Анти-гейша

Это случается в год, когда всё лето стоит сильная засуха. Засуха никогда не несёт с собой ничего хорошего. Засуха — это неурожай. Засуха — это голод и болезни. Засуха — это безбрачие. Засуха — это нерождение. Засуха — это гибель. Те, кто переживёт засуху в этот год, расскажут, что реки превращаются в пыльные дороги, леса — в пустые степи, а в глади горного озера отражаются две луны. Одна — высоко в небесах, переменчивая и недостижимая. Другая — на земле, близкая и такая постоянная, неизменная вот уже больше века. До её холодного света рукой подать. Встревоженные засухой и прочими горестями мира сего, люди слетаются на свет безмятежных радужных глаз как мотыльки на огонь. Среди этих надоедливых самоубийц-мотыльков он однажды видит бабочку. Она спокойно сидит на дощатом полу перед ним, смотрит снизу вверх и не собирается улетать. Крылья её покорно сложены на спине узорчатым хаори (1), волосы собраны на затылке изысканной заколкой в форме того же насекомого, а в больших фасеточных глазах увядают тёмные ирисы. Доума отличает её от других сразу же: его прихожане имеют обыкновение горько плакать и молить его о спасении, рассказывая слезливые истории своих злоключений. Те, кто не плачет, бьются лбом о деревянный пол. Те, кто не бьётся, страдальчески заламывают руки. Бабочка не делает ни того, ни другого, ни третьего. Бабочка спокойно улыбается — единственная из всех. Доума всматривается в неё и видит своё отражение в тщательно отточенной улыбке. Он спрашивает её, как и любого своего прихожанина: — Что тебя печалит, дитя моё? А она, чуть склонив голову вбок, отвечает: — У меня нет печалей, милостивый основатель. — Тогда что же привело тебя в Дом Вечного Рая? — Я желаю разделить с вами свою радость. Она говорит негромко, но её слова звенят в ушах, отражаясь от бумажных стен. Доума не сразу находит, что ответить. Люди, что склоняются перед ним, делятся скорбью, болью, отчаянием, но никогда — радостью. Радости они ждут от него, но Доуме нечего им дать. Он неспособен испытать радость. Он неспособен ни к одной человеческой эмоции и никогда не был. Глупые люди этого не замечают. Глупые люди видят, как он проливает над ними их собственные слёзы, и думают, что он ощущает печаль. Глупые люди свято верят, что раз у него радужные глаза и волосы цвета берестяного золота, значит, он способен слышать голоса богов. Их наивность прекрасная и убогая, совсем как они сами. Но Доума способен к милосердию. Доума даёт людям то, что они хотят видеть. Доума лжёт им сладкой улыбкой, тщательно следя, чтобы между губ не показались звериные клыки. Бабочка улыбается так же лицемерно, как и он, но она не лжёт. Даже не пытается скрыть в ласковом голосе злобу. Будто выставляет напоказ, хочет, чтобы заметил именно он. Но в её словах о радости нет ни капли лжи, и противоречие прокатывается по телу демона ледяным огнём любопытства. — Как тебя зовут, дитя? — Шинобу, господин основатель. — Ты можешь остаться у нас. Шинобу склоняется в жесте благодарности — низко, но не так низко, как прочие. Радужные глаза следят за ней. Красивая. Красивых девушек Доума видел очень много. Красота не имеет для него ровным счетом никакого значения. Другое дело — жилки на маленьких пальцах. Такие бывают у мечников. И хаори, что звенит у него в голове неуловимым воспоминанием. И хакама (2), заправленные в светлую ткань на голенищах. Обычные девушки редко приходят в хакама. Доума не обладает чудо-зрением Первой высшей луны, но видит Шинобу насквозь сразу же. Видит, потому что она хочет, чтобы видел. Хочет, чтобы знал, зачем она пришла. Охотница. Такие, как она, приходили за его головой. Нечасто, но приходили. Кидались на него тотчас же, целились в шею, а заканчивали в его желудке. Счастливые