Пять лет спустя

      Теплый ветер нежно колыхал прозрачную кисею занавесок, внося с улицы аромат цветов, трав и пряностей. В царящей жаре это сделало бы воздух слишком тяжелым, душным, но в прохладе каменных покоев запах смягчался и начинал расслаблять, успокаивать. Тишину нарушал далекий шум города, всё ещё празднующего коронацию.       Песни, музыка, залпы салютов. Всё было таким мирным, таким радостным, что душа вопреки всякому желанию наполнялась спокойствием и безмятежностью.       Посреди богато обставленной комнаты на огромном ложе с балдахином на цветастых покрывалах лежал высокий и статный мужчина. Он был красив, но бледен и, казалось, похудел и ослаб от мучившей его болезни. Его голова покоилась на коленях женщины, прекрасной, как лунный свет. Она гладила его лицо и расчесывала его длинные темные волосы золотым гребнем. Ах, как много раз он говорил ей, что принцессе не пристало заниматься подобными вещами, но он не мог и по-настоящему воспротивиться ей. Её забота о нем была настолько же абсолютной, как и её любовь. Она попросту обезоруживала.       Протянув свою худую жилистую руку, он дотронулся до её мраморной щеки и улыбнулся. - О чем ты думаешь, моя юная королева? - О, господин мой, — тихо прошептала дева, накрыв его руку своими длинными белыми пальцами, — если бы только болезнь не приковала тебя к постели опять… - Ты слишком беспокоишься, — проговорил Эдмон с неизъяснимой нежностью в голосе. — Эти приступы — лишь очередное незначительное препятствие на пути к полному исцелению. Но как же мне жаль, что я не смог быть на твоей коронации, Гайде.       Прекрасная молодая королева лишь покачала головой. Конечно, ей хотелось бы, чтобы граф увидел её тогда, увидел момент их общего триумфа, результат тяжелой многолетней работы по возвращению престола Янины законной наследнице. И все же она считала, что истинный триумф настанет лишь тогда, когда, наконец, полностью воцарится мир, когда её господин увидит плоды её правления. Главное, чтобы Эдмон находился рядом тогда и был здоров… и счастлив. — Он тоже был там, в качестве помощника посла, — Гайде нарочно не назвала имени, но по изменившемуся лицу Дантеса она поняла: он знает, о ком речь. — И на сегодняшнем приеме. — Как он? — Он так повзрослел. Но в душе все такой же, все время думает о других… Из-за болезни ты не можешь присутствовать на приемах, но мы всё ещё можем пригласить его сюда неофициально.       Граф Монте-Кристо закрыл глаза, чувствуя, как вновь болезненно сжимается сердце. Перед его мысленным взором вновь встал образ, который он не мог изгнать, как ни пытался. Юноша под дулом его пистолета, раненый, со слезами, стоящими в синих глазах, смотрящий на него с радостью, с болью, с надеждой, без всякой надежды… Юноша с добрым сердцем и чистой душой, которого он предавал раз за разом, ломал и уничтожал изнутри ради своей мести его родителям, но который так и не сломался. Юноша, которого он не смог убить… и забыть тоже не смог. Альбер.       Разыгравшийся в Париже карнавал мести, лжи, боли, яда, крови, смерти и разрушений, в круговерти которого так неожиданно нашлось место для любви, дружбы, сострадания и преданности. Важное время, ставшее вехой для всех участников тех событий, поражающее своей двойственностью.       Но это все было пять лет назад для того юноши, и три — для него. Что бы ни случилось тогда, у них обоих теперь была своя жизнь. Эдмон Дантес обитал на Янине, рядом с верными последователями и доброй любящей Гайде, помогая ей в управлении планетой, отдыхая разумом и восстанавливаясь после ранения и всех перенесенных невзгод. У него было спокойное и в меру счастливое существование.       Что до Альбера, то о его жизни в последнее время сказать было почти нечего. Его семья вела очень скромную жизнь, он сам посвятил всего себя науке и сейчас был помощником посла здесь, на Янине. Помогал наладить мир. Вероятно, пытался искупить грехи отца. На Земле у него все ещё живёт мать, друзья и знаменитая пианистка красавица-невеста. Граф Монте-Кристо, должно быть, остаться для него лишь тягостным воспоминанием. — Мы ведь об этом уже говорили, Гайде. Я сломал ему жизнь. А он в отместку спас мою. Я… не могу снова причинить ему боль и напомнить о том, что он пережил по моей милости. Нам будет лучше никогда не встречаться.       Эдмон произнес эти слова с такой категоричностью, что о дальнейшем разговоре не могло быть и речи. Была поставлена точка. И он знал, что будет дальше. За все эти годы он хорошо изучил характер и манеру поведения Гайде, а кое-что воспитал в ней сам. Она не могла не подчиниться его воле, когда он говорил с ней так. Сейчас это только ранило их обоих, но граф понимал, что он ни в коем случае не может позволить ей себя убедить.       Янинская королева должна была сейчас горестно всхлипнуть, заплакать и вскоре, когда граф только слегка успокоит её, уйти, оставив его наедине с его болью. Но этого не случилось. Гайде знала, что нужно господину на самом деле, и лишь грустно улыбалась, вглядываясь в его измученное лицо. Она слишком сильно любила его, чтобы сдаться.       Сегодня она беседовала с Альбером и сейчас видела в глазах Эдмона отражение тех же страданий, что испытывал тот юноша, когда, оставшись с ней наедине, делился своими переживаниями.       Альбер много спрашивал о графе, но не просил о свидании. Он хотел знать лишь, что граф счастлив, и понимал: он должен любой ценой сохранить это счастье. Даже если это означало больше никогда не видеться с тем, по кому так скучает.        