Дорогой Никто, ...

***

Дорогой Никто,

Если ты спросишь у меня, в какой конкретно момент времени это началось, я не смогу дать ответ. Оно словно было со мной всю жизнь, это странное чувство. Быть может, я впервые ощутил его во дворе нашего старого дома, где мне посчастливилось провести красочное, светлое детство в окружении своей семьи и дорогих сердцу друзей. Быть может, это случилось именно там и именно тогда, на мой пятый день рождения, когда всё вокруг уже было украшено к торопливо приближающемуся празднику, усыпанные первым снежком ёлки горели яркими огнями, а я стоял на пороге своего нового дома, в который мы заехали совсем недавно и к которому ребёнок, так заботливо укутанный матерью в теплый пуховик с толстым вязаным шарфом, еще не успел привыкнуть. Пухлые щеки и нос сильно покраснели, делая из меня маленького забавного деда Мороза, но несмотря на жгучий холод и замерзшие руки, я продолжал стоять на заснеженном пороге и сквозь влагу от ледяного ветра в глазах вглядываться в очертания пустой улицы, что вот-вот должна наполниться детским смехом и громкими неуклюжими поздравлениями. — Тэ, может лучше в дом зайдешь? Никуда твои гости не денутся, подожди внутри. Я медленно обернулся на голос, с трудом передвигая ногами в своем зимнем обмундировании. Из-за двери выглядывала взволнованная мама, не в первый и, наверное, не в последний раз просившая меня вернуться в дом и дождаться всех там. Назначенное для празднования моего пятилетия время еще не пришло, однако я, настырный ребенок, бездумно стоял в томительном предвкушении. Я помню это так ясно, словно это было вчера, а не несколько десятков лет назад. Мне отчего-то пекло в груди, и сердце никак не могло перестать шумно биться о ребра, будто запертая в клетке дикая птица. Я в очередной раз нахмурил светлые брови и грозно замотал головой. Мама лишь обреченно выдохнула, после чего вновь закрыла входную дверь с негромким хлопком. «Десять, девять, восемь, семь…» — непрерывно звучало в моей голове. Чтобы хоть как-то развлечься, я отсчитывал секунды до прибытия своих друзей. Но поскольку умел считать лишь до десяти, как только доходил до единицы, начинал сначала. Так прошло еще около пяти минут, которые без преувеличения показались мне вечностью. Знаете, когда чего-то ждешь, время ожидания тянется непростительно медленно. «Шесть, пять, четыре…» — и вот тишину нарушил противный писклявый скрип калитки. Дом новый, а калитка во дворе скрипит. Это всегда казалось мне непонятным. Мой первый друг быстрыми шагами, такими же неуклюжими, как и у меня самого, ведь одеты мы были практически одинаково, двигался мне навстречу с небольшой подарочной коробкой в руках, обернутой в красную блестящую бумагу и с тугим бантиком на верхушке. Я терпеливо выслушал все пожелания и отправил его в дом греться, намереваясь дождаться всех, кто должен прийти. Он окинул меня растерянным взглядом, но всё-таки вошел внутрь, ведь близился вечер, и начинало холодать. Я стоически дожидался следующего, а громкий стук в груди так и не прекращался. «Вот сейчас, сейчас!» Я продолжал вглядываться в заснеженный пейзаж, перетаптываясь с одной ноги на другую в попытках согреться. Цифры все так же мелькали у меня перед глазами, а я все так же искал нужного человека. Друзья приходили один за другим, тепло меня приветствуя и принося подарки в красивых узорчатых упаковках. Я благодарил их, ведь не мог показаться невежей, после чего отправлял в дом, а сам оставался снаружи. Они все, как один, непонимающе смотрели на меня, но молча входили внутрь, где их встречала моя мама, помогая раздеться и сажая за полный вкусной еды праздничный стол. Затем она подходила к запотевшему окну и смотрела на своего сына, продолжавшего упрямо стоять на одном месте. То, как все это выглядело со стороны, меня не сильно беспокоило в тот момент, поскольку голова была занята совсем другим. Десять, девять… «Ну же, где ты? Невежливо заставлять именинника так долго ждать!» Восемь, семь… «Если ты не поторопишься, то всю еду съедят без нас!» Шесть, пять… «Я ведь и обидеться могу.» Четыре, три… — Тэхен, сколько ты еще собираешься там стоять? — Я хочу дождаться всех гостей! Как только придет последний, мы начнем. Два… — О чем ты говоришь, Тэ? Все твои друзья уже здесь, все пятеро. Ты видимо совсем перемерз, заходи в дом. Быстрее. «Что?» Один. Занавес. Весь остаток того дня я провел, словно в тумане. Я не помню, чего мне желали и что говорили, не помню веселый смех дорогих людей, звучащий за столом, но отчетливо помню щемящее чувство в груди, будто кто-то схватил мое сердце и не отпускает, мешая дышать. Возможно, именно инцидент на моем дне рождения стал отправной точкой, и, хотя мама не придала ему особого значения, ссылаясь на то, что я просто перемерз на улице, одна вещь долго не давала мне покоя. Если бы у меня тогда спросили, кого я так сильно жду, каратая свой праздник на холоде, я бы не знал, что ответить. Это было какое-то интуитивное знание того, что должен прийти кто-то действительно важный, но, размышляя об этом за столом, до меня вдруг дошло, что я сам не знаю, кого ждал все это время.

***

Шли дни, месяцы, перед глазами пролетали годы. Я и сам не заметил, как неясное воспоминание о том странном дне затерялось в закромах моего сознания, отходя на второй план. В детстве людям проще вытеснять из головы мешающую информацию, ведь вокруг столько всего нового, способного заменить ее чем-то другим. Вскоре я поступил в музыкальную школу и каждый день учился играть на фортепиано, с нескрываемым наслаждением прикасаясь к гладким упругим клавишам. В первый день занятий мама отдала мне черную кожаную сумку, местами потертую, но ставшую для меня самой дорогой вещью за короткий промежуток времени. Хоть мы и могли позволить себе многое, разумеется, включая новые вещи, я не хотел ничего другого и носил ее с собой, как единственное, что осталось в память об умершем отце. Мой лучший друг, Чимин, тот самый маленький мальчик, который пришел первым на мое пятилетие, поступил в музыкальную школу вместе со мной, но на отделение духовых инструментов. В те времена мы были неразлучны, поэтому на занятия тоже ходили вместе, встречаясь в небольшой уютной кофейне, где можно было перекусить перед тяжелым будним днем. Это было чем-то вроде негласного правила: мы не оговаривали ни время, ни детали, а просто ждали друг друга в той кофейне, слушая тихое бормотание радио и попивая чай с сахаром в пластиковом стаканчике. Правило встречаться и идти вместе не нарушал никто из нас, в случае болезни или каких-то иных непредвиденных обстоятельств предупреждая заранее. Так было, пока давно забытое чувство, оставленное мною в событиях шестилетней давности, не ворвалось в мою жизнь опять. Тогда я спокойно шел по привычному пути в сторону кофейни, чтобы как обычно встретиться с Чимином. Но внезапно кое-что заставило меня остановиться и замереть на месте: я вдруг почувствовал такую сильную, разрывающую сердце тоску, какой не чувствовал никогда в жизни. Отцовская сумка, которой я очень дорожил, выпала из рук на пыльный асфальт, но я даже не обратил на это внимания. Я обернулся, но сзади никого не было, затем я начал вертеть головой в разные стороны, ведь кто-то точно только что прошел мимо меня. Кто-то, кого я хотел увидеть больше всего, но кого, к сожалению, не знал. Я не знал твоего имени, не знал о тебе буквально ничего, но что-то, сидящее внутри, заставляло искать тебя снова и снова и, хотя я уже убедился, что переулок, по которому я шел, был пуст, я перешел на бег, чтобы догнать тебя, того, кто не оставлял меня в покое уже столько времени. В первый раз я находился в состоянии приятного томления, ведь был уверен, что в итоге мы встретимся, тогда же я был в отчаянии и чувствовал боль. Будто то, чего я желаю больше всего в этой жизни, прямо сейчас безвозвратно ускользает от меня и никогда не вернется обратно. Я бегал по небольшому городку, в котором жил, около трех часов, осматривая каждый переулок, каждую улицу. Мне встречались прохожие, даже мальчишки моего возраста, смотрящие на меня боязливо и с удивлением, как на безумца, но я знал, что это все не то, не те. «Того, кого я ищу, здесь нет, и, может быть, не было никогда», — пронеслось в моей голове так отчётливо и ясно, что я начал истерически плакать прямо посреди улицы, где находился в тот момент. Я сел на близстоящую серую лавочку и начал вытирать слезы, струящиеся непрерывным потоком по моим бледным от пережитой катастрофы щекам, но, поняв, что это бесполезно, по-детски уткнулся себе в колени и позволил эмоциям выйти наружу через нескончаемый соленый поток. Я не знаю, сколько просидел на той лавочке, если быть честным, но, когда я успокоился, уже начинало темнеть. Возможно, пока я заливался слезами, ко мне подходили прохожие, о чем-то спрашивали, пытались помочь, но я никого не слышал, оставаясь в своем одиноком, опустошенном мирке. Истерика будто вырвала с корнем все мои чувства; я ощущал себя буквально никак. В тот вечер я не вспомнил о Чимине, который прождал меня в кофейне огромное количество времени, не вспомнил об утерянной навсегда папиной сумке, не вспомнил и о том, что впервые пропустил обучение в столь любимой мною музыкальной школе. Мне не было стыдно смотреть в побледневшее лицо своей матери, увидевшей одиннадцатилетнего сына в таком разбитом состоянии, будто он за эти несколько часов успел прожить долгую трагичную жизнь, как и не было стыдно игнорировать все ее вопросы. Я не помню, как добрался до своего небольшого брусового дома, как лег в кровать, как уснул. Но то, что в тот день мне в первый раз приснился ты, ярко улыбающийся темноволосый мальчишка, я помню прекрасно.

