Письмо

      За окном снова моросил дождик. Небо заволокли тяжелые тучи, на улице заметно похолодало, и вскоре сгустился туман. Впрочем, довольно типичная, сырая погода для Англии. Но почему-то именно сегодня этот дождь дополнял чувства человека, который неотрывно наблюдал за ним вот уже пятнадцать минут.       Невысокий мужчина лет пятидесяти стоял, вытянувшись в струночку, на цыпочках у маленького грязного окошка с решеткой, глядя на мокрый асфальт. Большие, серые глаза цвета стали непрерывно следили, как на намокшей дороге с каждой минутой скапливается все больше и больше лужиц. Теперь по их поверхности расходились десятки маленьких кругов от капелек дождя.       За высоким забором с колючей проволокой ходили редкие прохожие. Все они спешили укрыться от непогоды и совершенно не глядели по сторонам. Эти люди были слишком заняты для подобных пустяков. У каждого из них была своя работа, семья, повседневные заботы, какие-то проблемы. Но самое главное, они были счастливы. Кто-то более, кто-то чуть менее, но каждый по-своему. Любить и быть любимым — вот оно счастье. Осознавать, что ты кому-то нужен, что по тебе тоскуют в минуты расставания, переживают за твое здоровье, успехи и неудачи.       Цундапп же не нужен был никому. Ему было суждено доживать дни своей никчемной жизни в лондонской тюрьме, в одиночной камере, вдали от родины, от семьи.       «Если бы я мог хоть что-то изменить, если бы у меня была возможность повернуть время вспять и все исправить…»       Профессор отошел от окна и сел на скрипучую койку. В камере было довольно сумрачно, но смотреть было не на что. Из мебели только старая кровать и тумбочка у изголовья. Протерев монокль краем поношенной рубашки, он открыл один из ящиков и достал оттуда старую фотографию. На ней была изображена красивая, утонченная молодая женщина с маленькой белокурой девочкой лет двух на руках. Да, это была его семья, но с тех пор утекло много воды. Теперь у него нет ни жены, ни дочери. Он сам их бросил, сам отрекся от них. Все из-за жадности и слепого желания прославиться.       «Я вел себя глупо, Агнесс, — подумал Цундапп, осторожно прикасаясь кончиками пальцев к изображению молодой женщины. — Ты даже не представляешь, как мне хочется вновь увидеть твои глаза и улыбку, прикоснуться к твоей нежной коже, вдохнуть аромат твоих волнистых пшеничных волос. Только боюсь, что так и не смогу этого сделать». Заключенный отложил снимок в сторону и достал из тумбочки лист бумаги и ручку, которые когда-то давно выпросил у тюремщиков. «Но больше всего на свете я хочу вымолить у тебя прощения за твою сломанную жизнь и судьбу сироты нашей дочери».       Профессор судорожно и глубоко вздохнул. Вот уже два года с того момента, как его поймали и упекли в колонию, он хотел написать письмо жене. Искренне попросить прощения, покаяться. Но каждый раз невидимая стихия останавливала его. Страх? Может быть. От одной мысли, что его могут не простить и обрести на нескончаемые муки совести, бросало то в холод, то в жар. Только с каждым днем держать все это в себе было сложнее и сложнее. Сердце просто разрывалось от боли и отчаяния. Хотелось выть от безысходности и кричать. Только последние частички гордости и самообладания не позволяли ему опуститься до полного безумия. Без них его бы уже давно упекли в психиатрическую лечебницу. В тюрьмах таких людей не держат.       Профессор положил листок на тумбочку и придвинулся поближе. Он расписал старую ручку на своей ладони и закрыл глаза, в последний раз собираясь с мыслями. Через полминуты он уже принялся писать на родном языке то, что так долго вынашивал в своей душе. Странно, а он привык полагать, что ее у него нет.       «Здравствуй, милая Агнесс!       Пишет тебе тот, кто покинул тебя безумно много лет назад… Знаю, ты ненавидишь меня и презираешь, но я надеюсь, что ты прочтешь мое небольшое послание до конца. Моя дорогая, ты должна кое-что знать.       