и лишенные своих тревог — это он знал. Но и здесь Шинобу не такая. Пришла в дом демона, улыбаясь. Не принесла с собой оружия. Пожелала остаться. Теперь медлит. Выжидает. Вот только чего? Миниатюрная. Совсем крошка: на ладони у него поместится. Такой едва ли под силу отрубить демону голову. Что тогда? Отравить вздумала? А ведь это легко проверить. Доума смеётся этой мысли, тайком глодая очередную девичью кость. Зачем она пришла? Ему ни к чему ответ. Он помнит хаори с узором крыльев бабочки. Он помнит дыхание цветка на своей коже. Хочется лишь разгадать, что за игру затеял маленький бутон ириса. В глубине пустой, как глиняная ваза, демонической души отзывается эхом непривычный щелчок. Интерес. Культисты Вечного Рая живут обособленно при доме почитаемого ими основателя. Всё хозяйство они ведут сами, сами растят и готовят пищу, нечасто выходя во внешний мир. Так даже лучше: никто извне не хватится их, пропади они в один день без вести среди расписанных водяными лилиями сёдзи (3). И тем легче уронить каплю сока волчьей ягоды в чужую миску для ужина. А когда сердобольные прихожане сбегутся к захворавшему, со скрытым довольством наблюдать, как Шинобу мешает в супнице душистые травы из холщового мешочка, готовя лекарство. Знает яды как свои пять пальцев. Отравит, непременно отравит. А он примет её яд с радостью и насладится им, будто мёдом. Небесная луна переменчива. Её ухмыляющийся серп ночами отражается в водах купальни, продолжая полнеть с каждым днём. Доума наблюдает за ним так пристально, будто тот способен вдруг упасть с неба в руки охотнице и стать её оружием. Но это невозможно. Все знают, что клинки охотников на демонов напитаны светом солнца, а не луны. И серп не падает. А охотница улыбчиво молчит и разливает за трапезой целебные отвары по глиняным чашкам. Она ходит по его дому, совершенно не скрывая ощутимые намерения убийцы. Носит свою ненависть к нему с гордостью, точно фамильную драгоценность. Но ближе к нему — ни шагу. Когда глухой ночью Доума входит в её спальню и, опустившись на татами (4), вдыхает сладостный запах её волос, Шинобу не шелохнётся. Но он слышит, как стучит её сердце, слышит, что этой ночью она не спит. Длинные когти подцепляют край её футона и оправляют его перед тем, как ему уйти. Доума терпелив, и её игра ему по вкусу. На растущей луне в доме Вечного Рая проводят массовые ритуалы. На закате последователи культа надевают лёгкие юкаты (5) и приносят к пьедесталу основателя икебаны, выпивку и угощения. После недолгой молитвы, если основатель разрешит, из принесённых яств устраивают общий пир. Доума всегда разрешает: он не жадный. Его прихожане должны хорошо есть, чтобы быть для него не менее хорошей пищей. Это — наименьшее, что он может для них сделать. И он рад. И они рады. Они славят его имя под рис и вино. Запах благовоний перебивают клубы дыма из длинных кисеру (6), в трубках тлеет дурман-трава, пропитывая лёгкие и принося разгоряченным телам сладкое онемение. Они на полпути к раю, с туманом в голове, молятся своей луне, тянутся к его, Доумы, свету. А он недвижимо наблюдает со своего кресла, из-за охапок свежих садовых цветов. Вкушает чужую отраду, но не может насладиться ею сам. Мотыльки сгорят. Но не бабочка. В глубине приёмного зала, на задворках всеобщего дурманного веселья, она покорно сидит, смакуя рисовое печенье, и смотрит на Доуму. Тени свечей пляшут на её круглом лице, а свет маленьких фитилей исчезает в тёмных глазах, как в бездне. И Доума там исчезает тоже. Ему не страшно: создания ночи не боятся темноты. Между ними мост из взглядов через бурлящую реку хмельных тел. Она читает в его глазах «Вторая высшая Луна». Он читает в её глазах неизбывную злость. Когда начинает свою песню сямисэн (7), бабочка