Записки писателя

      Вновь очутиться в этой треклятой комнате без дверей и окон было страшно до сердечной дрожи… Но то ли еще будет…       С годами она менялась вместе со мной — и так же не выросла. Кривой деревянный лакированный пол закостенел в крупные коричневые плиты, ледяные, ребристые. Зеленые обои из детства вросли в бетонные стены, как позабытая марля в затягивающуюся рану, и теперь меня окружала марающая подушечки пальцев пыльноватая краска того же салатного цвета. В углу вместо разложенного дивана, служившего не столько действительно надежным укрытием, сколько чисто символическим навесом для плюшевых игрушек в воображаемый дождь, пускала в пол корни металлическая кровать, накрытая — также пропитанной пылью — постелью. Ни одной лампы не торчало из стены, не висело под бледным потолком, однако отчего-то внутри было светло как днем.       Прекрасно представляя, что увижу, я все равно крутился волчком, кидая панический взор со стены на стену. Из них, словно из гигантских колонок, исходили голоса, пока тихие, едва различимые, не громче писка надоедливого, неоправданно самоуверенного комара, но нарастающие неизбежно и пугающе стремительно. В детстве они не сливались в слова, понять удавалось лишь, что мужчина и женщина, забыв про все на свете, кричат друг на друга. Сейчас в этих стенах поселилось куда больше голосов, и пробирали до костей гудящей болью вовсе не громкость и эмоциональный оттенок, а именно смысл — а именно слова.       «А кого любить больше — тебя, что ли?! За что тебя любить?!» — громыхнул женский, старческий. По меловому полотну над головой тотчас пробежала черная молния — пролегла глубокая трещина, готовая расти из-за каждого звука.       «ЭТА СВОЛОЧЬ!.. ЭТА СКОТИНА!..» — разбрасывал желчь другой, молодой, женский, и в такт ударяющим по барабанным перепонкам словам с потолка сыпались крупные куски штукатурки.       «Ты вообще ни о ком не думаешь! — возмущался мужской, моложавый, колючий. — Хочешь жить так, как хочется, а то, что нам неприятно, — плевать!.. — От его ледяных и острых вибраций трещал, подрагивая, пол под моими ослабевшими ногами. Вся комната — вся камера — вся клетка — ходила ходуном. — Раньше ты больше думал о других — ты изменился…»       «Мне не нужны твои нотации! — вскричал высокий, всего пять минут как не детский. — Ты мне никто!»       «Если бы ты умер, я бы не расстроился…»       «Признай, что у тебя шизофрения!..»       «Ты совершенно не ценишь свою мать…»       Громкость их, и яростных, и спокойных, возросла настолько, что мучила уже не перепонки — сам мозг, прокатываясь давящими волнами по незащищенной плоти. Трещины превратили потолок в сплошную паутину, расширяющуюся, дышащую, будто комнату как коробку печенья вытряхивала в рот громадная, неизменно голодная тварь. Семь прежних голосов не затихали, они повторяли остро заточенный текст снова и снова, пока разгорающийся на их фоне восьмой, зрелый, женский, похожий на все больше пересыхающий ручей, не превратился в пожар, треском заглушающий прочие, раскатами обрушивший меня на колени!..       «Ты — это мне наказание… за все плохое, что делала…»       — Почему ты не защищаешь меня?.. — протиснулся сквозь сжатые зубы мой шепот. Плотно прижатые к ушам ладони не помогали, не препятствовали ни родному-чужому голосу, ни собственному.       «Я хочу спокойствия: я не буду устраивать разборки — мне лишние скандалы не нужны».       Комната содрогнулась от взрыва за стеной. С потолка вниз побежали широкие зазоры, из которых посыпалась каменная крошка. Она текла сплошным потоком, как песок в песочных часах, и на стыке настенной краски и напольной плитки со всех сторон начали расти серые пылевые горки. Воздух стал удушливым — до кашля и рези в носу.       «Не выходи из дома: ей не нравится, что ты живешь по соседству, — не попадайся ей на глаза. Мне лишние скандалы не нужны».       Под страшный грохот от потолка в углу откололся кусок бетонной плиты — и с кафельными брызгами рухнул!..       «Она мне позвонила: тебя же попросили сегодня не выходить…»       — Птица ударилась о стекло!.. — вырвался сквозь кашель крик под взрыв падения очередной белой глыбы. — Я вышел из-за птицы…       «Она подумала, что ты специально, назло… Ну ладно, птица важнее…»       — Птица важнее… — криво, с закрытыми глазами, оскалился я собственной тени на утопающем в каменной крошке полу. — Птица — важнее — птица — не я!..       Сердце стискивала невидимая рука, вторая ожесточенно давила на горло — того гляди начнется удушье. Кафель, стреляя вверх мелкими осколками, стал расходиться, подобно асфальту в землетрясение. На четвереньках я, задыхаясь, добрался до кровати, заполз под нее, сохраненный ею пол вытер побитой спиною. Дом качало и трясло. Сквозь дыры в потолке сюда не задувал свежий воздух снаружи. Оттуда вниз заглядывала пустая темнота, уничтожающая все, чему не посчастливится в ней оказаться. От колебаний комнаты время раздваивалось: я чувствовал и ребенка-себя, ровно так же лежащего под чужим спальным местом в надежде переждать человеческую бурю — по примеру попавших под воображаемый ливень его плюшевых друзей… Даже если застряну; даже если подкроватный монстр схватит меня — все равно это будет лучше реальности!..       Совершенно пустую, но такую тяжелую голову разрывал на части пустившийся в пляс хоровод голосов, но даже сквозь его свинцовую многометровую в толщину стену я мог расслышать тишайшие шаги по озеру каменной пыли. Грязь не марала светлую одежду, она отталкивалась от нее — так свет фонаря разгоняет мрак ночи. Частый гость, единственное спасение, мягко опустился, сел по-турецки перед кроватью-бомбоубежищем. Я не видел его лицо, хоть и отлично знал каждую его черточку; только руку, локтем упирающуюся в колено, а кистью, сжатой в абсолютно мирный кулак, — в гладко выбритую щеку.       — Ты хотел написать сказку, — напомнил не по обстановке спокойный голос — и реальность, осознав, что под нее подстраиваться больше никто не будет, на уступки пошла сама. Пустота наверху прикрылась вуалью пылевой дымки. Землетрясение бросило раскачивать и рушить дом, вот только под ребрами разносило все вдребезги, сноровисто выжимало из мякоти кровавый сок.       — Сейчас я уже не могу… — надышавшийся пыли и алых брызг, разлепил я искусанные губы.       — Ты хотел приготовить яблочный пирог с мороженым.       — Перехотел…       — Нет, не перехотел, — улыбнулся вечный собеседник. — Да и яблоки пропадут, если будешь медлить.       Я попытался выдохнуть: вибрации в груди формировали в горле вихри, тупо бьющие по нёбу.       — …Почему они просто не оставят меня в покое?.. — повернул я голову к нему, погрустневшему. — Они уже раз отказались от меня — я больше не часть их семьи. Я просто хочу жить свою личную маленькую жизнь. Так почему бы не оставить меня в покое? Почему бы по-настоящему не сделать вид, что я умер — что меня нельзя просить что-то делать тогда, когда им удобно снова меня «оживить»?..       Он вздохнул, в отличие от меня, ровно, но столь же тяжко.       — Я не знаю. Как не знаешь и ты. Но есть отличный способ не пойти у них на поводу.       — Какой?.. — с недоверием насупился я.       — Просто жить своей маленькой жизнью так, как хочется именно тебе. Несмотря ни на что.       — Ты все излишне упрощаешь…       В несогласии мне была с улыбкою протянута ладонь:       — Вылезай из-под кровати. Давай вместе приготовим пирог.