Это казалось Альберу правильным решением: не искать встречи, чтобы Эдмон Дантес не ранил свое сердце воспоминаниями, глядя на него. Того, кто навеки останется в его глазах лишь плодом предательства.       Гайде так тяжело было слышать эти ужасные слова. Она всем сердцем желала счастья и Альберу тоже. Ведь это он спас её дорогого человека. Своими словами, своей любовью разрушил проклятье Ганкуцио. Он смог пробудить чувства в замерзшей душе графа Монте-Кристо, когда даже она не смогла. Альбер совершил настоящее чудо и был достоин того, чтобы хотя бы просто поговорить с тем, из-за кого и ради кого он столько выстрадал. — Он тоже хочет увидеть тебя. И тоже боится. Но он придет, если ты позовешь его.       Эдмон горько усмехнулся. Ну конечно Гайде поговорила с Альбером. И тот тоже оказался не в состоянии всё забыть. И, кроме того, похоже, в Альбере по-прежнему было больше смелости, чтобы признаться в этом, чем в нём самом.       Он прибегнул к последнему, постыдно жалкому аргументу. — И кто станет счастливее от этой встречи? — Вы оба. Вы просто не можете причинить друг другу ещё больше боли, потому что вам уже и так больно. Если вы так хотите чтобы другой позабыл его и жил дальше, так поговорите, выскажите свои чувства. Я не могу видеть, как вы страдаете, как верите в то, что вас ненавидят… Разве не страшно навсегда остаться в плену этих мыслей?       Гайде продолжала говорить, и слезы заструились по нежным щекам. Эдмон поднялся и затем обнял её, поглаживая по волосам и подрагивающим худым плечам. Вот она и заплакала, как он и ожидал. Но, вопреки этим же ожиданиям, это не он выиграл в их споре, победила Гайде.       Всё так. Мысли об Альбере и невозможность его увидеть действительно мучают графа Монте-Кристо. И если Альбер страдает тоже, если действительно хочет увидеть его после стольких лет и разобраться в своих чувствах, то в таких обстоятельствах гораздо опаснее будет продолжать избегать его.       Эдмон вздохнул, сдаваясь, и поцеловал Гайде в прекрасный белый лоб. Насколько же он размяк, что его стало так легко убедить? — Ты права, моя прекрасная королева. Я пошлю ему приглашение сегодня же.

***

      Эхо их тихих шагов разносилось по огромным коридорам королевского дворца, заполняло все пространство и умирало где-то под сводами.       Альбер Эррера шел вслед за Бертуччо, глядя на его широкую спину, не в силах ни сказать что-то, чтобы нарушить тяжкое молчание, ни даже просто осмотреться вокруг и заметить окружающую красоту этого удивительного памятника незнакомой ему архитектуры.       Получив приглашение в простом бумажном конверте, подписанное его рукой, Альбер в ожидании назначенного часа так волновался, что всю ночь не смыкал глаз. Как Гайде и предсказывала, граф выразил желание его увидеть, но чувство неправильности происходящего не покидало.       Тогда, пять лет назад, между ним и графом возникла сильная связь. Загадочный мужчина с тяжелым прошлым в какой-то момент вдруг стал значить для Альбера очень многое, и если Альбер хоть что-нибудь в этом понимал, то и он сам стал что-то значить для графа. Больше ничем он не мог объяснить ни изгнание демона Ганкуцио, ни слёз Эдмона Дантеса, когда тот целился ему в сердце, но так и не смог выстрелить.       Тогда же все и закончилось. Открывшаяся старая рана чуть не убила графа. В последний раз Альбер видел его, умирающего от потери крови, на корабле Бертуччо, прежде чем на руках у Гайде потерял сознание из-за собственной раны. Очнувшись многим позже в больнице, он выяснил, что вся компания покинула Землю. Больше он ни о ком из них ничего не слышал. Лишь два года спустя получил небольшой подарок и коротенькое письмо о том, что граф наконец-то пришел в себя.       Только после этого боль в душе Альбера немного утихла, и он смог полностью погрузиться в учебу, которой до этого изводил себя лишь для того, чтобы как можно меньше думать о произошедшем.       Он знал, что граф не вернется, что в самом худшем случае он всё ещё готов убить сына предателей, а в лучшем — просто больше ничего к нему не чувствует и давно позабыл о его существовании. Бывший виконт относился к этому с пониманием. Он не мог винить настолько несчастного и искалеченного изнутри человека. Напротив, он должен был отпустить его, что, впрочем, оказалось сложнее, чем он мог представить.       Несмотря на всю боль, которую граф Монте-Кристо причинил ему и его близким, Альбер до сих пор был привязан к нему, испытывал в его отношении лишь симпатию и бесконечное сочувствие. И горько жалел об их дружбе, тяжелой и оттого драгоценной, но теперь уже, увы, бесполезной.       На Янину Альбер отправлялся, разрываемый противоречиями. Его долг состоял в том, чтобы бороться за мир, он желал этого всем своим существом. Но знал, что граф тоже сейчас находится на этой планете, а значит, встреча может состояться, и это только разбередит их раны. Да и что Альбер, в сущности, мог ему сказать?       Юноша втайне от всех, и даже от себя, мечтал о встрече, но был в какой-то степени рад, когда граф по болезни не смог присутствовать ни на коронации, ни на прочих церемониях. Это несколько упрощало дело. Так он думал.       Пока слова королевы Гайде, сказанные наедине, не воскресили в нем погибшую, уничтоженную им самим надежду на то, что граф так же, как и он, ищет встречи. Не ради завершения своей мести, но ради их примирения. Тем же вечером Альбер получил приглашение. И все опять стало сложно.

