Записки писателя

      Постепенно, неторопливо продолжается наш переезд. Мать вывозит к себе на новую квартиру посуду, и сегодня, открыв шкаф, из которого она забрала бóльшую часть стекла, я внезапно осознал, насколько сильно люблю пустоту. На полках практически ничего не осталось, даже темно-серые стенки шкафа были видны, к моему удивлению. Только несколько моих цветастых кружек, ожидающих поезд-коробку до дачного дома, где месяцев через девять я окажусь. Столько пространства, столько воздуха внутри — и так мало поверхностей, цветов и форм!..       Наверное, по той же причине мне в подростковом возрасте спокойнее становилось, когда, избиваемый стрессом, я залезал под кровать: только ледяной пыльный пол — и каркас над лицом, словно крышка просторного вширь гроба… В детстве — под письменным столом. В детском саду — под старой деревянной горкой: пока вокруг кричала детвора и трещал свежий снег под яркой миниатюрной обувкой, в укрытии было тихо и темно, особенно по вечерам — в ожидании прихода мамы…       Пространство давит куда приятнее, чем бесчисленные домашние заботы, пугающе двусмысленные людские взгляды, неизвестность грядущих дней и чудовищная бездонность неба, в которое я бессильно падал во время каждого второго ночного кошмара.       Не вторгайтесь в найденную мной пещеру, не впускайте солнечный луч, не заносите внутрь теплый хлам. Я пресытился этим в детстве: комнаты всегда были полны вещей — книг, тряпья, мебели; за шоколадными деревянными дверцами вечно таились в немом оцепенении сервизы, которые никто никогда не доставал, на полках толкались тома, никем десятилетия не читаемые, в ящиках — одежда, давно забывшая тепло человеческого тела. Квартира походила на кладбище времени, игрушки — на умирающих с каждой секундой все больше больных, помочь которым я не успевал, ведь всех не переобнимаешь, всех не наградишь частичкой души, в кою я так упорно в детстве верил. И за баррикадами из диванов, кулей с постельным бельем, имеющим печати еще с советских времен, старых книг, чихающих пылью и кусочками желтых страниц, вечно расстроенных пианино-близнецов — крики, слезы, ярость, оскорбления, удары и жгучая, брызжущая, как раскаленное масло на сковороде, встретившееся с водой, ненависть…       Но вещи исчезают. Перебираются на другую станцию метро. «Дом» растягивается, будто жеванная жвачка, от одной квартиры к другой, пока еще пустой и молчаливой; но не для меня. Я здесь уже не дома. И, кажется, давно.       Промерзший дачный дом поздоровается дверной ручкой через рукопожатие. Я осмотрю деревянную лестницу, большую кухню без двери, зевающую несколькими крупными окнами. Тонкая подошва резиновых тапок будет отделять от стоп кафельный лед, не способный, к счастью, треснуть и окунуть меня в черноту озера, остановить за миг сердце внезапным морозом. Бесцветный, но яркий свет будет протискиваться через стекла, стекать по пустой обезличенной мебели, словно только что привезенной из магазина. Одна керамическая кружка будет поблескивать из металлической сушилки. Одна прозрачная стеклянная миска, одна вилка, одна ложка, один нож. Вокруг, куда ни глянь, будет простираться ледяная степь пола да стен. Слишком много места, слишком высок и далек потолок. Второй ярус запавшей в сердце кровати продолжит давить успокаивающей широкой тенью, но сбоку — там, где не будет стены, — взгляд все равно сквозь вереницу окон подметит то спокойное, то бурлящее коварное, изменчивое небо, крыши соседних домов в отдалении, бесконечные стены меняющих платья лесов… Да, я все равно окажусь под кроватью. Но хотя бы без криков. Без фотографий, сувениров и сервизов, без картин на стенах, без лабиринтов шкафов и продавленных топких диванов. Посреди пустоты. В спасительном нигде…