Анти-гейша

Я подумала, его увидев, вынимая лезвие да из косы, До чего же он в себе уверен, я ему еще устрою, этакий сукин сын... Накрывала меня с головою алая залатанная пелена; Летала с ним, а просыпалась одна.

Пасмурный вечер скидывает облачные одежды, оборачиваясь тёплой ясной ночью. Сквозь решето сёдзи просыпается песком лунный свет. Он падает на землисто-серые кости, заглядывает в каждую из пустых глазниц и исчезает в них без следа. И хотя там пусто, Шинобу чудится, что они смотрят на неё в ответ. Каждый из них. Нет… каждая. Это ведь всё — черепа девушек, не так ли? За время службы в рядах охотников Шинобу Кочо видела вещи и пострашнее ухоженной коллекции человеческих костей, скрупулезно сложенных на полках. И всё равно, даже расчесываясь в супружеской спальне, она не в силах оторвать от них взор. Вновь и вновь она окидывает взглядом черепушки, а потом подходит и берёт одну в руки, смотрит в чернеющие впадины глаз. Так вот, значит, чем всё окончится… Шинобу опускает веки и ни о чём не задумывается. Она знает: он давно её ждёт. Им постелено в доме, но над цветущим прудом поют цикады, трепещут стрекозы и стоят длинные дощатые мостики, сложившиеся в причудливый иероглиф. Дыхание ночи тянет к себе, а полная луна льёт с неба молоко и, отражаясь в радужных глазах, превращается в морской жемчуг. Когда Шинобу выходит к нему в полном своём обмундировании и с катаной, Доума встаёт, и юката струится по его телу потоками крови. Демон любуется своей супругой так, как не любовался, должно быть, на свадьбе, и хотя Шинобу порядком насмотрелась на него за сегодня, она не сдерживает всполох мурашек. — Мой череп тоже там будет? — Шинобу не уточняет, но оба понимают, о чём речь. — Нет, что ты! — Доума усмехается вопросу с очевидным, как ему кажется, ответом. — Моя дорогая жена должна жить как часть меня и быть рядом вечно. Помнишь клятву? — Как жаль, что тебе досталась непорядочная жена! — Шинобу разводит руками. — Хорошие жёны не убивают своих мужей, ещё и в первую ночь. — Ах, не переживай! Моя мать убила моего отца, когда я был маленьким, так что не вижу в этом ничего такого, — уверяет Доума, а Шинобу глядит на него с неверием. Говорить о таком как о сущем пустяке?.. — Вот как? А мою сестру убил демон, — она отвечает в его манере, но в голос всё равно пробирается дрожь. — Думаю, ничего такого, если я убью этого демона. — Ах, да, бабочкино хаори… Девушка с дыханием цветка. Ты, должно быть, ненавидишь меня, Шинобу-тян. Вкрадчивый голос гладит её лживым сожалением. Тошнотворно. Больно. Держаться всё сложнее. — Не зови меня так! Она срывается. Показывает истинную себя. Впервые. — Тогда ты не будешь возражать, если я стану звать тебя «дорогая жена»? Воздух тёплый, но Шинобу отчего-то вздрагивает, будто ощутив шестым чувством едва уловимый морозец. — Как хочешь. Как хочешь, только умри. Прошу тебя, поскорее. — Знаешь, а я ведь тебе завидую. Тихая поступь, а он всё ближе. — И почему же? — Ты умеешь чувствовать ненависть. Ярость. Что угодно. — А ты — нет. Откуда вдруг такая искренность? — С кем мне ещё быть искренним, как не с супру- Дзынь — и левый глаз Доумы прорезают кровавые разводы. По бокам от них разлетаются в резком взмахе яркие узоры крыльев. Ему не так уж больно. У демонов иное восприятие боли, чем у людей. И всё-таки, когда успела вогнать меч ему прямо в глаз? — Не бойся, дорогой муж: я заставлю тебя почувствовать так много, что ты пожалеешь о дне, когда родился. Шинобу казалось, она давит улыбку через силу. Но нет. Нет, теперь не стыдно признаться. Ей чертовски всё это нравится. Нравится вытрясать наизнанку его пустую убогую душонку, нравится проворачивать острое жало меча, превращая его глазные яблоки в склизкое месиво. Нравится видеть каждый оттенок любого его мучения. Есть лишь одна проблема: Доуме это всё нравится тоже. «Ты Забавная». Доума ловит языком стёкшую от глаза кровь. — Какая шустрая! Неужели столп? Доума ей не