***

С тех пор загадочное чувство периодически появлялось в моей жизни, заставляя на некоторое время из нее выпадать. Мне часто казалось, что тот, кто мне нужен, проходит мимо, но, оборачиваясь, я не видел никого. Так же часто внутреннее чутье говорило мне идти в определенное место, я бросал все свои дела, но, приходя, никого там не находил. После таких моментов, которые я стал называть «приступами», меня начинали терзать вопросы, на которые я не мог ответить, и, чем старше я становился, тем больше появлялось вещей, которые я хотел понять. Если вначале я просто старался не обращать на свои «приступы» внимания и забывал о них спустя какое-то время, позже мне действительно стало страшно, что я схожу с ума. Я надолго запирался в своей комнате и прятался под одеялом, игнорируя весь окружающий мир, будто бы это могло спасти меня от того, что происходит в моем собственном мире. Я листал старые фотоальбомы и пристально вглядывался в лицо папы, пытаясь убедить себя, что скучаю по нему, хотя в глубине души и понимал, что это ложь. Правда была слишком пугающей и непонятной для ребёнка, чтобы признать ее, не говоря уже о том, чтобы рассказать кому-то еще, поэтому она не могла быть принята, не могла быть сказана. На протяжении нескольких лет я успокаивал себя тем, что скучаю по отцу, но в тайне от самого себя хотел снова увидеть твое лицо, лицо мальчика, которого я никогда не знал. Тот сон больше не повторялся, и, хотя я видел твои черты достаточно ясно, утром не смог воспроизвести их в своей памяти. Я забросил фортепиано, которое очень любил, и подолгу сидел за карандашом и бумагой, пытаясь нарисовать образ, преследующий меня днем и ночью. Ничего не выходило, я начинал психовать и рвать листы, обещая себе забыть о тебе раз и навсегда, но в конце концов всегда возвращался к рабочему столу с новым альбомом в руках. Что-то манило меня к твоему таинственному образу, я мечтал о нем ровно так же, как и боялся. Но больше всего я хотел увидеть его еще хотя бы раз, пусть даже и во сне. Мое желание исполнилось в семнадцать. К тому времени я повзрослел, изменились мои взгляды на многое в этом мире, но одно оставалось неизменным: я все еще не мог принять реальность, все ещё не мог научиться с ней жить. Пятеро друзей детства, включая Чимина, переживали по поводу экзаменов, выбора профессии, либо отношений с девушками, пока я проводил целые дни за рисованием портретов. Я хотел отточить этот навык, чтобы в будущем, если увижу тебя снова, получилось изобразить все в точности до мелочей. К сожалению, я так и не смог оправдать надежды своей матери: начал курить, потому что это успокаивало, часто уходил в себя, мало чем интересовался в принципе. Меня всегда удивляло, как у нее хватало сил поддерживать меня, даже если я совершенно не походил на веселого, жизнерадостного мальчугана, которым раньше был. В канун Нового года, когда мне только-только исполнилось семнадцать, я начал терять надежду когда-нибудь снова увидеть лицо знакомого незнакомца. Мою голову терзали совсем непраздничные вопросы: «Кто он такой, черт возьми? Я ведь точно его не знаю, так почему так сильно хочу увидеть? Может, мы были знакомы, но я потерял память, а это лишь обрывки старых воспоминаний?». Мое празднование тяжело считать таковым: поужинав вместе с мамой, чтобы ее готовка не пропала зря, я вернулся к себе в комнату и лег спать. Вспоминая об этом сейчас, мне действительно жаль, что я не сумел дать ей чего-то кроме невнятных ответов и неловкого молчания за столом, но в то же время я хорошо помню свое состояние в то время, поэтому знаю, что ничего не мог поделать с болью, засевшей внутри. Сон, приснившийся мне в ту ночь, можно считать одним из самых ярких и реалистичных в моей жизни: ты, все тот же темноволосый парень, но уже выглядящий примерно на мой возраст, твои большие черные глаза и улыбка, красивее которой мне не доводилось видеть никогда. Ты был очень милым и чем-то походил на забавного олененка, а еще почему-то продолжал называть меня хёном и что-то эмоционально рассказывать. Кажется, ты был взволнован своей историей (о которой я ничего не помню, прости за это), поэтому опускал глаза в пол и сводил брови к переносице, будто пытаясь вспомнить какие-то важные детали, в то время как я старался запомнить каждое твое движение, каждый жест. Мы сидели в чьем-то доме, на чьей-то кровати, и, пусть это место было мне совсем незнакомо, я чувствовал тепло и на самом деле хотел остаться там навсегда. В комнате почему-то пахло выпечкой, из окна дул теплый, будто весенний, ветер, а рука незнакомого мне парня, который почему-то не казался таковым, была мягкой наощупь и идеально подходила моей. Когда я спросил твое имя, ты нахмурился и спросил, шучу ли я, но, услышав отрицательный ответ, просто рассмеялся и сказал, что я не могу забыть, как зовут моего… Кого? На этом моменте мой сон оборвался, лишив меня единственной возможности узнать, кем для меня приходишься ты, таинственный молодой человек. Не теряя времени, я, спотыкаясь, бегом добрался до стола, на котором лежали альбом и карандаши и постарался скорее запечатлеть лицо, очень быстро исчезающее из моей памяти. В итоге вышло совсем не похоже, но, черт возьми, я впервые поверил, что не все потеряно. Я намеревался узнать о тебе все, чего бы мне это ни стоило.