***

      Тяжелые окованные металлом двери с лязгом закрылись. Эдмон Дантес открыл глаза и, слегка потянувшись, сел на постели. Когда он все же заставил себя повернуть голову к посетителю, его сердце пропустило удар.       У дверей, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоял Альбер. О, да, он действительно стал старше, выше и гораздо красивее. Аристократическая осанка подчеркивала изящество его крепко сложенного тела, тела уже не хрупкого подростка, но статного молодого человека. Лицо его чуть вытянулось, скулы заострились. Долгое плодотворное обучение наложило на его черты отпечаток ума. В чуть прищуренных подслеповатых глазах притаилась легкая грусть. У него был вид того, кому пришлось очень быстро повзрослеть и многое понять в жизни. Он изменился, но все так же не умел скрывать своего волнения. Эдмону было интересно: что чувствует сейчас этот юноша? Как образ некогда предавшего его друга отзывается в его сердце?       Увы, как бы хорошо граф ни умел читать людей, сейчас захлестнувшие его эмоции ослепляли его. Радость долгожданной встречи и страх перед предстоящим разговором заставляли его внутренне трепетать. Усилием воли сохранив самообладание, он смог проглотить тугой ком в горле и кивнул своему гостю. — Месье Альбер! Входите, присаживайтесь. К сожалению, после всех событий мое здоровье оказалось подорвано, и я не успел полностью восстановиться. Прошу простить меня за то, что встречаю вас в таком неприглядном виде.       До Альбера едва доходил смысл сказанных слов, пока он стоял и не мог отвести глаза от Графа. Так трудно было поверить, что это не сон, что вот он, граф Монте-Кристо, пусть страдающий от недуга, но живой, сидит в своем дорогом шелковом халате на роскошном ложе, облокотившись на подушки, и улыбается ему, Альберу. Как волнительно было видеть его исхудавшее, но всё ещё привлекательное лицо, длинные каштановые волосы, уже чуть тронутые сединой, мягкую усталую улыбку и мудрый взгляд, из которого исчезла прежняя колючесть. Знакомые черты манили, а отпечатавшиеся на них следы тяжких перенесенных страданий отзывались пронзительной болью в душе. — Это совершенно не важно, — наконец выдавил он из себя, все так же не отводя взгляда, подошел ближе и сел на большую подушку рядом с ложем графа. — В конце концов, вы много раз видели меня таким же. Это всё та ваша болезнь?.. Ганкуцио? — Нет. По правде сказать, я не знаю, где Ганкуцио сейчас. Он просто исчез, и мое тело вернулось к прежнему состоянию. Раньше он поддерживал меня, а теперь организм вынужден справляться сам. Но прогнозы хорошие. Последние полтора года мне все лучше, приступы становятся реже. — Слава Богу, — выдохнул Альбер, и Эдмон с удивлением заметил слезы облегчения, выступившие на глазах юноши. — Граф, я надеюсь, что вы скоро совсем поправитесь. — Спасибо за добрые слова. Но достаточно обо мне. Как вы сами, Месье Альбер? Какие новости из Парижа?       Несколько мгновений Альбер нервно покусывал губу, не уверенный в том, что знает, о чем говорить. Может ли он сейчас общаться с этим человеком, как раньше? Не примет ли граф за ребячество ту открытость, которую Альбер так и не смог из себя изжить? И, что ещё важнее, действительно ли граф хочет знать, как у него дела, или этот вопрос был задан лишь ради приличия?       Опасаясь худшего, юноша понимал, что должен быть осторожен в выборе выражений. Возможно, ему даже стоило ограничиться набором нескольких нейтральных изящных фраз без особенной эмоциональной окраски. Однако при взгляде на улыбающиеся глаза графа и спокойное, доброжелательное выражение его лица, Альберу казалось, что он может снова довериться этому человеку, что они могут снова быть друзьями.       Это было наивно, глупо и даже опасно. Граф мог жаждать мести, мог подстроить ловушку и заманить Альбера, используя наивность Гайде, так горячо уверенной в искренности своего господина.       Навредит ли граф ему или же он сам причинит ему боль их разговором? Чего ожидать от их встречи? Вопросы оставались открытыми.       И всё же, как ни пугала неизвестность, как ни велико было различие между человеком, которого он знал и которого видел перед собой сейчас, в этом человеке оставалось ещё многое от того, что Альбер помнил и любил в нем.       Граф Монте-Кристо просто посмотрел на него, а прошедшие пять лет сжались в короткий миг и исчезли. И он снова был совсем юным Альбером, наивным и верящим в лучшее.       Слова сами полились. Альбер рассказал о том, как его отец донес тело графа до корабля, но сам остался в рушащемся здании на Елисейских полях, желая хоть один раз поступить правильно; о том, что Вильфор окончательно помешался и через три месяца умер от яда в приюте для умалишенных; о том, что Данглара так и не нашли. Потом он рассказывал о восстановлении Парижа и дальнейшей судьбе своих близких. Эжени стала знаменитой пианисткой. Мерседес уехала в Марсель и жила там в домике, некогда принадлежавшем отцу Дантеса. Сам Альбер усердно учился и вот, наконец, выбил себе место помощника посла. Словом, он не сообщил ничего такого, чего граф бы не знал, и все же тот слушал с неподдельным живым интересом.       Речь звучала бодро, но Эдмон видел, как нелегко она дается юноше, сидящему перед ним. Длинные нервные пальцы сжимались и разжимались, теребили, а затем и вовсе развязали узорчатый шейный платок, который в тот момент казался сродни удавки. Взгляд метался по богатой обстановке помещения, но временами подолгу останавливался на графе, поочередно наполняясь то щемящей нежностью, то разбивающей сердце тоской.       