льстит: он едва успевает уклониться от следующего её выпада. Исколола в кровь его лицо. Хороша. Голову ему, правда, не срубит: слишком уж маленькая, сил не хватит. Но с Шинобу явно будет интереснее, чем он думал. Жаль только, долго с ней не поиграть: голод берёт своё. Сколько он не ел людей? Неделю? Две? Больше. От голода всё тело сводит, но что толку, если другие женщины сделались на вкус как бумага? Их он не хочет, а её — всё нельзя. Без человечины единственный путь восстановить силы — спать. Но и во снах нет Доуме покоя. Стоит закрыть глаза, перед ними — её голое плечо, край шелковой ткани и бабочка чернилами по отдающей теплом коже. Съесть её, съесть поскорее. Всего один укус, и… Боль. Жгучая, разбегается огнём от раненного глаза, что всё никак не заживёт. Въедается внутрь, выворачивает наизнанку. Толкает на колени. Доума складывается пополам, его рвёт кровью и сгустками собственных органов. — Нравится мой яд, дорогой супруг? — голос Шинобу звучит певуче и беззаботно, но на миг в нём чудится шипение змеи. Она явно довольна результатом. Доуме даже жаль её разочаровывать. — Для меня ты выбрала отраву сильнее, чем на горе пауков. Я польщён, — он ещё хрипит, но уже поднимается, вытирая красные губы. — Но, кажется, я уже к ней привык. Ты уж прости. — Ах, не беда, у меня есть ещё! — Шинобу иронично всплёскивает руками и тянется к ножнам. Звяк! Её полёт кажется вечным и мгновенным одновременно. От него в безветрие пруд плывёт рябью, а водяные лилии недовольно качают лепестками. Она пробует вновь и вновь. Меч работает так быстро, что на нём не остаётся ни капли крови. Каждый укол из серии — в жизненно важную точку на теле врага и вместе с тем мужа. Шинобу медлит перед новым ударом, невольно кутаясь в хаори от внезапного промозглого холода. От её прикованного к свежим ранам Доумы взгляда ускользает, как раскрываются ледяные бутоны на чёрной воде. — Уже пятый, — Доума с сожалением глядит на заживающее предплечье, — и всё равно не сработал. Это было весело, но начинает надоедать. Знаю, ты трудилась над этими ядами, но… Он мигом возникает позади неё, прямо за спиной, дышит жаром ей в волосы, наклонившись, и её рефлексам бы сработать, но Шинобу и пальцем не в силах двинуть. Рядом с ним трудно дышать, будто лёгкие покрываются инеем. Ослабшие на мгновение руки тут же оказываются в плену ледяных лоз. Бабочка дёргается, бьёт крыльями, но поздно. Хрустальные цветы уже оплетают её ломкое тельце. А Доума вжимается в тёплую спину и шепчет: — Почему бы нам не прерваться на занятие, положенное всем молодожёнам? Продолжишь с ядами после, если захочешь. Шинобу вдруг не сопротивляется. Когда когтистая рука обвивается вокруг её неестественно изогнувшегося торса, она дрожит. Её трясёт всё ощутимее, пока Доума не улавливает тихий смех. — Отродье вроде тебя только силой или обманом может сделать девушку своей? — её лишенный страха вопрос подцепляет крючком под самое сердце, задевает, но лишь своим тоном, а не едкой моралью. — Ну же, не будь такой грубой, родная. Нам быть вместе ещё целую вечность, — вкрадчивый голос демона пробегает по шее охотницы пауком и спускается под одежду, куда за ним тут же следуют мощные лозы. Ткань формы трещит по швам: охотничий наряд пускай и сделан из особого материала, защищающего от обычных демонов, ему не выстоять и шанса перед техникой Высшей Луны. — Ах! Погоди! Да погоди ты! — недовольно восклицает Шинобу. — Дай, я сама. Густые чёрные брови Доумы вздымаются в приятном изумлении. Лёгкий жест рукой заставляет хрустальные стебли отступить. Бережёт ли жена фамильное хаори или надеется сохранить остатки чувства собственного достоинства, не имеет значения. Доуму это устраивает. Ему дела нет до причин и следствий. Он замирает в моменте, когда грубая ткань чёрной формы ползёт с расписанного яркой ирэдзуми плеча. На деревянном помосте бабочка сбрасывает и бережно складывает свои крылья. Остаётся перед хищником беспомощно