***

Весь последующий год меня будто бросало из крайности в крайность: дикое, неудержимое желание узнать о тебе больше граничило с моими жалкими попытками вернуться в реальность и начать жить своей жизнью, которая на тот момент была похожа на беспорядочное сражение между мной и мной. Иногда я ложился в свою постель, в которой уже, кажется, пролежал дыру, и думал о том, что так быть не должно. Что пора найти себе любимое занятие, перестать жить надеждами на призрачное «что-то» и подумать о своем будущем. Сейчас я поражаюсь тому, как умудрился не забросить учебу, ведь сил не хватало абсолютно ни на что. Но видимо желание не стать обузой для матери было несколько сильнее моих внутренних переживаний, поэтому я корпел за учебниками, а после возвращался в кровать, либо рисовал. Удивительно, как мы способны всего за несколько месяцев разрушить то, что выстраивали годами: моя детская мечта стать известным пианистом померкла на фоне рисования, к которому я не питал особых чувств, но которое давало единственную возможность запечатлеть мимолетные моменты моей печальной молодости; в тот год я перестал появляться на прогулках с нашей небольшой, но когда-то дружной компанией, игнорировал их звонки и предложения встретиться, вследствие чего потерял всех друзей, кроме настырного, непробиваемого Чимина. Часто он насильно вытаскивал меня из дома (за что я сейчас, конечно, ему благодарен, но тогда был разозлен, что он лезет в мою жизнь), пытался всячески поднять мне настроение своими глупыми шутками и даже успокаивал мою обеспокоенную маму, уверяя ее, что мое поведение — лишь последствия переходного возраста. Я на это мог лишь мрачно усмехаться, спрашивая у вселенной то ли с раздражением, то ли с благодарностью: «За что мне достался такой друг, как он?». Бывали моменты, когда я, проходя мимо бывшей отцовской спальни, в которой теперь хранились ненужные вещи в больших картонных коробках и прочий хлам, подходил к старому фортепиано, с которого уже начинал облезать лак, и просто стоял так некоторое время, внимательно рассматривая еще одного друга, которого покинул. В такие редкие моменты, которые даже спустя долгие годы отдаются болью в моем сердце, мне хотелось снова, как в детстве, прикоснуться к любимым клавишам, расстроенным и запылившимся. Иногда мои пальцы сами тянулись к инструменту, но останавливались на полпути. Я понимал, что звук фортепиано всколыхнет мои так и не зажившие раны, напомнит о том, от чего я отказался и чем пожертвовал ради несуществующего парня, которого, возможно, сам и выдумал. Напомнит о том, кем я хотел стать и в кого в итоге превратился. Поэтому я убирал руки в карманы своих широких домашних штанов, мысленно просил прощения у себя прошлого и, не оборачиваясь, выходил из комнаты. Бывали также моменты, когда я сам звал на прогулку Чимина под предлогом того, что мне нужно ему сказать кое-что важное. Я действительно хотел объяснить своему единственному другу, почему витаю в облаках, почему постоянно чем-то недоволен, и почему он вынужден смотреть на меня тем взглядом из далекого детства, когда я попросил его зайти внутрь, а сам остался стоять на холоде в одиночестве. Но каждый раз, когда он вопросительно поднимал брови и смотрел мне в глаза выжидающе, будто мысленно передавая: «Я готов тебя выслушать», я понимал, что не могу ничего сказать. Что-то мешало мне поделиться с ним этим противоречивым чувством: то ли страх увидеть непонимание и осуждение в его глазах, то ли страх произнести вслух то, что волнует меня уже столь долго. Я так и замирал в молчании, но он лишь отшучивался и уводил разговор в другое русло, будто понимая, что я ещё не готов доверить ему свою тайну.

***

Часто меня охватывало отчаяние, будто я оказывался заперт в горящем доме, из которого нет выхода. «Неужели я так и буду всю свою жизнь ждать чуда? Неужели я никогда не забуду об этом проклятом парне, неужели он всегда будет терзать меня так, как сейчас?» — думал я и не замечал, как глаза наливались солью. Я старался сдерживать слезы, ведь мужчины не плачут, но ничего не мог поделать с тем, что плакала моя душа. Ее порывы никто не способен сдержать. Я действительно желал искренне и всем сердцем возненавидеть тебя, незнакомого кого-то, но не мог. И это раздражало еще больше. Я начинал терять последнюю надежду, и сейчас мне жутко даже представить, кем бы я мог стать, если бы не мой девятнадцатый день рождения. Тогда я в скором времени должен был выпуститься из Высшей искусствоведческой школы, на обучение в которой потратил два года своей жизни. Я решил стать архитектором, чтобы годы рисования не пропали зря, поэтому усердно готовился к поступлению в Сеул. Рисование так и не смогло занять то место в моем сердце, которое предназначалось музыке, но я уже не мог оставить его, потому что чувствовал, что оно связывает меня с тобой. «Теперь-то, — я был уверен, — я смогу нарисовать тебя, даже если увижу мельком. Ты навсегда останешься если не на страницах моей жизни, то на моем холсте». В конце февраля, как раз тогда, когда закончился второй семестр обучения и наступил долгожданный, но недолгий отдых, я вдруг осознал, как сильно устал. От учебы, от нескончаемой череды экзаменов и больше всего от жгучего чувства, мешающего мне жить полноценно. Я устал и просто хотел расслабиться, как обычный среднестатистический студент: позвать однокурсников, включить музыку так громко, чтобы звенело в ушах, и выпить. Это был день моего совершеннолетия, так что я хотел попробовать все, чего не мог раньше. Поэтому я пригласил тех однокурсников, чьи телефоны у меня были и с кем мы пересекались более-менее часто, и пригласил в клуб. Когда ты почти студент, тебе не нужно иметь близкие отношения с людьми, чтобы просто позвать их на вечеринку, поэтому все согласились быстро. Чимина я тоже пригласил, и, хотя его школа еще не дала ученикам вольную, он не мог пропустить совершеннолетие лучшего друга и обещал обязательно прийти. Все было так, как я хотел: давящие на грудную клетку басы из больших тяжелых колонок, светодиодные прожекторы, стреляющие разноцветными лучами по всему помещению, затхлый воздух, танцующие тела, алкоголь. Много алкоголя. Я даже не заметил, когда успел так напиться: горло нещадно жгло от смеси разных коктейлей, которые я успел продегустировать, пока сидел за барной стойкой, а голова шла кругом. Все вокруг выглядело таким ярким и будоражащим на фоне моей прежней блеклой жизни, что я, кажется, впервые ощутил, что на самом деле значит свобода. Больше всего на свете я мечтал освободиться от самого себя, и, когда это наконец произошло, я был на седьмом небе и позволил себе забыться среди незнакомых и знакомых мне людей, только на одну ночь. Помню, как из шумного зала, из тесной толпы меня вывел Чимин, человек, на которого я всегда мог положиться. Он держал меня уверенно, и походка его была твердой; он был зол на меня, но не за то, что я оставил его одного в этом вместилище человеческих грехов, а потому, что довел себя до безобразного состояния. Он всегда прощал все мои проступки и оставался рядом, несмотря на то, что из меня вышел отвратительнейший друг. Если и было в моей несчастной жизни что-то хорошее, то это точно был он, улыбчивый и добрый парень, любивший красить волосы в русый, потому что его раздражал скучный черный цвет. Я прекрасно помню, как он повел меня в уборную, единственное место, где оставалось относительно тихо. Как сел подле стены, пока я боролся с тошнотой в обнимку с белым другом, с какой жалостью и беспокойством смотрел на меня. А также я не могу забыть, как его голос надломился, когда он сказал: «Не знаю, какое горе тебя так изводит, но, пожалуйста, не ломай себе жизнь. Не таким способом». Это был первый и последний раз, когда я прикоснулся к алкоголю. Затем мы вышли на улицу, и я смог вздохнуть с облегчением. Я несвязно попросил Чимина постоять пару минут у входа, чтобы насладиться ночной прохладой, и он согласился, несмотря на то, что я практически повис на нем из-за своего головокружения. Он довез меня до дома и сам заплатил за такси, потому что к тому моменту, как мы прибыли, я находился где-то между сном и реальностью. Мама работала врачом и была на ночном дежурстве, что несказанно меня радовало: не стоит ей видеть, как сынок весело отметил день рождения. Доведя меня до кровати и убедившись, что я уже крепко уснул, Чимин с чувством выполненного долга хлопнул входной дверью. А я, проспав спокойно еще буквально минут десять, был вынужден вскочить с кровати, как ошпаренный, и побежать в сторону ванной комнаты, которая, к счастью, была недалеко от моей. И, нет, не из-за того, что опять «приспичило», а потому, что что-то было не так с моим запястьем. Оно болело так сильно, и боль эта была такой острой, словно тысячи маленьких лазеров прожигали его насквозь своими ядовитыми лучами. В тот момент я забыл и о головокружении, и о тошноте, обо всем. Слово «больно» расплывалось перед моими глазами причудливым калейдоскопом. Я старался, как мог, облегчить свою муку, но ничего не помогало. Холодная вода лишь делала хуже, поэтому не было другого выхода, кроме как осесть на пол и тяжело дышать в предобморочном состоянии. Я не знаю, сколько времени прошло, может, десять минут, может, час, может, два, но оно без всяких вульгарных метафор тянулось непростительно долго. Когда боль начала постепенно утихать, я вдруг осознал, как разбито себя чувствую: из меня словно выкачали всю жизнь, я думал, что сейчас умру. Мне было не до того, чтобы рассуждать над причиной такого внезапного пробуждения, я просто сидел в полном вакууме, и ни одна мысль не могла коснуться моего уставшего сознания. Последнее, что я видел, перед тем, как окончательно его покинуть, — небольшая черная «J» на том самом месте, которое страшно болело, выведенная аккуратным каллиграфическим почерком.

