во что-то темное, неосознанное. Царь умел колдовать. Не ворожить, как это делают девки на Купалу, а вести мудрое, древнее колдовство по звездам, книгам. Сиятельный брат его, император Рудольф, обещался прислать вельма мудрые часы ему, чтобы все сферы небесные были перед глазами. Книги же привозили Ивану со всех концов. И была это наука, а не грех языческий. Не грех, но Иван вымаливал прощение ночами… И была в одной его книге необычайной черноты страница. На неразборчивом древнем языке она давала простое указание: коли хочет кто обрести силу и власть безграничную, коли этот кто-то маг сильный и бесстрашный, коли в цене он не поскупится, то придут к нему черти и прочие жители черноты, если… Богоматерь глядела равнодушно и холодно. Не отвечала, только сжимала, кажется, губы плотнее. Руки царя дрожали, и вдруг кривились и его уста в злорадной усмешке. Как одолеть бояр-изменников? Как всю страну в кулак взять, коли руки дрожат? Как сильным быть? Всего лишь прочесть простую молитву обратно указанному порядку слов. Иван не поскупится в цене, коли сильным его сделают, пускай и жители черноты… - Аминь. Лукавого от нас избави но… На иконе Богородица сверкнула родниковыми хохочущими очами. *** Иван боялся смерти. Здоровьем он был силен. Видать отболел все на век положенное еще тогда – после Казани. И все ж боялся царь. И не зря. Смерть-то рядом ходила все. Поводила белым рукавом перед взоров государевым, а проходила мимо. Мимо, да не мимо… И схоронил тогда Иван жену свою первую, любимую, светлую. Ангела своего – Анастасию. И кажется пролетела минута, не года, как появился Он за место ангела. Алексей Басманов отличился еще ранее в походах, теперь же царь намерен был ему Рязань поручить. Весною он призвал Басманова ко двору, а вместе с собою велел привезти сыновей, чай подрастали уже молодцы, а старшему восемнадцатый год должен уж был минуть. Младшему же… Кажется, за шестнадцать перевалило. Тревожно было при дворе. Бояре, кажется, лишь сильнее зароптали, услыхав идею государя милость свою безродным даровать… Тем же Басмановым! А Иван и тому рад был: странно веселила его боярская ненависть. Пусть, пусть лютуют. Долютуются – будет за что вешать опосля лютования. Чай рукава белые смерти, хлещущие по щекам, пыл-то поохладят, это царь знал не понаслышке. А Басманов явился поздно к вечеру, так, что царь уж и гневаться стал. Явился и тут же накренился вперед кривобоким поклоном, а рядом с ним склонились тонкими станами два юноши. Ухмыльнулся про себя Иван: «Ой, шельма бородатая, каких красавцев воспитал, а ко двору не показывает, хороняка!» - Здравствуй, здравствуй, Алексей Данилыч… - обманчиво добро усмехнулся царь, впиваясь птичьими пальцами в навершие посоха. – Ну, представляй мне своих молодцов… Басманов распрямился своей неказистой фигурой, а рядом с ним взметнулось два стройных стана. Словно и не Алексеевы сыновья: оба тонкие, но сильные, обманчиво хрупкие, осанистые, с молодыми дерзкими глазами. Тот, что постарше, в матерь волосом светлый, глазами бледный, как осеннее небо. А тот, что младший… Волос черен, что твоя ночь, лик выбелен, как и не живой, а глаза… Глаза опушены, прикрыты густыми полукружьями темных ресниц, не глядят прямо, но сверкают – следят за государем. Это зацепило Ивана, он поднялся хищным движением с трона, не вслушиваясь в слова Басманова подошел ближе нетерпеливо. - Старший мой, Пётр. Воин отважный, выученный лично мною, готов тебе, царь-батюшка, верою правдой служить. Иван прянул вперед, вздернул острыми пальцами подбородок младшего. - А это, кто будет? И отшатнулся. Из-под ресниц мальчишки глянула бездонная синь, подернутая сумеречной поволокой. Глянула, прошила насквозь, заставляя все нутро похолодеть от странного ужаса. Иван боялся смерти. И знал ее белые рукава на своих щеках, но в глаза не глядел ей еще ни разу. Сын же Басмановский широко ухмыльнулся, перехватил дерзко цареву руку, сжимая до боли сильно и горячо, точно огненно. - Ну, вот и встретились, царю… - Убью! – вскрикнул царь, но руку точно меж камней затиснуло. - Неужто не узнал, царю? Не обо мне ли ты молил ночью десяток лет тому назад? Вот он я, дар твоего темного бога. *** Это была не любовь. Это было темное помешательство. Уже месяцем позже Федор скакал в Старицу, дико гикая, распарывая ночь топотом копыт. Это была не любовь! Это был темный морочный сон. Уже через два года Рязань чудом не погибла в огне. И из огня этого, хохоча, как птица феникс