Важнее, чем гуцинь

Глава ордена Цзинь устаёт: во всех уголках Башни Карпа его окружают змеи, слишком часто меняющие кожу. Они не верят, что он справится, предлагают до времени отдать кому-то титул главы и лишь таят злость, когда Цзинь Жулань решительно отказывает. Но… Как бы он ни старался гордо выглядеть и твёрдо говорить, ему всё чаще хочется смести со стола бумаги и расплакаться на плече у младшего дяди, как в детстве. Цзинь Лину надоело просыпаться от ночных кошмаров, обнаруживать себя за столом, в ворохе исписанных листков, и долго сводить отпечатавшуюся на щеке тушь. Надоело отказываться от встреч с друзьями ради чужих недоверчивых взглядов… Надоело! Вот и сейчас глава ордена Цзинь бездумно вертит в руках письмо, к которому приложены несколько увядших цветков. Что ему, казалось бы, какие-то цветы? Растут и растут, вянут и вянут, что с того? Не его в том вина, не ему и печалиться? Вот только это 'сияние средь снегов', символ ордена, буйно растущий вокруг всех резиденций Ланьлин Цзинь. А текст письма почти прямо говорит о том, что дурной правитель приведёт орден к гибели, о том, что вместе с пионами вянет и величие клана Цзинь — и о том, что вскоре от торжественной пышности 'сияния средь снегов' не останется ничего, кроме траурного белого цвета… Цзинь Жулань устало бросает письмо на стол. Старший дядя учил не слушать — но как не слушать, когда по всей округе опять ползут ехидные, насмешливые трёхстишья? Глава Цзян всегда славился умением гнуть свою линию, но о нём и не писали такой ерунды! Цзинь Лин, мысленно возвращаясь в Пристань Лотоса, вспоминает о висящем на поясе серебряном колокольчике. Его звук успокаивает и придаёт ясность мыслям, ведь так? Пальцы аккуратно развязывают фиолетовый шнурок, и вскоре Цзинь Лин уже задумчиво качает подвеску перед собой; кисточка то и дело задевает стол, бусины поворачиваются и стучат друг о друга… Он резче дёргает кистью, и комнату наполняет мерный звон. Жулань вдруг думает, что струны гуциня, аккуратно перебираемые изящными пальцами, могут звучать с похожей интонацией — но тут же отгоняет от себя эту мысль. Вздор, вздор, вздор! Юньмэнские колокольчики не звенят даже при ходьбе, но всегда отзываются на руку хозяина, помогая тому принять верное решение и избавиться от тревог… Вот только и на этот раз небеса насмехаются над Цзинь Лином, посылая ему вместо желанного спокойствия ещё большее смятение. — Молодой господин Цзинь, — многослойность белых одежд ордена Гусу Лань сложно не заметить. Голос Лань Сычжуя, кажущийся не спокойным даже, а каким-то плавно-тягучим, сложно не услышать. — Чего тебе? — по обыкновению немного грубовато отзывается Цзинь Жулань, словно бы нехотя поднимая глаза, и чувствует, что усталость вдруг ненадолго отступает. — Орден Гусу Лань организовывает ночную охоту, — легко улыбаясь, замечает Лань Юань и прячет кисти в широких рукавах. — Если молодой господин Цзинь пожелает… — Да прекрати! — недовольно рычит Цзинь Лин. Лань Юань прикрывает глаза, чтобы не выдавать веселья, и предпринимает вторую попытку: — Если юная госпожа Цзинь пожелает… Цзинь Жулань, видя перед собой всё ту же мягкую вежливую улыбку, в сердцах комкает письмо: его невыносимо раздражает эта благопристойная манера. Лань Сычжуй умудряется вести себя так, словно ничего не происходит, и подкалывать абсолютно ровным светским тоном, да ещё и улыбаться при этом так… так… В гостя из Гусу летит скомканная бумага. Не попадает. — Если захочешь, можешь принять участие, — наконец сообщает Лань Юань безо всяких почтительных, вычурных и положенных по этикету оборотов. — Сам-то как думаешь? — почти весело фыркнув, интересуется Цзинь Лин. — Что я, откажусь от ночной охоты, что ли? — Кто же знает молодую госпожу, — со смешком пожимает плечами Сычжуй. Глава ордена Цзинь уже притворно-угрожающе взвешивает в руке тушечницу, но потом (из уважения к четвёртой драгоценности рабочего кабинета и, конечно, к другу) решает ограничиться только гневным взглядом. Лань Сычжуй