***

Тяжело описать свои первые эмоции, когда я проснулся все в той же ванной комнате и обнаружил отсутствие каких-либо признаков похмелья. Слегка побаливала голова, но в целом я чувствовал легкость и умиротворение, хотя сам не понимал, откуда взялись такие приятные ощущения, о которых я уже успел позабыть. Я решил принять душ, раз уж до него было рукой подать, но, когда пытался раздвинуть дверцы душевой кабины, наличие странного пятна на руке заставило меня отшатнуться назад и упереться спиной в стену. Думая об этом сейчас, я понимаю, что это могло быть все, что угодно: неудачная шутка одного из однокурсников или татуировка, но мне почему-то даже в голову не могло прийти что-то кроме «это он, это точно он». Я понятия не имею, как это понял, просто внутреннее чутье подсказывало, что непонятно откуда взявшееся пятно, в котором я впоследствии узнал букву английского алфавита, каким-то образом связано с тобой. Я был преисполнен уверенности, и, даже если бы мне в ту же секунду принесли чек из тату-мастерской, я бы не поверил. В тот день я просидел на одном месте несколько часов подряд, рассматривая букву и осторожно поглаживая ее кончиком указательного пальца. «Что же это значит? Что ты хочешь мне сказать?» — крутилось у меня в голове, и я со всей серьёзностью пообещал себе раскрыть твое послание, так внезапно ворвавшееся в мою жизнь. Я был глубоко несчастен уже долгое время, и от робкой надежды до разрушительного отчаяния меня всегда отделял лишь один шаг, но только не в тот период. Впервые в жизни я был полон решимости раскрыть все карты. Тогда я проводил все свое свободное время, которого и так было не слишком много, в центральной библиотеке, самой большой в нашем городе. Даже подумать страшно, сколько книг о человеческой коже, тайных шифрах и значениях татуировок я прочитал, прежде чем найти то, что, наверное, должен был прочесть гораздо раньше. Я даже начал пролистывать учебник английского от безысходности, как вдруг в глаза бросилась она — темно-синяя обложка, твердый переплет и непримечательное на первый взгляд название — «Предназначенные». Эта книга покоилась на верхней полке, и сейчас я правда благодарю судьбу за то, что по счастливой случайности поднял глаза именно на нее. Казалось бы, что в этом такого? Абсолютно обычная книга среди тысячи таких же абсолютно обычных книг, но я ничего не мог поделать, когда у меня перехватило дыхание. «Вот оно. Это то, что я искал. Это то, что поможет мне узнать правду». Я вернулся домой весь на иголках и прочел книгу за какие-то жалкие два с половиной часа. Голова гудела от переизбытка информации, а я продолжал беспокойно ходить по комнате взад-вперед, крепко прижимая к груди печатное издание, будто это величайшая на свете драгоценность, которую в любой момент могут украсть, если я отпущу ее хоть на миг. Я никогда не был увлечен литературой и читал лишь учебники по мере необходимости, но незатейливая история о парне и девушке, «чьи души стремились друг к другу всю жизнь и встретились спустя долгие годы» не давала мне покоя. Все, наконец, встало на свои места. Мои «приступы» и безнадежные попытки отыскать тебя среди толпы прохожих, мое счастье, когда ты приснился мне впервые и моя безутешность, когда больше не снился. Твои темные волосы, слегка вьющиеся из-за влажности, крупные передние зубы, делающие твою улыбку кроличьей и большие теплые ладони. Пусть я и не мог составить все эти признаки в единый образ, я помнил отдельные фрагменты и точно знал, что узнаю тебя, если встречу на улице, если встречу где угодно. Я вдруг ясно осознал, что мы предназначены друг другу так же, как пара из книги, которая навсегда осталась в моих воспоминаниях, как доказательство того, что моя жизнь все же имеет смысл, и он в тебе. Я вернулся в библиотеку и обнаружил занимательную вещь: существует целый жанр, описывающий все, что происходило со мной за эти девятнадцать лет. Каждую книгу я прочел от корки до корки, и каждая позволила мне узнать что-то новое и, главное, не чувствовать себя таким одиноким, каким я себя чувствовал на протяжении всей своей жизни. Эти люди, с нетерпением ожидающие встречи с судьбой, ищущие своих соулмейтов день за днем, год за годом, придавали мне сил. Мне казалось, что мы делимся друг с другом чем-то сокровенным, и впервые я мог разделить эту тяжелую ношу с кем-то, пусть даже с воображаемыми персонажами. «Если об этом пишут, значит, такое существует. Значит, я не один, значит, я никогда не был сумасшедшим» — думалось мне, и я готов поклясться, что ощущал, как за спиной раскрываются крылья. «Ты придешь, рано или поздно. Когда-нибудь мы встретимся, и я больше никогда не отпущу твою руку». Иногда мне попадались книги с грустным концом, где один из соулмейтов умирал, а второй оставался одинок на всю жизнь, и меня бросало в дрожь. В такие дни я подолгу рассматривал «J» на своем запястье и старался отогнать все дурное, что лезло в голову. Я чувствовал, что ты жив. Или нет, не так, я не мог допустить даже мысли о том, что нам не суждено встретиться. Ты можешь смеяться, но я правда долго не мог понять, что значит эта таинственная «J». Мне всегда казалось, что это начало фразы, что ты хочешь начать со мной разговор таким своеобразным способом, но однажды во мне мелькнула случайная мысль, что это может быть первой буквой твоего имени, и на душе стало тепло. Я не знал, правда это, или я в очередной раз ошибся, но продолжал пролистывать «Энциклопедию имен» с таким торжественным видом, будто от моего выбора действительно что-то зависит, и пытался определить, какое имя подходит тебе больше всего. Каждый раз я выбирал разные, но каждый раз прокручивал в уме то, как буду называть тебя именно этим именем, и, могу сказать тебе с уверенностью — это было самое беззаботное, самое счастливое время моей жизни.

***

Прошло около года, на носу было поступление в Сеульский Национальный Университет на ландшафтную архитектуру, но моя голова была забита совсем другим. Сердце переполняла радость даже от мимолетного помысла о встрече с тобой, и я больше не мог держать ее в себе. Забавно, как легко я хранил свою боль и как упрямо молчал о ней на протяжении многих лет, но как сильно желал поделиться с кем-то своим счастьем. Я и по сей день не уверен, было ли мое желание ошибкой, но оно определенно повлияло на всю мою дальнейшую жизнь. Я все еще не могу забыть растерянное лицо Чимина, когда я первый раз рассказал ему о своих «приступах», о черной «J» на собственном запястье, о моих мучениях, которые, как я думал, очень скоро прекратятся. О том, что у меня есть соулмейт. — Соулмейт? О чем ты говоришь, Тэ? Соулмейтов не существует. Я мог лишь стоять и хлопать ресницами, глядя на лучшего друга, который, вместо того, чтобы порадоваться за меня, принялся все отрицать. — Глупости, конечно, они существуют. Иначе никак не объяснишь все то, что со мной происходило. О чем, по-твоему, все те книги, которые лежат у меня на столе? Они все о соулмейтах. Не думаю, что это все сказки. Мой голос звучал слишком резко, но Чимина это нисколько не оттолкнуло, как и не убедило в правдивости моих слов. Он окинул мой рабочий стол быстрым взглядом, после чего перевел глаза на меня и положил свою маленькую ладошку мне на плечо. — Слушай, Тэхен. Я знаю, что тебе тяжело, но, уверен, есть какое-то другое адекватное объяснение. Этот, как ты сказал, «символ вашей связи» может быть простым родимым пятном, вот и все. А книги… Это же все выдумка, Тэ. Фантазии автора. Я не мог проронить ни слова, и лишь молча смотрел на Чимина, сумевшего опровергнуть происходящее буквально парой коротких фраз. Мне не оставалось ничего, кроме как кивнуть в ответ и оправдаться тем, что я переутомился из-за подготовки к поступлению, вот и несу всякую чушь, ведь иначе он бы начал считать меня чокнутым. Убедили ли меня его слова? Нет, не думаю. Но они заставили меня усомниться. Это стало первой трещиной на зеркале, в котором отражалось наше с тобой будущее. Хотя в душе я продолжал отчаянно верить в то, что лучший друг говорит неправду или же просто плохо осведомлен, вопросы, начинавшиеся с «а что, если…» стали моим личным проклятьем. Потому что я не мог найти на них ответа, ровно как и не мог выкинуть их из своей головы. «А что, если… Тебя никогда не было, как и сказал Чимин?» Единственным выходом мне казалось обратиться к матери: она врач, поэтому должна знать больше, чем мы с Чимином вместе взятые. Я решил прийти в ее клинику, так как не хотел ждать больше ни минуты. Теперь я начинал задаваться вопросом, как мог спокойно довериться стопке книг, которые даже не были научной литературой. Но затем я решил, что винить себя нет нужды: я чувствовал связь между нами задолго до того, как обнаружил первую книгу на одной из многочисленных полок, а все описанные в книгах события и эмоции настолько совпадали с моими собственными, что для сомнений просто-напросто не осталось места. Естественно, мама заверила меня, что волноваться не о чем, а буква «J» — вовсе не буква, а обычное родимое пятно необычной формы. И, естественно, этого было мало, чтобы мое мышление перевернулось на сто восемьдесят градусов. Я, как и прежде, продолжал настаивать на своем, но уже наедине с собой, сохраняя молчание при других.