Упоминания последних событий воскрешали в памяти образы того бредового лета, тяжким грузом лежащие на молодой душе, раны на которой только-только начинали затягиваться. Эти пять лет были для Альбера испытанием, не столько потому, что ему пришлось учиться жить заново, сколько из-за терзавшей его смеси чувств вины, скорби и отчаяния. И ко всему этому некогда приложил руку Граф Монте-Кристо.       И графа не могла не занимать мысль, что юноша принял произошедшее, как должное, и даже не догадывается, что последствия сейчас тяготили не только его. Эдмон и сам не думал, что когда-нибудь эти последствия его настигнут. Ганкуцио должен был забрать его тело и умертвить душу, тем самым положив конец его существованию и всем прошлым и будущим страданиям. Но каким-то непостижимым образом Альбер изгнал демона, и с его уходом душа Эдмона вновь ожила, а вместе с нею ожила и совесть.       Очнувшись три года тому назад, Эдмон Дантес очень хорошо всё проанализировал и пришел к выводу, что ощущает в основном лишь удовлетворение. Ничего кроме легкой задумчивой улыбки не вызвали в нем тогда вести о жертве Мондего и его последней попытке искупления, которую тот предпринял, сдавшись под натиском мольбы сына и помогая спасти умирающего друга, однажды им преданного. И к Мерседес, потерявшей смысл существования и теперь живущей лишь прошлым, кроме снисходительного сочувствия, Эдмон не испытывал больше ничего, как не испытывал он ничего и по отношению к жестоко убитому им Францу д’Эпине. Он ещё весьма дурно обошелся тогда с Гайде, но загладить вину перед ней, которую она, впрочем, давно ему простила, оказалось достаточно легко. И только мысли об Альбере не давали ему обрести настоящий покой. Вспоминая то, с каким цинизмом он использовал доброту Альбера, его дружбу и преданность, Эдмон испытывал к себе ни с чем несравнимое отвращение.       Мальчик родился у семьи предателей и лжецов, он рос избалованным, легкомысленным дворянином и был слишком, до глупости наивным и доверчивым, но он ни в чем не был перед ним виноват. А Эдмон сломал ему жизнь, лишил всего, предал, убил его лучшего друга. Одержимость местью и постоянное влияние Ганкуцио, окончательно превратившее его в чудовище, вовсе не снимали с графа ответственности за его поступки, ведь действовал он по собственной воле. И самым худшим во всем этом было то, что теперь он никак не мог искупить того, что сотворил. — Граф? Граф! Вы слушаете меня?       Дантес вздрогнул и часто заморгал, словно очнувшись от опустившегося на него морока. Он вдруг понял, что уже какое-то время, не отрываясь, смотрел на Альбера, полностью поглощенный своими мыслями. — Прошу прощения, я… — начал было граф, но юноша был так обеспокоен его состоянием, что не дал договорить. — Вы так бледны… Вам нехорошо? Может, мне позвать кого-нибудь?       Страдальчески выгнутые брови, наморщенный, покрытый испариной лоб и рассеянный взгляд графа показались Альберу признаком прогрессирующей болезни или подступающего приступа. Едва не своротив поднос с приготовленными для него прохладительными напитками, он вскочил со своего места, собираясь бежать за помощью, и графу пришлось чуть повысить голос, чтобы до него достучаться. — Месье Альбер! Постойте, все хорошо. Я просто немного задумался над вашими словами. Идите сюда.       Альбер мгновенно замер, забыв обо всем, чувствуя, как чужая воля довлеет над ним. Эдмон протянул к нему руку, завороженный юноша тихо подошел ближе и осторожно заключил его кисть в свои предательски дрожащие от волнения руки. Подсознательно он ожидал, что кисть окажется ледяной и жесткой, но она была теплая. Хотелось погладить её, кончиками пальцев провести по черным узорам, покрывающим смуглую кожу. От этих мыслей Альбер смутился и покраснел, со стыдом понимая, что все так же легко подпадает под чары графа Монте-Кристо.       Граф тоже это понимал. — Месье Альбер… — мягко произнес он, но тот лишь покачал головой. — Граф, пожалуйста, зовите меня просто Альбером. Мне невыносимо после всего, что мы пережили, быть для вас каким-то там месье, — так и не выпустив чужой ладони и не отрывая от неё взгляда, он медленно опустился на край ложа. — Если таково ваше желание, друг мой, — отвечал Эдмон с улыбкой, и его бархатистый голос, звучавший сейчас так близко, ласкал слух юноши, заставляя только глубже погружаться в иллюзию. — Но вы так выросли, физически и ментально. Я лишь проявлял уважение к той серьезной работе, которую вы проделали над собой, и вовсе не хотел вас обидеть.       Альбер совершенно растерялся от такой похвалы и его щеки покраснели ещё сильнее. Граф отметил его личностный рост и, наконец, отнесся к нему серьезно. Разве это не прекрасно?       Эдмон видел его восторг и смущение, и сам начинал радоваться тому, как гладко у них все идет. Может быть, нанесенный урон не был настолько фатален? — Граф, а я ведь даже и не надеялся, что снова увижу вас. — Я не предполагал, что вы захотите меня видеть. К сожалению, я даже не успел приготовить никакого подарка. — Подарка? — Альбер вдруг вскинул голову и посмотрел в лицо графа широко распахнутыми глазами, во взгляде его была боль, которую Эдмон заметил, когда было уже слишком поздно. — Да, ведь недавно был двадцать первый день вашего рождения…       Краска полностью сошла с лица юноши, пальцы, все ещё сжимающие руку Эдмона, вновь задрожали. Это длилось всего три или четыре секунды. Потом голова Альбера скорбно опустилась и взгляд его потух. — Три года назад я получил от вас в подарок деньги. Мы с матерью хорошо ими распорядились. Хватило на книги, на оплату обучения и на ремонт вашего старого дома…       Эдмон удивлённо изогнул бровь. Тех денег, что они с Гайде выслали тогда, было достаточно, чтобы выкупить большое