порхает прочь с цветка и улетает сквозь приоткрытую фусуму (8). Доума отчего-то рвется последовать за ней, но сил у него вдруг хватает лишь подняться. Он давно знает, как и чем положено кончиться этой ночи. Взмахнув острым золотым веером с цветущими на нём лотосами, Доума спускается в ликующее море. Множество рук в исступлении хватаются за него, то ли ища спасения, то ли утягивая за собой. Ритуалы Культа Вечного Рая — наследие отца Доумы. Тот придумал их, чтобы за спиной у жены путаться с культистками, предварительно их опоив. Доума находит им применение схожее — и вместе с тем совсем другое. В ту ночь Доума забирает с собой с пиршества двух молодых женщин. Их благодарственные молитвы вязко перетекают в стоны удовольствия и обрываются короткими криками ужаса и боли. Ужаса и боли, которых они больше не чувствуют. Они избавлены от тревог. Их руки, откушенные по локоть, сложены на залитом кровью татами. Их пальцы приятно хрустят ломкими косточками на крепких клыках. Доума наслаждается своей трапезой не один: её таби (9) едва шуршат по полу, когда она стоит у его закрытой двери. Он всё слышит. Он увлечён. Он гадает, стерпит ли она или ворвется внутрь, поддавшись безрассудному желанию спасти тех, кого он уже спасает. Доуме хочется, чтобы она зашла. Хочется увидеть наконец-то её оружие. Хочется наконец-то её вкусить. Но это «хочется» вдруг слаще плоти первых красавиц, и Доума трепещет, как иней на листе водяной лилии. Облизывает стекающую с губ кровь. «Не входи». Он слышит это глубоко в своей голове. От той части себя, что невыносимо наслаждается её игрой, что хочет растянуть забаву как можно дольше. В вынужденном приёме пищи нет наслаждения. Ещё не время. Ещё чуть-чуть. Будто услышав его мысли, маленькие ножки отступают. Всё-таки сдержалась? Поразительно, охотница. С твоей силой духа можно позабавиться ещё и не так. Луна с каждым днём жиреет, напитываясь молоком. Её тяжёлое тело висит в небе над деревянной энгавой (10), с которой Доума наблюдает за беспечным танцем светлячков. Когда Шинобу выходит к нему с подносом чая, ему кажется, что они впервые вот так остались наедине. Это плохо, очень плохо. Он хотел подождать ещё немного. Ещё немного, пока хищный цветок не сомкнёт челюсти на маленьком насекомом. Осторожно принимая бамбуковую чашку с подноса, Доума, будто случайно, роняет: — Надеюсь, он не отравлен? — тайно надеясь на обратное. Шинобу поднимает к нему ласково-растерянный взгляд, точно лишь сейчас обнаружила его присутствие, и отвечает: — А вы попробуйте и узнаете наверняка. Доума пробует. Яда в чае нет, а если и есть, то он слишком слаб, чтобы вызвать хотя бы першение в горле демона. Доума не хочет верить, что его противница так ничтожна. — Время ещё не пришло, — говорит он и тут же уточняет: — для полной луны. От чая пахнет белой сиренью, и он пьётся легко, как, должно быть, пьются поцелуи первой любви, которую Доума никогда не испытывал. Из тьмы вылетает лиловый мотылёк и садится на деревянную поверхность между Доумой и Шинобу. Доума снимает свой головной убор и лёгким игривым движением накрывает им незваного гостя. Привлеченная резким жестом, Шинобу теперь останавливает взгляд на макушке демона, где по белому золоту волос растекается кляксой большое кровавое пятно. — Значит, ты веришь в «Вечный Рай»? — спрашивает Доума, задумчиво перебирая пальцами лопасти веера. — Верю. В нём окажутся те, кто этого заслуживает. А те, кто заслуживает ад, будут гореть в аду. — А если я покажу тебе дорогу в рай, ты за мной последуешь? — За вами я готова последовать хоть в ад. Голос Шинобу — удушливый шёлк — ласковой удавкой оборачивается вокруг шеи. Доума поднимает головной убор и позволяет напуганному мотыльку нырнуть во тьму. Он будет ждать.