прекрасной, какой её создала природа. Её белое, в пересечениях разноцветных линий, тело — флакон силы, субтильный антикварный сосуд идеальной формы, выполненный искусным гончаром и расписанный известным мастером, сердце и душу продавшим за свой талант. Вид её напитанного тренировками тела раздирает Доуму на части. Мало ли девушек с восхитительной фигурой довелось вкусить Второй Высшей Луне? Шинобу отличается ото всех. Она не носит юбок и покрывает плечи всегда одним и тем же хаори с кровавыми прожилками на крыльях. По её спине беззастенчиво порхают чернильные бабочки. В ней есть всё, чего мужчина может пожелать в женщине, от скромности мико (1) до стати ойран (2). До неё он верил, что никогда не слышал голоса богов. Теперь он знает, что у бога голос женщины. Доума способен долго играть, продолжать обоюдную пытку до невменяемости — это ему привычно. Но он не помнит себя вот так бросающимся на добычу, точно примитивный зверь, дикий пёс. Она простёрта под ним без сопротивления, лишь ступнёю неосознанно упирается ему в грудь. А он, наглядевшись на её спину, медлит, чтобы рассмотреть обнажённую Шинобу спереди так же хорошо. Окрашенное недовольством улыбчивое личико, разметавшиеся по мосту пурпурно-чёрные волосы, кожа цвета дымчатой розы, подёрнутая кое-где белыми полосками шрамов. Доума поскорее хочет узнать вкус, подхватывает её под колено поднятой ноги и, задрав ту, опускается вниз, находя свой путь к кустику тёмных волос на её лобке. Вновь обезоруженная окрутившими её руки лозами, Шинобу дёргается, и её собственная катана звякает где-то у неё под лопаткой. Волевая охотница не издаёт ни звука, даже когда его язык гладкой змеёй скользит внутрь, выгнутый так, чтобы потирать корешком её клитор. Шинобу вздрагивает и закрывает глаза, но так только хуже — без зрения всё её тело сосредоточено на ощущении распирающего тепла внутри, усиливая его во стократ. От этого плохо. От этого соски её полных грудей стоят дыбом, а влагалище мокнет уже не только от его слюны. Шинобу помнит, как её тело предавало её тысячу раз, когда не могло угнаться за темпом самых сложных тренировок, когда не могло перешагнуть человеческих пределов. Но теперь это худшее из предательств — теперь оно получает и жадно пьёт удовольствие из грязного рта ненавистного ей демона. Правильно ли она поступила, раззадорив его? Лучше бы убил одним укусом, лучше бы сожрал за раз, приняв за жалкий кусок мяса, чем так. Шинобу шумно сглатывает, выгибается, просит: — Хватит! Хватит, пока не стало слишком поздно, пока её разум не последовал за поддавшейся демону плотью. У Доумы нет ни единой причины повиноваться, но он повинуется. Поднимает голову, и красное пятно на макушке светится кровавым нимбом в лучах луны. Язык его свисает из открытой пасти, извивающийся, как змея. Такой длинный, что Доуме приходится втягивать его назад в несколько глотков. Шинобу кривится: отвратно. — У тебя восхитительный вкус, никогда не знал такого прежде, — говорит он наконец. — Но ты права: нам с тобой нужно идти дальше… Доума ослабляет пояс своей юкаты, и полы её распахиваются, как ему надо. Нависает над Шинобу, подцепляет под спину, вжимает в себя, и Шинобу готова поклясться, что он никогда прежде не был таким огромным. Или это она стала меньше и слабее? Хотя куда уж там — самая миниатюрная из столпов, даже сестра была крупнее… Будь её руки чуть сильнее, а рост — чуть выше, быть может, ей не пришлось бы… — Не хочу быть груб со своей милой женой. Дай мне знать, если больно, ладно? — в голосе Доумы столько фальшивого участия, что Шинобу хочется сплюнуть всё своё отвращение ему прямо в лицо, которое вдруг так близко, но она давится слюной, когда он толчком входит в её вагину. Больно, но она не позволит себе сказать. Больно, но ерунда по сравнению с болью у неё внутри, со всем пережитым от него и по вине его. Шинобу стискивает зубы. Она ненавидит его, но не может прекратить трепетать, бросая вызов