поместье в Париже, и ещё хватило бы на годы безбедной жизни. Известно было, однако, что поместье так и осталось невыкупленным, а семья, ныне носящая имя Эррера, ведет весьма скромную жизнь. Разгадка, впрочем, не заставила себя ждать. — Часть ушла на восстановление города. Все остальное мы раздали нуждающимся в Марселе. Чтобы жизнь там стала лучше ещё хоть у кого-то. Мы очень благодарны за эту возможность, спасибо. Но мне не нужны больше подарки ни от вас, ни от кого-либо. — Голос юноши сперва был ровным, полным показного спокойствия, но в конце все-таки дрогнул. — У меня больше нет дня рождения. Это… это день смерти Франца! — Альбер… Но Альбер не слышал графа. Губы его задрожали. Слова, которые он так боялся произнести, все же вырвались помимо его воли. — Я знал, что у меня нет шансов против такого умелого мечника, как вы, а все равно затеял ту глупую дуэль. Это был момент только моей слабости, и не Францу было за него расплачиваться! Именно я тогда должен был умереть. Не он, не вы, я.       Тихие слова обрушились на Эдмона с силой града ударов механического доспеха. Жестокая правда все же настигла его. Конечно, граф отдавал себе отчет в том, что намеренно спровоцировал Альбера на дуэль, и был готов убить его тогда, чтобы причинить боль Мондего и уничтожить в самом себе последние капли человечности, окончательно позволив своему сердцу превратиться в камень. И все же в самом потаенном уголке души он надеялся, что тот отчаянный жест юноши был продиктован лишь ненавистью к нему и чувством оскорбленной гордости.       Это было не так, но он хотел в это верить, верить в то, что в какой-то момент тот юноша стал, подобно ему, одержим местью. Намного легче убить что-то настолько же оскверненное, как ты сам, чем погасить свет чистой души, мерцающей перед тобой. Запятнав эту душу ненавистью, граф получал хоть какое-то оправдание. Но все это было ложным. Альбер не искал настоящей мести. Он просто хотел умереть.       Граф Монте-Кристо, в сущности, никогда не ненавидел его. Напротив, чувствовал к мальчику некоторую привязанность, от которой, впрочем, надеялся легко избавиться. И по его плану, смерть Альбера, если бы до гипотетической дуэли дошло (как в итоге и случилось), не была бы мучительной. Она должна была стать для юноши освобождением от боли, мести, ненависти, дальнейшего падения, от несчастной любви, от всех страданий. Стечение обстоятельств и жертва Франца лишили его этого освобождения. Его лучший друг умер у него на руках, и Альберу пришлось с этим жить.       Почему небеса оказались так жестоки? Почему Дантес был так безжалостен к невиновному? Как вышло, что этот юноша должен был вынести едва ли не больше страданий, чем те, кто на самом деле разбил жизнь Эдмона?       Однако, как бы сильно эти думы ни тяготили графа, Альбер об этом даже не догадывался. В его воспалённом, уставшем от бесконечных размышлений сознании всё снова перемешалось. Только что он почти был готов поверить в возможность примирения между ним и графом, в возможность взаимного доверия, а теперь граф своим высказыванием вновь выбил почву у него из-под ног.       Намеренно или случайно его заставили вспоминать самый болезненный момент его жизни? Или он сам хотел вспомнить и излить свою боль, но вместо этого опять погрузился в отчаяние? Он не мог понять. Пока граф Монте-Кристо с совершенно пустым, нечитаемым выражением лица не протянул свободную руку и не коснулся обнаженной шеи Альбера.       Ну, вот и ответ. Это ловушка. Граф не забыл, не простил, и все ещё жаждет его смерти. Он ведь знал, что такое может произойти и внутренне готовился. Но почему же это тогда так больно?       Медленно Альбер поднял вторую руку Эдмона и приложил к своему горлу. Бороться? На это уже не осталось сил. Если граф хочет его задушить, то пусть душит. Потому что пережить крушение последних призрачных надежд он более не способен. К тому же, с его смертью граф действительно завершит свою месть и сможет жить дальше, а сам он, хоть и имел причины (ради достижения мира с Империей, ради матери и в память о Франце), но не имел желания жить. — Что ты делаешь? — глухо проговорил Эдмон, когда юноша устроил его большие пальцы на своей сонной артерии и надавил на них, заставляя ещё сильнее сжать хрупкое горло. — Мой отец мертв. Мстить больше некому. Но если вы так этого желаете, то убейте уже меня, да и покончим с этим.       Граф был так сильно поражен его словами, что совершенно лишился дара речи. Он был готов к агрессии со стороны юноши, к ненависти, обвинениям, к чему угодно, но не к этому.       Во взгляде Альбера не было обреченности, не было и вызова. Лишь усталость. Такая же, какую чувствовал Эдмон Дантес, когда после долгих лет заключения в замке Иф задумался о самоубийстве. Юноша был заключен не в каменном мешке, но в тюрьме собственного разума.       Пусть его муки не были настолько же страшными и абсолютными, но он тоже испытывал боль после предательства близких, после гибели друга и отца, после того, как жизнь его, столь незаслуженно легкая и счастливая, обратилась в кошмар. Эдмон Дантес тоже прошел через это. Он понимал, в чем заключается истинный ужас осознания, и какие чудовища могут родиться в измученной истощенной душе. Чудовища могут в дальнейшем обрушить свою ярость на других, либо уничтожить своего создателя. Рано или поздно что-то из этого случится, потому что сам ты от них никогда не избавишься, как и от причины того, что их породило. Из замка Иф можно сбежать, но темница разума останется с тобой навсегда.       