Нет смысла описывать подробно всю мою пустую и на самом деле бесцельную жизнь, которую после я провел без тебя, но последние два года прошли для меня словно в аду. Каждый день я думал о тебе, о том, что так и не сказал и вполне возможно уже не скажу никогда, глядя в твои изумительные, небесно-голубые глаза. Вот бы заглянуть в них вновь!       Наверное, ты думаешь, что моя любовь к тебе угасла, раз я бросил тебя тогда одну с маленьким ребенком на руках. Нет, я всегда тебя горячо любил и люблю даже сейчас. Это правда, клянусь.       Сейчас пишу это и не перестаю надеяться, что получу снисхождение и прощение после причиненной тебе боли и такого подлого предательства. Глупо, не так ли? Но у меня больше нет сил, мне невыносимо жить со стремительно растущим как раковая опухоль чувством вины. Совесть не дает покоя ни днем, ни ночью. Даже во сне я вижу тебя и нашу девочку, которую тебе пришлось воспитывать своими силами. Думаю, мое надвигающееся безумие — это расплата за все грехи, а у меня их не мало, что уж скрывать.       Пришлось долго бороться с собой, чтобы написать эти строки. Я бы сделал это и раньше, но непередаваемый страх каждый раз преграждал мне путь. Страх быть не прощенным. Даже сейчас рука не слушается, а самого колотит крупная дрожь. Нервы ни к черту, да и здоровье тоже…       Понимаю, ты больше не нуждаешься во мне ровно так же, как и наша с тобой дочь. Наверное, она уже совсем взрослая. Жаль, что меня не было в ее жизни. А ведь я мог в дальнейшем отвести ее в первый раз в садик, потом проводить впервые в школу, прийти на ее школьный выпускной, стать свидетелем успехов в университете и погулять на ее свадьбе. Мы бы проводили много времени вместе. Она бы научилась разбираться в точных науках, технике и оружии. Вложил бы в нее все свои знания и умения (хотя, она же девочка). И все же я дурак! Старый идиот.       Наверное, все тщетно. У меня нет второго шанса. Мой поезд ушел двадцать лет назад. Я не ценил то время и сам разрушил свою жизнь, подорвав и твою судьбу, и судьбу нашей дочери. Больше не хочу оправдываться. Уже поздно что-либо менять. Только главного я так и не сказал. Прости, если сможешь. Больше не могу терпеть все это, теряться в догадках, дрожать от страха, как осиновый лист на ветру. Пожалуйста, умоляю, напиши мне.       Если же я все-таки не заслужил прощения, и ты не сочтешь нужным отвечать мне, я все равно буду ждать письма, несмотря ни на что.       Люблю и крепко обнимаю.       Человек, искалечивший твою жизнь».       Цундапп поставил точку и окинул взглядом строки, но ничего не смог разглядеть из-за непроглядной пелены слез. Профессор снял монокль и вытер с морщинистых щек соленую влагу. К сожалению, одна капелька сорвалась вниз и упала прямо на бумагу, оставив после себя неровный круглый след и размывая синие чернила. Испугавшись своей слабости, Цет принялся вытирать бумагу, но это мало помогло. Только буквы в том месте, куда упала капля, заметно смазались.       «Черт, придется переписывать, — с досадой подумал Цундапп собираясь скомкать листок, но что-то его остановило. — И чего я устыдился? Своих чувств к ней? Если нет, тогда в чем дело?»       Профессор встал и подошел к окну. Оказывается, дождь уже закончился, и сквозь уже неплотные тучи на минутку выглянуло солнце. Будто робкий, нерешительный луч светлой надежды. Бледный солнечный свет упал прямо на бумагу. И в эту самую секунду Цундапп почувствовал, что в его душе что-то ожило. Больше не было того дикого ужаса и ощущения безысходности. На их место пришло другое чувство — глубокая уверенность, что Агнесс простит его. Да, обязательно простит. Он верит в это. Нужно только чуть-чуть подождать, и когда придет ответ, все встанет на свои места.       Странно, но теперь он точно знал, что через некоторое время увидит и жену, и взрослую дочь-красавицу. И они вновь будут вместе, как одна большая и дружная семья.       Удивительно, но именно так и произойдет.