подходит к столу, намереваясь что-то сказать, и Цзинь Жулань внутренне кривится, предполагая, что ему сейчас предложат помощь. Ну вот и как этот дурень со своей ланьской обходительной вежливостью до сих пор не может понять, что не нужно пытаться нянчиться с главой Цзинь? Однако Лань Юань вдруг замечает забытый среди бумаг колокольчик и задумчиво протягивает руку к фиолетовому шёлковому шнурку. Потом, опомнившись, спрашивает: — Можно посмотреть? Цзинь Лин хмурится ещё более недовольно. — Тебе зачем? — Говорят, серебряные колокольчики из Юньмэна умиротворяют. — По-моему, ты и так спокойнее некуда! — И всё-таки… — Да не зазвенит он у тебя, — он скрещивает руки на груди и привычно задирает нос. — Я слышал другое, — склоняет голову Лань Сычжуй и будто бы чего-то ждёт. — Легенда… — Мой колокольчик — мне лучше знать! — сверкает глазами Цзинь Жулань и резко поднимается, выхватывая из-под чужой руки жалобно звякнувшую подвеску. Он прекрасно знает, о какой легенде идёт речь, и холодеет внутри, когда понимает, что она может оказаться правдой. Юньмэнский серебряный колокольчик — не обычное поясное украшение. Ведь он звенит не только в руке хозяина, но и в руках того, кто дорог его владельцу больше всего. — Но разве нельзя? — вдруг начинает упрямствовать гость, переняв, очевидно, стратегию у Вэй Усяня. — Нельзя, — поджимает губы Цзинь Лин, не находя себе места. Он чувствует под пальцами выгравированный на серебре лотос о девяти лепестках, и эмблема клана вдруг начинает жечь пальцы. — Жадность не красит благородного мужа, — к Лань Юаню возвращаются и улыбка, и степенная правильность. Глава Цзинь может поклясться, что сейчас ему процитировали одно из дурацкой кучи правил дурацких Облачных Глубин. — А лобную ленту свою ты тоже кому попало отдашь? — вздёргивает брови Жулань, почему-то цепляясь взглядом за белый шёлк в тёмных волосах, и ехидно добавляет: — Жадность же не красит. Сычжуй качает головой — тебе, мол, прекрасно известно значение лобной ленты. Её не отдают просто так. — Ну вот, — продолжает Цзинь Лин. — Да для меня этот колокольчик ещё дороже, чем тебе твоя лента! — Что ж, — почти вздыхает гость, неторопливо направляясь к выходу. — Надеюсь, мы встретимся на ночной охоте. Цзинь Жулань замирает, чувствуя, что сейчас сделает что-то неправильное-неправильное, но собирает волю в кулак и заявляет спине в белых одеждах: — Ага, проваливай. Уже переступив порог, Лань Сычжуй медленно оборачивается и смотрит. Цзинь Лина это опять необъяснимо раздражает — но типичное 'чего уставился? ' почему-то задерживается да так и остаётся на приоткрытых губах. — Но А-Юань отдал бы свою лобную ленту юной госпоже. Взметнувшаяся белая ткань исчезает из поля зрения; Сычжуй обычно никогда не ходит так быстро… Цзинь Жулань стоит, как будто приколоченный к дощатому полу. Колокольчик сильнее врезается в руку — не будь он заклинательским артефактом, сломался бы, того и гляди. А потом Цзинь Лин срывается с места, ненадолго тормозит на пороге, оглядываясь — влево или вправо? — и, заметив край 'траурных одежд', опрометью кидается следом. — На, забирай! — догнав Лань Юаня, юноша почти силой впихивает подвеску в чужую ладонь. Он чувствует, что по скулам расползается румянец, и неловкость происходящего сводит его с ума, но не будь он воспитанником двух великих орденов!.. Он доведёт начатое до конца. — И н-не вздумай отказаться!.. Встретимся на ночной охоте, — гордо разворачивается глава Цзинь и идёт разрешать дела ордена с двойной уверенностью… По крайней мере, он хочет выглядеть так. На деле же похож Цзинь Лин исключительно на себя самого: на смущённого юношу, отчаянно не верящего в то, что сам он творит. Он не видит, как Лань Сычжуй, едва дыша, расправляет кисточку подвески на ладони и осторожно, закусив губу, поднимает колокольчик перед собой… …но он слышит чистый, прозрачный звон. И, пусть он чем-то отличается от того, что Цзинь Жулань привык слышать, нет никаких сомнений — это его серебряный юньмэнский колокольчик.