***

Хочешь узнать, что было дальше? Первое время я яро отрицал слова своей матери, убеждения лучшего друга. «Как такое может быть?» — думал я и цеплялся за свои драгоценные книги, как утопающий за спасательный круг. Но этот круг не помогал мне выбраться на сушу, он лишь удерживал на плаву, а этого было недостаточно. Сомнений постепенно становилось все больше, и в какой-то момент я понял, что нельзя вечно жить в розовых очках. Рано или поздно мне придется принять правду, какой бы она ни была. И, когда чаша моих вопросов наполнилась до краев, я понял, что нет выбора, кроме как обратиться к проверенным источникам, хотя насколько они проверенные — большой вопрос. Говоря честно, я никогда не был тем человеком, который активно использует интернет, потому что собственная жизнь и твое присутствие отсутствие в ней занимали гораздо больше. К тому же, я знал, что информация, находящаяся в нем, не всегда достоверна. Но, наверное, главной причиной было то, что один-единственный запрос мог разрушить все мои мечты, все планы, всю мою жизнь, которую я так страстно желал с самого начала. И когда я наконец задал своему далеко не новому компьютеру волнующий вопрос, в глубине души я понимал, какой ответ на него получу, и был готов, насколько вообще можно быть к этому готовым. «Соулмейт (англ.) — образное выражение, называющее человека, к которому другой человек чувствует глубокую естественную близость… …Но что касается научных обоснований, то ученые вполне однозначно заявляют, что жанр является порождением древних легенд, и соулмейтов не существует в реальной жизни.» Я наивно думал, что готов к правде, но как же сильно ошибался. Я помню, как безоблачное будущее рассыпалось на моих глазах, словно браслет из крохотных бисеринок. Мозг пытался генерировать новые идеи, новые способы остаться в моей реальности, новые объяснения тому, как мы сможем встретиться, не смотря ни на что, но я больше не мог тешить себя неоправданными надеждами. Существовал ли ты вообще когда-нибудь или был лишь плодом моего безжалостного воображения? В тот момент во мне разбилось что-то важное, что-то, что нельзя восстановить и по сей день. Может, это просто самовнушение, но моя… Мое родимое пятно вдруг начало изнывать какой-то неприятной, тянущей болью. Так глупо, но я вдруг подумал о том, что напрасно искал твое имя в энциклопедии, ведь все равно никогда его не узнаю. В тот день я пообещал себе сходить к психотерапевту и начать принимать таблетки, если потребуется.

***

Не уверен, о чем еще стоит тебе рассказать. Дальше все шло пусть и не своим чередом, но относительно спокойно: я поступил в университет, переехал в Сеул и старался вести обычную жизнь, ничем не отличающуюся от жизней других студентов. Я надеялся, что в новом городе, полном разных интересных вещей и недоступных ранее возможностей, мысли о тебе отойдут на второй план, как это было при поступлении в музыкальную школу, но этого не произошло. Поэтому я всё-таки обратился к психотерапевту и с завидной регулярностью принимал антидепрессанты. Она называла мои «приступы» обсессиями*, но я не был до конца уверен в правильности поставленного диагноза. Ведь это не были только негативные эмоции. Я не могу сказать, что любил тебя, ведь мы не были знакомы, но я бы точно полюбил, если бы мы встретились. Я знаю, что ты был бы тем, кто заставлял бы меня жить дальше, несмотря на все неудачи, был бы моим спасением, моим всем. Как можно называть тебя просто обсессией? Как можно сократить всю нашу нерассказанную историю до нескольких строк в медицинской карте? Но я старался не думать об этом слишком много и просто делал то, что говорили врачи. Какая уже разница, как это называется, верно? Пришло время выйти из своих фантазий и начать жить заново. Не знаю, было ли это последствием антидепрессантов или чем-то большим, но мое физическое состояние стало ухудшаться, будто собственное тело отвергало меня: метка пятно жутко болело, как и голова, иногда я забывал, где нахожусь, и резко останавливался в общественных местах, вновь пытаясь найти тебя в вагоне метро, на шумной детской площадке или где бы то ни было. Конечно, все было напрасно, и я просто обещал себе принять таблетки по приходе в общежитие и возвращался к своим делам. Ты вряд ли обрадуешься этой новости, но на последнем курсе университета я… Женился. Прости, что говорю об этом так внезапно, но ты все же должен знать. Конечно, это не было любовью всей жизни, как и любовью в принципе. Мне даже романтическими отношениями сложно назвать то, что между нами было, но впервые за долгое время мне было комфортно с кем-то, помимо Чимина (который тогда учился в Сеульском Институте Искусств и с которым мы старались поддерживать общение). На первом курсе у нас было несколько совместных пар, так и познакомились. Сунан очень спокойный человек, предпочитающий проводить время в одиночестве, поэтому у нас никогда не возникало разногласий по поводу личного пространства друг друга. Мы дружили три с половиной года, но никто из нас не собирался влезать в жизнь другого с какими-либо глупыми расспросами. У каждого были свои секреты, и мы оба не хотели их раскрывать. Но однажды ей всё-таки пришлось это сделать: она пришла ко мне в час ночи, вся в слезах, и рассказала грустную историю о том, как богатые, но, к сожалению, равнодушные к чувствам собственного ребенка родители собираются выдать ее замуж по расчету. До того момента я даже не знал, что такое практикуется в современном мире, но в нем не всегда происходят только желаемые нами вещи, так ведь? Решение пришло мне в голову как-то само собой: пусть лучше будет рядом с тем, кого знает, нежели с абсолютно чужим человеком. Не думай, что я сделал одолжение ценой своего счастья: на тот момент я уже сдался в попытках отыскать тебя в этом огромном мире, поэтому просто хотел обрести кого-то, рядом с кем можно чувствовать себя умиротворенно, насколько это вообще возможно в моем положении. Спустя много бессонных ночей для нее и утомляющих бесед с ее родителями для меня, свадьба всё-таки состоялась. Это не было тихое, мирное празднование, как я того хотел: ее родители устроили целое торжество с пафосными шоколадными фонтанами, дорогими шелковыми скатертями на столах и еще кучей броских, но абсолютно неуместных деталей. А, врочем, это ведь все не так важно… Не могу сказать, что в моей жизни что-то кардинально изменилось с того момента: мы жили в одной квартире, но постоянно были заняты своими делами, поэтому редко пересекались. Она видела гору разнообразных баночек и неприметных белых упаковок с приметной надписью «антидепрессанты» на моей тумбе, но никогда не задавала лишних вопросов, хотя часто задерживала взгляд на моих трясущихся руках, когда я намеревался принять очередную таблетку. Забыл упомянуть о самом главном: ты снова начал сниться мне, но теперь эти сны стали напоминать душераздирающие кошмары. Я помню, как посреди ночи просыпался в холодном поту и пытался восстановить сбившееся дыхание, а перед глазами стоял твой расплывчатый образ и раскатами грома в голове звучали твои слова: «Пожалуйста, не отвергай меня, не бросай меня». В каждом ненавистном мною кошмаре ты плакал и смотрел на меня тем отчаянным, печальным взглядом, которым я смотрел на мир всю свою жизнь, и я правда чувствовал эту боль, веришь ты мне или нет. Мое сердце разрывалось при виде тебя, и я вспоминал свое детство, свою растраченную на твои поиски молодость, и тоже, кажется, начинал плакать. Мне казалось, что я стою напротив зеркала, настолько знакомы были твои эмоции. Каждый раз, каждый чертов раз я пытался дотянуться до тебя, взять за руку, успокоить, но каждый раз ты растворялся в ночи еще до того, как я успевал что-либо сделать, и я просыпался с горьким послевкусием того, что снова оставил тебя одного, наедине с твоими монстрами, твоими страхами. В тех кошмарах мне не нужно было убеждать себя в том, есть ты на самом деле или нет, я просто знал это. Но, просыпаясь и смахивая с ресниц застывшие слезы, вновь и вновь позволял разуму брать верх над чувствами и убеждать свою истерзанную душу в том, что тебя никогда не было. Так, может, не сновидения, а реальность была кошмаром на самом деле?