вышел Федор. Это была не любовь! Это была темнота и порочный жар кошмаров, когда Федора нет рядом. Уже через три года государь учредил опричнину. И Фёдор ухмыльнулся в соболий воротник, меняя браный кафтан на черноту одеяния, так ему подходящую. В следующее же утро человек горел на костре под окнами Басманова. Это была не любовь! Но дикая охота. *** Фёдор шептал на ухо государю тихо, но настойчиво. Он пришел из темноты, он сам был порождением тьмы, и не было никого, кто знал бы о смерти более Фёдорового. Однажды он явился к государю прямо с дороги, не спросившись, и кинул к его ногам окровавленный мешок, а потом кинулся сам. Улыбался снизу и глядел, глядел, глядел такими обманно чистыми глазами. - Княже мой, княже… Я принес тебе голову митрополита! – шепнул Федор. Иван в ужасе отшатнулся. Иван боялся смерти! Да только как ее, окаянную, бояться, коли та глядит вот такими глазами, а ночью стоит у двери самым верным стражем? - Какой подарок! – ухмыльнулся царь, заставляя всех присутствующих в зале похолодеть от ужаса его слов. – Удружил, Федюша. Но… Упокой, Господь, душу усопшего! Рука царева скользнула в крестном знамение и вдруг сорвалась на пол пути. И сорвалось с губ слово страшное: - Мало! Федор захохотал. *** А ночью в опочивальне было холодно и темно. И из темноты тянулись чернорукие да черноглазые тени, чуть не касаясь царевых плеч и шеи. Дико. Страшно. - Сгинь, нечистая! – осенял себя крестами царь. Но единожды надломленный крест более не имел силы. Да и не сам ли Иван впустил в свою комнату, в свою душу эту черноту? - Федька! – не выдержал царь, сорвался в крик. И отступили тени, когда шагнула в покои одна – самая главная. - Да, государь мой? Фёдор был укутан чернотой. Укутан черными опричными одеждами, монашеским капюшоном. Укутан сумерками вечера. Но… и еще чем-то. Куда чернее вороного бархата, куда чернее сумерек… Но это была темнота знакомая, ручная, почти ласковая. - Федор, - Иван просительно поднял сухие глаза. – Федя, Феденька… Останься. И Фёдор, повинуясь, шагнул в протянутые царевы руки. Опустился в них и замер, кажется, нерешительный и смущенный. Было все же в нем что-то очень человеческое: хрупкий разлет ключиц, это странное почти физическое нетерпение, дрожь опущенных ресниц, сердцебиение. Страсть? На простынях Фёдор оказался жадный и расхристаный, несдержанный, ласковый под чужими руками. Когда царь с утробным рыком утопил хрупкое тело в перинах, Фёдор вскрикнул обманчиво испуганно. А после всего… всего самого страшного, стыдного, сладкого, яркого, терпкого, винного, нежного, дикого, жестокого, впился острыми зубами в оголенное царево плечо. До крови. Да так и уснул на плече у Ивана. И все же было в нем что-то человеческое. Богоматерь скалилась чужими алыми губами. *** А утром, еще даже до рассвета, Фёдор выпутался из рук, чтобы исчезнуть. - Не уходи. – прошептал царь. - Прости, Иване. - Не уходи, прошу. - Прости, Иване. - Не уходи! Без тебя тягостно… - Прости, Иване. - Это приказ! Иван перехватил тонкое чужое запястья, кажется, до завтрашних синяков. - Прости, Иване. – снова, как заведенный, не подымая взгляду, ответил Федор. - Как смеешь ты, пёс, ослушаться слова государева?! – вспылил, вскипел, разгорелся. Но быстро опомнился. – Федя, я ведь… И запнулся, не в силах выговорить. Не должно царю всея Руси такие вещи слуге, простому опричнику говорить. Нельзя, никак нельзя, человеку говорить такое той темноте, что явилась под личиной юной чистоты. Но Фёдор угадал недосказанное. - Это не любовь. – отрезал он. – Это Дикая охота на тебя. Иван звонко наотмашь ударил по белесому пятну щеки в рассветных сумерках. - Вон! *** Ночь. Иван спал спокойным сном без сновидений. Лицо его неожиданно разгладилось и расслабилось, молодея. Федор стоял у окна. Пальцы его были в черной в сумерках крови, губы складывались в незнакомые звуки, и чертил он кровью древнюю вязь. В крови перемазаны оказались губы, которыми Басманов бережно прикоснулся к государеву лбу. Это была не любовь - дикая охота. Но тени более не являлись в государевы покои. *** Иван был в ярости, когда услыхал об измене Басмановых. Бежать! К Сигизмунду! На кого только он не держал черных подозрений, но Басмановы!.. Вернейшие из верных… были. Иван боялся смерти. А Фёдор… Фёдор был, кажется, ею во плоти. И уж коли сама смерть тебя предает… Иван зло глядел сухим взглядом, старым вороном восседая на троне. Фёдор согнул вечно молодой стан, кланяясь царю в