Освободить из неё может только смерть. Время? Возможно. Но его нужно так много, что Эдмон и сам не знал, сколько. Даже он, хотя в его темнице больше не было ни решеток, ни замков, сам раз за разом возвращался туда, и потому прекрасно помнил, как в дни настоящего заточения мучился и страстно желал лишь одного: абсолютного освобождения.       И если Эдмон просил избавления от страданий у высших сил, то сейчас Альбер просил его. У юноши не хватило бы духу покончить с собой, у него было, во имя чего жить. И вместе с тем он был готов умереть, не столько потому, что это гарантировало освобождение, сколько потому, что искренне думал, будто бы тот, кто имеет для него значение, требует от него этой жертвы. И Альбер был готов смириться с этой мыслью, как смирился и тогда. «Боги!» — мысленно воскликнул граф. — «Боги мои. В каком же ты сейчас состоянии, если говоришь такое?!»       Это было выше его сил. Вырвав свои руки из рук Альбера, Эдмон в мгновение ока поднялся с подушек, откинул покрывало, подобрал под себя ноги и, сев на коленях, обхватил юношу и крепко прижал к своей груди. — Никогда не произноси больше таких слов, — голос графа звучал глухо, почти безжизненно, но Альбер, испуганный, ошарашенный случившимся, слышал, как бешено колотится сердце мужчины. — Запомни, Альбер, мне не станет легче, если ты умрешь. — Разве вы не этого хотели? — Хотел. Когда-то давно, когда старался побольнее задеть Мондего. Сейчас же… Ты неверно истолковал происходящее. Я пригласил тебя не затем чтобы убить. Моя месть действительно завершилась пять лет назад. И мне все равно, что месть считают каким-то злом. Это правосудие. Я сделал то, что считал нужным и не раскаиваюсь в случившемся со всеми теми людьми… — Эдмон осторожно погладил пушистые мягкие волосы Альбера, замершего в сильных объятиях и пока не решавшегося оттолкнуть его от себя. — Но я ненавижу и проклинаю себя за то, что сделал с тобой.       Как странно было слышать это от графа. Альбер и не думал считать желание отомстить каким-то злом. Сам мотив он вполне понимал, злом были только методы. Граф много кого использовал для достижения своей цели. Даже, и в особенности, тех, кто был ему верен. Некоторые пострадали, как Гайде или Батистен, но все союзники были в итоге сторицей вознаграждены. Невольным соучастникам, как госпоже Данглар, госпоже де Вильфор и Францу, повезло куда меньше. Виконт де Морсер должен был умереть, но он выжил. Пусть разбитый изнутри, лишенный многого из того, что имел, он все же многое и сохранил. На фоне тех, кто умер или потерял вообще всё, он казался редким счастливцем. Никто не знал о том, как ему тяжело, а граф и подавно. И потому Альбер был убежден, что если граф и раскаивается, если и жалеет о ком-то, то точно не о нем.       Граф Монте-Кристо знал, чего хочет от жизни и от других, он был умен и мог предусмотреть если не всё, то почти всё. Свои эмоции он скрывал легко, тяготы жизни сделали его расчетливым и холодным без всяких Королей Пещер. Он давно должен был подавить сильные чувства, которые испытал в тот достопамятный день, когда не смог застрелить Альбера, ставшего для него из обычного инструмента и сына врага кем-то близким и дорогим. В любом случае не настолько дорогим, чтобы ненавидеть себя теперь. Но вопреки всему, что должно было произойти, сейчас граф обнимал Альбера, гладил по волосам и по спине так осторожно, словно боялся, что Альбер рассыплется, исчезнет или просто вырвется и сбежит. — Я разбил тебе жизнь, лишил нормального будущего. Тех, кто сотворил такое со мной, я заслуженно покарал. Теперь я не могу понять… ты должен бы не просить меня об избавлении, а сам хотеть уничтожить меня. — Дыхание Эдмона стало рваным, голос срывался, тело сотрясалось от волн болезненной крупной дрожи. Мольбы Мондего больше не казались жалкими и глупыми, он сам готов был повторять их. — Альбер, ты должен жить. Через месть, через боль, но жить. Я во всем виноват, я убил Франца, так вини меня, мсти! Ненавидь меня!       Юноша лишь горестно усмехнулся, и слезы потекли у него из глаз. Эдмон Дантес, этот несчастный человек, почему-то тоже хотел, чтобы Альбер Эррера жил после всего, что с ним сталось. В отчаянии желал он дать ему путь. Путь мести и разрушения. Не по злобе, но потому, что это единственный путь, который был знаком ему. Но был и другой путь, тот, на который перед смертью указал Франц. Путь куда тяжелее, и все же лучше, чем любой иной. С этим уже давно все было решено. — Каждое утро на протяжении тех двух мучительных лет я просыпался в страхе, что получу весть о вашей кончине. Каждый вечер засыпал, молясь о вашем исцелении… Разве же я могу вас ненавидеть? — Альбер обвил руками шею графа и на миг припал губами к его пылающей щеке. — Я буду жить, граф. Поэтому простите себя. — Ты ведь знаешь, что мне несвойственно прощать, — прошептал Эдмон, крепче обнимая Альбера и не позволяя ему отстраниться. — Да и как простить того, кто пытался погубить такого удивительного юношу? Ты меняешь людей к лучшему. Даже мои слуги встали на твою сторону, вот какой силой ты обладаешь… Альбер, ты совершил невозможное! Ты спас грешника, тронул каменное сердце упрямого старого дурака. Ты вернул мне душу, которую я продал… Если бы я даже тогда умер, я бы умер свободным. И все благодаря тебе.       Упрямый старый дурак? Ну да, такой и есть. А ещё жестокий и мстительный… и ранимый, и несчастный. Мысль о том, что Эдмон продолжает отравлять свою жизнь ненавистью, пусть и к самому себе, была более мучительной для Альбера, чем мысль о том, что тот по-прежнему хочет его убить.       Тем роковым летом наивный мальчик влюбился в загадочного аристократа, но это в прошлом, это прошло. Сейчас Альберу было известно о его биографии намного больше, чем в год их первой встречи. Многие факты должны были изменить его отношение к Эдмону Дантесу, бывшему жениху матери, человеку более, чем в два раза его старше, человеку другой эпохи, другого поколения.       