***

Однажды кошмар был настолько четким, что мне все же удалось нарисовать твое лицо таким, каким я его помнил. Я понятия не имею, как проходил процесс рисования, меня там будто и не было вовсе, а ты… Ты получился, словно настоящий, и я был так счастлив, что впервые могу тебя рассмотреть, не опасаясь того, что ты исчезнешь. Во сне ты плакал, но на листе улыбался, и некоторое время я действительно боялся прикасаться к рисунку, чтобы не исказить твои черты, не испортить то, к чему стремился столь долгое время. В ту ночь Сунан тоже проснулась и молча поднесла ко мне еще не распакованную пачку сигарет. Думаю, ты усмехнешься, если я назову ее жест заботой, ведь «сигареты убивают тебя» и так далее, но они единственное, что приносило мне успокоение, так что… Да, это была забота. Иногда заботой является понимание того, почему ты делаешь определённые вещи, а не чтение нотаций. В ту ночь она впервые была настойчива, а я слишком истощен, чтобы сопротивляться, поэтому рассказал все, как есть. О том, что меня всю жизнь преследовал загадочный образ загадочного человека, который мне никто и который, как я заставлял себя думать, является просто иллюзией на фоне моих психических отклонений. О соулмейтах я упомянул лишь вскользь, боясь получить ту же реакцию, что и у матери, что и у Чимина, но… Она вдруг улыбнулась и заявила, что тоже верит в родственные души. Я ответил, что это все глупости, но тот разговор еще долго не выходил у меня из головы. А твой портрет, кстати, с тех пор всегда хранился в моей записной книжке, которую я повсюду носил с собой. Он не был доказательством твоего существования, но мне было спокойнее, когда ты находился рядом, пусть даже так. Последняя слабость, которую я себе позволил в отношении тебя.

***

Вот как-то так я то ли жил, то ли существовал на протяжении десяти лет, чтобы сейчас, лежа на больничной койке, четвертый час строчить тебе свою тоскливую историю под названием жизнь. Ты можешь подумать: «Как ты докатился до такого?», но, поверь, я удивлен не меньше твоего. Я узнал об этом только сегодня, и сам толком ничего не помню, но год назад меня вроде как сбила машина. Кажется, у меня опять случился «приступ», но, когда это происходит посреди проезжей части, все становится немного серьёзней. Может, ты думаешь, что мне сейчас больно, может, плохо или одиноко. Спешу тебя успокоить: это не так; я немного зол, но авария послужила возможностью увидеть то, чего я не видел раньше. Не понимаешь, о чем я говорю? Все в порядке, просто продолжай читать. Скажи, ты ведь веришь в параллельные вселенные? Две грани одного зеркала, которые никак не связаны, которые не должны никак пересекаться. Только во вселенной их не две, а целые тысячи, миллиарды. И в каждой течет жизнь, отличная от жизней во всех остальных, и каждому живому существу предназначено появиться в одной из них и пронести через нее свою собственную историю, написанную им самим или, может, старухой судьбой. Но что будет, если кто-то, скажем, должен был родиться в одной вселенной, а родился в совсем другой? Вот он: жизнерадостный малыш со своими заветными мечтами, тайными желаниями и свойственными лишь ему одному причудами, а вот мир. Чужой, жестокий, непонимающий несчастного ребенка, пытающийся его сломать, разобрать по кусочкам и воссоздать заново, таким, какими принято рождаться именно здесь, в этом месте. Что, если кто-то, связанный и душой, и телом с другим человеком, родился на обратной стороне зеркала, там, где никогда не сможет обрести счастье? Что тогда? Я знал, я всегда знал, что ты жив, что ты не моя выдумка, и вынужден был искать тебя, хотя это изначально было напрасно, а затем отвергать, потому что иначе сам бы стал отвергнутым окружающими. И, когда я был окончательно потерян среди происходящей вокруг неразберихи, судьба-злодейка, злорадно усмехаясь, окунает меня головой туда, где мне изначально суждено было быть.

***

За прошедший год мне удалось увидеть нашу с тобой жизнь в том свете, в котором она должна была быть. Мой пятый день рождения: всё вокруг украшено к торопливо приближающемуся празднику, усыпанные первым снежком ёлки горят яркими огнями, а я стою на пороге своего нового дома, в который мы заехали совсем недавно, и с нетерпением ожидаю гостей. Пухлые щеки и нос сильно покраснели, делая из меня маленького забавного деда Мороза, и я рисую носком сапога завитки на одной из покрытых снегом ступенек. Мама предупреждала, что ко мне на праздник придет ее близкая подруга с сыном на год младше, и я отсчитывал секунды до того момента, когда наконец смогу с тобой познакомиться. Десять, девять… «Ну же, где ты? Невежливо заставлять именинника так долго ждать!» Восемь, семь… «Если ты не поторопишься, то всю еду съедят без нас!» Шесть, пять… «Я ведь и обидеться могу.» Четыре, три… — Тэхен, сколько ты еще собираешься там стоять? — Я хочу дождаться всех гостей! Как только придет последний, мы начнем. Два… — Ну, ждать осталось недолго. Вот он идет, смотри. Встречай нового друга. Один. И тут появляешься ты: такой же раскрасневшийся от холода и ветра, как и я сам, поправляешь капюшон, который постоянно спадает на лицо, и неловко прячешься за спиной своей мамы, которая приветливо мне улыбается и отдает очередной подарок. Я делаю к тебе первый шаг и протягиваю руку; сердце никак не может перестать шумно биться о ребра, будто запертая в клетке дикая птица. — Спасибо, что пришел сегодня. Меня зовут Тэхен. А тебя? — Ч-чонгук. С днем рождения. Я радостно улыбаюсь и пожимаю руку, протянутую тобой в ответ. — Очень приятно, Чонгук! Будем друзьями? — Д-да… Ты стесняешься и пытаешься спрятать лицо за мехом капюшона.