ноги. - Это правда? – жестко спросил царь. Ему хотелось, чтобы Федор умолял. Чтобы ползал перед ним на коленях, трясся от страха, целовал края шубы, плакал, хватал в ужасе за руки… Федор был холоден. Он не поднял взгляду. - Нет, государь мой. Ему хотелось, чтобы Фёдор сорвался на крик, чтобы молил о пощаде, кричал, надрывался, тряся золотыми серьгами, чтобы не осталось в нем этой холодной уверенности!.. - Врешь, собака! – вскричал государь, замахиваясь посохом. Басманов вздернул глаза. И острие царского посоха зависло над его головой. - Я не предам тебя никогда, государь. - Почему?! Федор помолчал, затем поднялся, оказываясь совсем близко к царю, и легким движением руки заправил ему за ухо вместе с прядью седеющих волос цветок. - Я не предам. А вот Алешка… - Отец твой? – скрипнул зубами Иван. - Убит. Казнен моею рукой, царю. *** Но Иван знал, что Басманов уйдет. Не к Сигизмунду, не к другим врагам, но туда, откуда вышел. - Когда ты уйдешь? - с напускным холодом спросил царь. - Когда срок минет. - Федор пожал плечами. Он стоял в одной белесой рубашке у окна, рисуясь светлым пятном на ночном небосводе. - Останься. - вновь отчаянно прошептал Иван. - Не могу, Иване. - Фёдор не обернулся, только сильнее стиснул пальцы. - Не хочешь?! - невольно вскрикнул царь. - Не могу. Не в моих силах. Иван вскочил, рванулся, притиснул хрупкое федорово тело к стене, сжал на шее долгие пальцы. - Уйдешь значит, паршивец? В глаза Фёдора не было ни капли страха. Только бесконечная чистота и глубина, доверие и какая-то болезненная обреченность. Он не рыпался, только вздернул руки, цепляясь за цареву, стиснутую на его шее будущими отметинами, пясть. - Уйду. - ответил одними губами. - Убью гада, придушу на месте! Глаза Федора полыхнули болезненно, и опустились ресницы. - Что, боишься? Одними губами: - Нет. Рука на чужой шее вдруг ослабла, и Басманов ответил еле слышно. - Коли нужным буду, не убьешь. А ежели нет во мне больше необходимости, то твоя воля. Убивай. Внутри Ивана вдруг встрепенулось что-то. Как же он без Феди? Никогда больше не видеть этих глаз, не вдыхать ландышевый аромат кожи, не ловить жадным взглядом резкие движения пляски, не слышать голоса... Нет! - Федя, Феденька, что ты, что ты! Как ты мог подумать... нет, нет! Никогда, никогда... Фёдор выдохнул почти что с облегчением. - Только не уходи! - взмолился вновь царь. - Чего хочешь проси, только останься! - Ничего мне не надобно, царю мой. - Хочешь, всех бояр паршивцев разом сожгу? Ясно полыхать будет! - Не хочу. - Хочешь, забирай всю столицу мою?! Делай, что хочешь! Правь, жги, раздаривай!.. - Не хочу, Иване... - Хочешь, забирай богатства мои, золото мое, самого меня! - Не хочу, не хочу! - Фёдор дернулся резким движением, отстранился, отвел глаза горько. Выдохнул, - Разве что... Не дал государю ответить ничего, рванулся вперед с полувсхлипом, да так и замер, прижимаясь солоноватыми губами к царевым губам. *** А еще через год Басманов все же исчез. Слухи ходили разные: что казнили его, что сослали гнить в монастырь, что государь собственноручно вспорол горло наглому опричнику. Иван же заперся в покоях своих, не выходя даже на службу. Басманов исчез, кратко коснувшись полынью губ и шепнул: - Минул срок, царю, минуло семь лет моей службе. Пора мне возвращаться во тьму, из которой я вышел. - Не уходи! – всхлипнул Иван. - Я вернусь. За платою. - Но я ведь… И снова не сказал, как не говорил никогда, как так и не посмел сказать. А, быть может, только этого Федьке и надо было в жизни. Ведь было в нем что-то человеческое. - И я тебя люблю, царю. – ответил как-то горько, надрывно. И исчез. *** В руках Ивана потемнела сегодня бирюза. Верный знак – сегодня придет смерть. Иван не боялся смерти. Он знал, как сладко целует смерть, как горячи руки у смерти, как вьются черные кудри смерти по белым простыням. Сквозь вечернюю темноту шагнул Федор. Иван знал, что это Федор, хотя видно его не было: все застилала темнота, кутая плечи, тонкую шею, сильные руки. И глядели из этой темноты теплые, полные отчаянной синькой глаза. - Феденька… - выдохнул Иван. - Вот и кончилась наша Дикая охота. – ответил Фёдор одними губами. - Ты пришел за платой за службу твою темную? – опомнился Иван, вдруг пугаясь. - Я за тобой пришел. – усмехнулся Федька.И вдруг ласково добавил, – Вань, пойдем домой, а? Богоматерь глядела из красного уголка тепло и усмешливо, прижимая узкие ладошки к прострелянной семь раз груди. Аминь.