Вместо этого Альбер осознал только, что полюбил графа навеки, и желал лишь того, чтобы он, наконец, смог обрести покой.  — Вы должны быть счастливы. Поэтому, граф… Поэтому не нужно ненавидеть себя. Отпустите это.       Эдмон все ещё дрожал, сдерживая слезы. Он чувствовал, как у него начинается жар и путаются мысли. Слова Альбера отпечатывались в его сознании. Отпустить? Он не хотел отпускать. Отпустив ситуацию, он должен был отпустить и этого юношу. Но это было абсолютно исключено.       Очень давно, заключая сделку с Ганкуцио, он уже знал, что исчезнет из бытия, как только завершится его месть. Он убивал в себе всё то хорошее, что оставалось в нём, затем лишь, чтобы кроме мести и ненависти его ничто не связывало с этим миром. Когда эта связь рухнула бы, не так тяжело было бы уходить.       Кто мог подумать, что однажды Эдмон снова станет собой? Что это сердце будет снова способно полюбить? Истерзанное жестокой судьбой, разбитое предательством дорогих людей, оно ожесточилось, стало холодным и обратилось в кристалл, но теперь билось снова. Оно любило запах моря, запах специй, ветер и солнечный свет, а больше всего оно любило Гайде и любило Альбера.       Гайде, его дорогая воспитанница, обрела свое счастье рядом с ним. Она теперь королева своего народа, у неё есть он и всё остальное, чего она бы ни пожелала. И это именно то, что было ей нужно. Но что нужно Альберу? Этого Эдмон не знал. Молодой человек не просил для себя ничего, а напротив всеми силами пытался облагодетельствовать самого Эдмона. И жертвенность Альбера, забота, ласка, проявленная к нему, совершенно сбивали. Накатывающий приступ слабости, вызванный болезнью, ситуацию лишь усугублял.        Граф Монте-Кристо должен был забыть о собственных нуждах и сделать всё для своего юного друга. Приложить все усилия к тому, чтобы исправить причиненное зло. Минимизировать ущерб и отпустить.       Их пути должны разойтись, а ради этого нужно сейчас не дать своей слабости повлиять на исход событий. В идеале стоило отправить гостя обратно в посольство. Они увидятся снова, и Эдмон к тому времени вернет свое хладнокровие и будет действовать лишь исходя из соображений практической выгоды для Альбера. Тот же, решив, что граф смог простить себя, удовлетворенный этим, сможет сам начать новую жизнь. В том, чтобы дать юноше эту возможность и состоял единственный долг графа. Потому что только это он и мог сделать. Вернуть Альберу отнятое у него счастье он был уже не способен.       Однако, когда Альбер, снова нежно прикоснувшись губам к его щеке, высвободился из его судорожных объятий, по всей видимости, собираясь уже откланяться, внутри Дантеса не осталось ничего, кроме ужаса и боли. Его сознание затуманил страх, пока что безосновательный, что они больше никогда не увидятся. А ведь он так сильно хотел подольше побыть с ним рядом. После ужасного прощания и столь длительной, отравляющей душу разлуки. Ну, пусть они расстанутся, но не сейчас! Только бы не сейчас! — Альбер, пожалуйста! — Голос его звучал умоляюще, почти жалобно. — Я ведь столько могу ещё показать тебе… столькому могу научить…       Альберу на миг показалось, что он понял смысл этих слов, и сердце его забилось быстрее от безотчетного чувства радости. Но он видел плачевное состояние графа и понимал, что должен что-то сделать, как-то помочь. Договориться обо всем можно будет и позже, когда граф Монте-Кристо уже не будет так страдать. — Если вы захотите, я могу прийти в другой раз, но сейчас вам нужен врач. — Не нужен! — У вас жар. Я позову кого-нибудь. Отдыхайте.       Он точно собирался покинуть Эдмона, но Эдмон не мог этого допустить. Покуда расстояние ещё позволяло, он резко подался вперед, опершись руками о постель, и поцеловал мягкие губы Альбера. Совсем легко, но вложив в это всё свое отчаяние. Потом силы покинули графа, локти подогнулись, и он упал ничком в руки юноши, едва успевшего подхватить его. — Пожалуйста, не уходи…       Альбер лишь тяжело вздохнул и покачал головой. Он осторожно уложил мужчину головой на подушки, накрыл покрывалом и дал напиться из кувшина того прохладного сладкого напитка, который изначально предназначался ему. Затем он, скинув туфли, лег рядом с графом и погладил его по густым, немного влажным от пота волосам, успокаивая, давая понять, что он рядом.       Губы Альбера пылали после поцелуя, на щеках выступил яркий румянец. Хотелось одновременно смеяться от восторга и рыдать в бессилии от несправедливости жизни. Эти противоположные чувства были так сильны, что ни одно не могло взять верх, поэтому Альбер просто лежал в каком-то состоянии полного оцепенения, глядел на своего любимого друга и не мог наглядеться.       Человек, лежащий рядом с ним, был таким удивительным, таким непостижимым. И сейчас был первый и последний раз, когда Альбер мог позаботиться о нем и быть так близко, как, возможно, не будет больше никогда, если граф после всего вновь захочет расстаться с ним. Вокруг стояла мертвая тишина, и не было слышно ничего, кроме стука бешено заходящегося молодого сердца.        Графу совсем не нужно было его умолять. Альбер никуда бы от него не ушел, тем более видя его ужасное состояние. Теперь он понимал, что отчасти сам является причиной этого состояния.       