***

Вскоре я поступил в музыкальную школу и каждый день учился играть на фортепиано, с нескрываемым наслаждением прикасаясь к гладким упругим клавишам. В первый день занятий мама отдала мне черную кожаную сумку, местами потертую, но ставшую для меня самой дорогой вещью за короткий промежуток времени. Хоть мы и могли позволить себе многое, разумеется, включая новые вещи, я не хотел ничего другого и носил ее с собой, как единственное, что осталось в память об умершем отце. Мой лучший друг, Чимин, ходил в музыкальную школу вместе со мной, пока ты лишь собирался поступать в художественную. В те времена мы с Чимином были неразлучны, поэтому на занятия тоже ходили вместе, встречаясь в небольшой уютной кофейне, где можно было перекусить перед тяжелым будним днем. Тогда я спокойно шел по привычному пути в сторону кофейни, чтобы как обычно встретиться с Чимином. Но внезапно кое-что заставило меня остановиться и замереть на месте: кто-то выхватил отцовскую сумку прямо из моих рук и пустился наутек. Я был в шоке и просто стоял столбом, не зная, что делать, но внезапно появился ты: просто проходил мимо, так как жил неподалеку и вышел за продуктами в соседний супермаркет по просьбе матери. Ты не видел происходящего, но понял, что что-то не так, и быстро забыл о покупке. Я рассказал о пропаже, запинаясь и делая паузы, чтобы отдышаться, а ты все волновался, не ранен ли я. — Давай пойдем в полицию. Ты говорил это серьезно, обеспокоенно разглядывая мое огорченное лицо. Стыдно признаться, но в тот момент я и правда был на грани слез из-за какой-то сумки. Знал бы я из параллельной вселенной, что могут быть проблемы посерьезнее пропавшей вещи, не стал бы так переживать. Но я не знал, а потому сильно расстроился. Я сказал тебе, что никто в полиции не станет искать старую поношенную сумку, но ты был упрямым даже в таком юном возрасте. — Значит пойдем и поищем сами! Ну же, пошли. Мы бегали по небольшому городку, в котором жили, около трех часов, осматривая каждый переулок, каждую улицу, но безуспешно. Это было глупо, ведь, даже отыщи мы вора, что обычные дети смогут ему сделать? На кой черт взрослому человеку вообще понадобилась старая паршивая сумка? Я был безутешен, потому сел на близстоящую серую лавочку и начал вытирать слезы, струящиеся непрерывным потоком по моим бледным от пережитой катастрофы щекам, но, поняв, что это бесполезно, просто уткнулся тебе в плечо и позволил эмоциям выйти наружу через нескончаемый соленый поток. Все то время, что я пробыл на этой несчастной лавочке, ты просидел рядом, успокаивающе поглаживая меня по спине и продолжая повторять: «Все в порядке. Все будет в порядке.»

***

В скором времени я серьезно занялся фортепиано и играл всевозможные пьесы днями напролет. Ты не возмущался, почему я уделяю инструменту так много времени, потому что все понимал, и просто оставался рядом: лежал на полу возле небольшого стеклянного столика в гостиной и пытался нарисовать мой профиль в альбомном листе. Я постоянно спрашивал, почему бы тебе не рисовать по-человечески за рабочим столом, но ты был так сосредоточен, что игнорировал все мои вопросы. Я ненадолго отрывал глаза от нотного стана, чтобы посмотреть, как ты хмуришь темные брови и кусаешь нижнюю губу. Портреты выходили не очень, но я не смеялся над твоими навыками, а лишь смущенно краснел и отводил взгляд. — Почему ты всегда рисуешь меня? Ты улыбался, и тогда я сам хотел взять в руки карандаш, потому что кто-то должен запечатлеть твою искреннюю улыбку на бумаге, но затем бросал эту затею, ведь никогда не тянулся душой к рисованию, в отличие от тебя. — Потому что Тэхени-хен красивый, очевидно же. Я возвращался к своим пьесам, но сосредоточиться было тяжело.

***

Говоря о компании… Да, это было время нашей беззаботной юности. Сначала тебе было не по себе, потому что ты всегда был застенчивым и редко позволял себе заговаривать с кем-то первым. Ты предпочитал тихие места шумным заведениям и любил подолгу молчать, наблюдая за стекающими по оконным стеклам каплями дождя. После нашего знакомства ты общался лишь со мной и Чимином, и я часто волновался, не одиноко ли тебе, но со временем ты привязался ко всем ребятам и смело называл их своими хенами. Я был рад, что ты стал частью нашей весёлой компании и звал моих друзей своими друзьями. Это будто бы сблизило нас еще больше. Они видели, насколько мы близки, и часто шутили по этому поводу. — Кажется, у нас тут образовалась парочка соулмейтов? Позовете на свадьбу? Хосок был главным любителем таких шуток, за что периодически получал от Намджуна, не самого старшего, но самого серьезного из нас, предупреждающий взгляд и просьбу оставить нас с тобой в покое. — Да что такого? Может, так и будет. Никто ведь не знает. — обиженно говорил в ответ Хосок. А мы с тобой лишь смеялись, в тайне надеясь на то, что слова друга окажутся правдой.

***

В канун Нового года, когда мне только-только исполнилось семнадцать, случилось кое-что особенное. В тот день я впервые остался у тебя на ночь, и мы просто лежали на твоей кровати и разглядывали потолок, делая вид, что сквозь него можно увидеть звезды. Я называл созвездия и указывал пальцем вверх, а ты делал вид, что удивляешься и прикрывал рот ладонью. Затем мы просто смеялись и продолжали наслаждаться компанией друг друга. Ты только недавно вышел из душа, был теплым и пах мылом. Ты любил утыкаться в мои волосы и прикрывать глаза, укладывая свою руку поперек моего живота, заставляя сердце биться как-то слишком быстро. — Хен вкусно пахнет. Когда я спрашивал, на что похож мой запах, ты лишь пожимал плечами. — Не могу описать. На что-то легкое и свежее. Как будто идешь весной по цветочному полю. Мы много говорили о будущем, о наших мечтах, но никогда о метках. Это словно была запретная тема, которую никто из нас не решался поднять. Мы всей душой надеялись, что окажемся предназначенными, но не хотели смотреть в лицо страху о том, что это может быть не так. — Ты все еще хочешь стать художником? Больше всего ты любил разговоры о рисовании. У тебя будто загорались глаза, становясь похожими на две маленькие звездочки. — Конечно. Я буду приходить на каждое твое выступление, а потом писать картины с тем, как ты играешь. — Звучит здорово, но будет не так здорово, если весь твой дом будет заставлен картинами со мной. — Наш дом, хен. Я боюсь оставлять тебя жить одного, ты даже готовить не умеешь. — Тем более. Никогда не хотел жить в доме, где из каждого угла на меня будет смотреть собственное лицо. Жуть какая. Ты снова смеялся и в шутку пихал меня в бок, а я хотел навсегда оставить этот момент в своей памяти.

***

Прошло два года. Это был долгий промежуток времени, на протяжении которого я не занимался ничем кроме игры на фортепиано. Мы с Чимином ходили в одну и ту же Высшую школу, так как готовились поступать в Сеульский Институт Искусств и навсегда связать свою жизнь с музыкой. Ты усердно трудился, как и мы, из-за чего нас с тобой разделяли не километры расстояния, но отсутствие свободного времени. В конце февраля, как раз тогда, когда должен был закончиться второй семестр обучения (но администрация нашей школы решила иначе, так что учеба немного затянулась), я вдруг осознал, как сильно устал. От учебы, от нескончаемой череды экзаменов и больше всего от того, что не мог увидеться с тобой уже очень долго. Я устал и просто хотел расслабиться, как обычный среднестатистический студент: позвать однокурсников, включить музыку так громко, чтобы звенело в ушах, и выпить. Это был день моего совершеннолетия, так что я хотел попробовать все, чего не мог раньше. Чимин отговаривал меня, как мог. Это был важный день, день, когда на моем запястье наконец проявится метка, но я не был этому рад. Я боялся, что этот день станет последним для нас с тобой, боялся, что жизнь решила сыграть злую шутку, и мы вовсе не соулмейты, как казалось всегда. Поэтому я пригласил в клуб тех однокурсников, чьи телефоны у меня были и с кем мы пересекались более-менее часто. Когда ты почти студент, тебе не нужно иметь близкие отношения с людьми, чтобы просто позвать их на вечеринку, поэтому все согласились быстро. Тебя я, конечно, тоже пригласил, но в ответ получил отказ. Ты сказал, что на следующий день должен быть важный экзамен, хотя я знал, что твоя учёба уже закончилась. Мне было больно думать о том, что ты соврал, еще больнее было думать о том, что ты не хотел присутствовать на таком важном для меня событии, но я в любом случае не мог на тебя злиться. Если бы я мог, сам бы оградился от метки, которая может помешать нашему счастливому будущему. Все было так, как я хотел: давящие на грудную клетку басы из больших тяжелых колонок, светодиодные прожекторы, стреляющие разноцветными лучами по всему помещению, затхлый воздух, танцующие тела, алкоголь. Много алкоголя. Чимин пытался запретить мне пить так много, но все было бесполезно. Он сильно нервничал и постоянно куда-то исчезал, когда звонил телефон, но я не обращал на это внимания и продолжал веселиться, хотя весельем происходящее было назвать сложно. Тогда я впервые попробовал сигареты (обычные сигареты, не волнуйся ты так), от которых впоследствии так и не смог избавиться. Всего одно прикосновение, и зависимость на всю жизнь. Ничего не напоминает? Помню, как из шумного зала, из тесной толпы меня вывел Чимин, который по неизвестной причине был страшно зол. То ли на себя, то ли на меня — непонятно, но мне, в общем-то, было совсем не до этого. Голова кружилась, будто я сидел на одной из каруселей в парке атракционов. Чимин привез меня домой, сам заплатил за такси, и каково же было мое удивление, когда на пороге появился… Ты. Ты выглядел нервным и слегка разочарованным, по привычке кусал нижнюю губу и постоянно кидал на Чимина взгляды-молнии. — Я просил отвлечь его чем-нибудь, а не спаивать! — Что я мог сделать? Я пытался его отговорить, но он все продолжал и продолжал, как будто у него вместо желудка огромная бочка для спиртного. — Тебе хоть что-нибудь можно доверить? Да он еле на ногах стоит! О каком сюрпризе теперь может идти речь? — Сюпзриз? Услышав мой голос, оба спорщика повернули на меня головы. Ты резко выдохнул, пытаясь успокоиться, и поднял меня на руки. — Прости, Чимин-хен. Я просто не ожидал увидеть его в таком состоянии. — Стоило думать головой, прежде чем врать ему по поводу своего прихода. Он был так расстроен, Гук… Я понимаю, что ты хотел, как лучше, но… В общем, разбирайтесь дальше сами. Мир вокруг продолжал кружиться, но я всё-таки смог различить среди плывущих перед глазами предметов огромную надпись над дверью «С днем рождения, хен» и огромное количество свечей, расставленных по всему дому. — Это все ты… Сделал? — Я, кто же еще. Вообще-то на этом моменте должен был появиться праздничный торт, но, кажется, ты уже наотмечался. Я уткнулся лицом тебе в шею, то ли от стыда, то ли потому что соскучился. Было трудно поверить, что ты обманул меня ради того, чтобы устроить сюрприз, а я как обычно все испортил. — Гуки… Прости. И спасибо. А откуда у тебя ключи от моего дома? Я ненадолго поднял на тебя глаза, но, поймав твой недовольный взгляд, опустил обратно. — От твоей мамы. Она сегодня, кстати, останется у подруги. Это должен был быть особенный вечер, хен. Мне было стыдно говорить с тобой, а от алкоголя начинало тошнить, поэтому я попросил отнести себя в ванную и оставить там на некоторое время. Ты вышел и закрыл за собой дверь, а я оперся руками о раковину и долго смотрел на свое жалкое отражение в зеркале. Внезапно мне поплохело и резко бросило в жар. Я сел на пол и закатал рукав своего пуловера, чтобы наблюдать за тем, как на запястье начинают проявляться тонкие черные линии, которые вскоре должны превратиться в буквы. Ощущение было очень болезненным, будто осколком стекла водят по открытой ране, но я терпел, потому что был готов к этому изначально. Все взрослые с детства твердили, что проявление метки — это больно, но зато после наступает долгожданная эйфория и легкость во всем теле. «Пожалуйста, это должен быть ты» — единственное, о чем я мог думать в тот момент. Когда боль прекратилась, я не мог оторваться от своего запястья, на котором небольшими черными буквами было выведено долгожданное «J u n g k o o k». Мое лицо озарила счастливая улыбка.

***

Та самая «J», которая всю жизнь служила мне напоминанием о моем нестабильном состоянии, на самом деле была не полноценной меткой; там должно было быть твое имя. Листая книгу с именами, я никогда не доходил до твоего настоящего, но, думая об этом сейчас, никакое другое не подошло бы тебе лучше. Чонгук. Когда я увидел его впервые, когда впервые увидел то, как должна была выглядеть моя метка, доказывающая нашу связь, я уверен, что не смог сдержать слез. Весь тот год, за который успела пролететь вся наша несостоявшаяся жизнь, я не чувствовал своего тела, не чувствовал ничего. Я будто был зрителем в огромном пустом кинотеатре, на экране которого пролетали самые яркие, самые счастливые моменты жизни меня из параллельной вселенной. Я видел, как тот, другой я, впервые играет перед публикой и слышит ее бурные аплодисменты. Видел, как на твоем запястье очень размашисто и небрежно выводится «Т э х ё н», из-за чего ты негромко ворчишь что-то о моем «почерке как у первоклашки», но все же не можешь сдержать довольную улыбку. Я видел наш первый поцелуй на реке Хан, такой робкий и нежный, будто мы боялись сделать что-то не так, хотя знали друг друга лучше, чем кого бы то ни было. Видел небольшую, но уютную квартирку, которую мы сняли на общие сбережения неподалеку от моего университета, ведь я никогда не мог вовремя встать и часто опаздывал, вызывая у тебя смех своими торопливыми сборами. Видел твои великолепные картины, на которых зачастую был изображен я сам. Некоторые из них все же висели на стенах коридора, несмотря на мои давнишние причитания. Видел, как ты морщишься при виде очередной сигареты у меня в руке и отказываешься меня целовать, пока я не брошу курить, но каждый раз проигрываешь самому себе. Ты и правда всегда ненавидел эту мою вредную привычку и боялся, что она может перерасти в более серьезную зависимость, но единственная зависимость, которую я знаю, должна была делить со мной одну постель. Я видел тебя, по которому скучал дни и ночи напролет, такого милого и иногда серьезного, задумчивого на вечерних прогулках и разговорчивого за утренней чашкой кофе, такого… Живого. Видел это все и не мог перестать задаваться вопросом: «Почему там сейчас он, а не я? Чем я хуже того, другого Тэхена?» А еще я часто думал о твоей участи. Не об участи Чонгука на экране, а об участи Чонгука, такого же одинокого и потерявшего самое важное. Как ты живешь там, в своем мире? Неужели так же, как и я, цепляешься за обрывки не своих воспоминаний и ищешь того, кого никогда не видел в реальной жизни? Как выглядит твоя метка? Есть ли на ней мое имя или там тоже красуется одна скромная буква, которая слишком маленькая и незаметная по сравнению с метками других людей? Может, там, в вашем мире, все совсем по-другому, и твой соулмейт считается мертвым, а ты навсегда обречен на одиночество. Как мне хочется сказать тебе, что я здесь, но, возможно, ты и сам уже догадался. Мой сообразительный соулмейт.

***

Дорогой Чонгук,

Если ты спросишь у меня, в какой конкретно момент времени это началось, я не смогу дать ответ. Оно словно было со мной всю жизнь, это странное чувство. Но сейчас его со мной нет, ведь, я, кажется, умираю. Метка стала ярко-красной, и я уверен, что она ужасно болит, хотя я этого и не чувствую. Больше не чувствую. Какая-то часть меня всегда знала, что отвергать своего соулмейта равносильно самоубийству, но обстоятельства сложились таким образом, и уже ничего нельзя изменить. Прости, что оставил тебя. Прости, что хотел забыть тебя. Но я уже наказан за это: я отверг тебя, и теперь мое тело отвергает меня. Дорогой Чонгук, мне так жаль, что в конце концов мы так и остались друг для друга никем, но, послушай, если бы все было по-другому… Если бы все было не так, я бы любил тебя. Я бы любил тебя больше, чем себя, ты мне веришь? И мне совсем не страшно умирать, ведь я знаю, что наши души находили друг друга тысячи лет до, и они найдут тысячи лет после. Просто подожди немного, и я снова возьму твою руку, чтобы больше никогда не отпускать. Так глупо, но я не знаю, зачем написал тебе письмо. Может, жизнь сжалится над нами хотя бы в этот раз, и теплый весенний ветер перенесет его к тебе, на другую сторону нашего разбитого зеркала. А может и нет.

Спасибо, что прочитал до конца.

Твой Тэхен.

Кто-то.