Когда бывший виконт приходил в себя после ранения, его здоровье тоже сильно пошатнулось. Он часто болел и все никак не могу выздороветь ментально, а как следствие, и физически. Только тяжелый умственный труд помогал ему отвлекаться от мыслей и это принесло свои плоды. За свое исцеление Альбер заплатил тем, что за книгами посадил себе зрение, но это была небольшая цена. Однако он вновь едва не заболел перед самым отбытием на Янину, так тяжелы были его переживания из-за предстоящей встречи. Теперь же становилось понятно, что через эти же терзания проходил и Эдмон.       Когда-то граф уже говорил, что его жизнь похожа на маленький сад, что она хрупка и вот-вот разобьется. Эти слова запали в душу Альбера, и хотя он тогда не совсем понял их смысл, они породили в нем желание оберегать этого человека, защищать и заботиться. Граф был крепким человеком с несгибаемой силой воли, но сейчас, измученный болезнью и тяжкими мыслями, он был уязвим и беззащитен. Он нуждался в Альбере, и Альбер не мог отвернуться от него. Те чувства вспыхнули в нем с удвоенной силой, и сейчас к ним примешивалась уже не влюбленность наивного дурачка, но сильная крепкая любовь.       Прошло какое-то время, Альбер в точности не знал сколько. Дрожь перестала сотрясать тело Эдмона, температура начала спадать. Он открыл глаза и смущенно, немного даже заискивающе, улыбнулся смотрящему на него юноше, дыхание которого было быстрым и рваным из-за испытываемого им волнения. Графу было неловко за свою слабость и за то, что он сделал. Удержал, вместо того, чтобы дать спокойно уйти.        Он так не сумел до сих пор понять, почему, будь это действие из корысти или из благородных побуждений, из-за Альбера всё в конечном итоге никогда не идет по плану. Должно быть, Боги послали его Эдмону, как испытание. То, что заставляло его лицом к лицу столкнуться с последствиями своих злых деяний и нести за них ответственность даже тогда, когда он, казалось бы, имел все шансы от этих последствий уйти. И вместе с этим Альбер Эррера мог стать для него избавлением и величайшей наградой. — Что так волнует тебя? Почему ты дрожишь? — Наверное, не самое лучшее время для этого… но, я, кажется, сейчас умру, если не узнаю ответ. Граф… — тихо проговорил юноша, подвигаясь к нему совсем близко. Лицо у него пылало от смущения, но во взгляде была решимость. — Граф, скажите… Вы ведь знаете о моих чувствах к вам… вы поцеловали меня, чтобы просто удержать, или потому, что любите?       Ах, милый, милый Альбер. Сопротивляться ему не было уже никакой возможности. Мягкая улыбка, глаза открыты, никакой лжи на этот раз, одна лишь неизъяснимая нежность… — Потому что люблю. И все же я прошу, Альбер, меня зовут Эдмон Дантес. — Эдмон... Дантес…        Граф погладил юношу, глядящего на него с непередаваемым облегчением и восторгом, по мягкой розовой щеке. Но прежде, чем он смог выразить свои чувства поступком, вдруг оказался сам вовлечен в поцелуй.       Альбер, окрыленный признанием, отбросил в этот момент все, что его терзало и поддался соблазну. Он упивался влажными горячими устами Эдмона, ещё хранившими вкус лимона, корицы и каких-то местных трав, и был совершенно счастлив.

***

      Закатное солнце освещало комнату. Ворвавшийся внутрь от сквозняка теплый ветер потушил догоравшие на столе ароматические свечи.       Батистен стоял, красный, как рак, и чесал в затылке, смущенно бросая взгляды то на королеву, то на постель господина, то на пол. Ему казалось, что неловкую атмосферу в помещении можно потрогать руками.       Если бы он знал, что найдет здесь такое, он ни за что не пустил бы Гайде сюда, пока тут все не будет приведено в приличное состояние. А ещё лучше было бы, окажись на его месте Бертуччо. Но получилось так, как получилось. Чертов граф, чертов Альбер. Никаких понятий о совести!        Несколько мучительно долгих мгновений он заставлял себя оставаться в комнате, а затем, не выдержав напряжения, что-то пробурчал и вылетел оттуда, не зная, как потом будет смотреть в глаза всем этим людям.       В отличие от своего слуги, Гайде не испытывала подобной неловкости. На её щеках выступил нежный розовый румянец, а в глазах стояли слезы, но вовсе не от гнева или горя. Её душа была наполнена легкостью и счастьем. На губах играла добрая улыбка.       Королева Янины тихо подошла, поставила пустой кувшин обратно на стол, потом подняла с пола принадлежавший гостю пиджак и аккуратно уложила на комод рядом с золотыми часами, все ещё сломанными после того, как их разбили об землю, но бережно сохраненными её господином. Затем она села на большую подушку, и опустив подбородок на руки, стала задумчиво и умиленно вглядываться в освещенные лучами умирающего солнца образы спящих на ложе мужчин.        Эдмон Дантес, растрепанный, в слегка измятом халате, сползшим с одной стороны, мертвой хваткой вцепившись в ткань полурасстегнутой рубашки Альбера, спал, устроив голову у него на груди. Альбер лежал на спине и крепко обнимал графа, продолжая во сне нежно поглаживать его обнаженное плечо. Их усталые лица не выражали ничего, кроме спокойствия, и сны их, по всей видимости, были приятными.       Гайде ощущала полное удовлетворение от того, что эти двое, наконец, примирились. Теперь её любимый человек не будет больше страдать, а ради этого она была готова даже делить его с кем-то другим.       Она давно подавила в себе чувство ревности. Какой смысл отравлять себя им, если Эдмон любит Альбера так же сильно, как и её? А Альбер любит Эдмона и любит свою Эжени, о которой он так много говорил в их с Гайде прошлую встречу.       Когда-нибудь что-то изменится, но сейчас все именно так. Им всем просто придется жить с этим. Может, это и не соответствует нормам общепринятой морали, и все же, для них, людей с поломанными судьбами, сейчас это был единственно доступный и бесконечно верный путь обретения счастья.

The End.