глазам всех цветов радуги. Нэ-сан, прости… Шинобу дёргает рукой, и лозы, будто считав её намерение, отступают. Притянув Доуму к себе за шею, она обхватывает его широченные плечи крепко-крепко, вцарапывается короткими ногтями в обёрнутую юкатой спину, обвивает ногами его талию, сомкнув их у него на пояснице. От Доумы звонко пахнет цветами и кровью, его длинная грива падает ей на плечи, а ссадины от его острых вееров болят на её теле, отрезвляя. В этот момент Шинобу неспособна думать, но ей необходимо. Рискованно подставляя шею под поцелуи демона, способные окончиться мгновенной смертью от хищных клыков, она ждёт подходящего момента. И дожидается. Мельчайшей крупицы мгновения умелым рукам хватает, чтобы подцепить меч и пробить его причудливо тонким лезвием шею демона насквозь. Яд, что она смешала в ножнах последний раз, силён, а если ввести его в шею, так близко к мозгу, есть шанс, что обрести привыкание к нему Доума не успеет. Его цветастые зенки тотчас же белеют, теряя цвет, а кожа лица чернеет и лопается, как потрескавшаяся от времени краска. Это шанс. Свалив с себя его громадное обмякшее тело, Шинобу седлает талию демона, ни на миг не отпуская вонзенный в его горло меч. Весь яд уже вышел Доуме в кровь, но Шинобу всё равно выдёргивает клинок и вонзает вновь. Потом ещё раз и ещё. В этом нет логического смысла: если яд не погубит демона, то лишний удар катаны ему нипочём, но Шинобу не может остановиться. Длинные волосы Доумы слиплись от крови, жидкость противно хлюпает в его горле от каждого удара, а острие меча, прорезая жёсткие ткани и связки, неизбежно втыкается в дерево. Шинобу трясёт, но ей не заплакать — слёзы не идут. Поэтому она улыбается во весь рот. Улыбается совсем не той сдержанной улыбкой, с которой подкалывала Гию или отчитывала Зеницу за разбитый градусник. Улыбается, преисполненная радости от пролитой крови того, кто, обещая другим рай, превратил её жизнь в сущий ад. Шинобу не строит иллюзий: это конец. Вытекшая из её влагалища смазка превратилась в иней, сковавший её бёдра, и ног она почти уже не чувствует. В этот раз хрусталь ледяных лотосов на воде Шинобу замечает сразу. Расцветают всё новые и новые, качаются, ползут лозами всё ближе. — А ведь ты впервые улыбаешься мне так искренне, Шинобу-тян. Почему? Почему яд не действует против него? Ублюдок! — Одними проколами тебе не убить демона. Нужно отрубить голову, помнишь? — даже со вспоротым горлом Доума способен говорить. Его голос точно граблями по стеклу, невыносимо слушать, но Шинобу знает, что он прав. Нужно отрубить голову, а она не может, никогда не могла. Но разве она не знала этого, когда пришла сюда? Разве не знала этого больше года назад, испив первую порцию глицинии? И всё же Шинобу пробует подняться — без толку. Её лёгкие уже давно невыносимо болят, растерзанные ледяными частицами в воздухе — техникой демонической крови. Не вдыхать её невозможно, а вдохнуть хоть раз означает медленную, но верную смерть. Так ведь, Доума? — Мне жаль, моя хорошая. Ты была великолепна во всём и, несмотря на все свои слабости, так старалась. Другую я в жёны не взял бы, — демон не спеша садится и с нежностью глядит на застывшую у своих ног охотницу. — Я не стану дольше тебя мучить. Поглощу целиком, как поглотил бы и твою очаровательную сестру, не помешай тогда рассвет. Шинобу хочет разгневаться, но всё, на что хватает её сейчас — это испытывать боль в немеющем теле. Она не ощущает ладоней, но её оледеневшие пальцы всё ещё сжимают гарду клинка. Доума легко подхватывает её на вытянутые руки и склоняется над ней. В его объятиях она — точно ирис с лиловой головой, сильным стеблем и гибкими листьями, застигнутый врасплох внезапным морозом посреди июля. По забитой ирэдзуми спине ползёт лёд. Доума прижимает ещё живую жену к себе и плачет. Жаркие слёзы падают на её шею из радужных глаз, оставляя ожогами последние вспышки тепла. А ледяной лунный шар отрешённо смотрит свысока, брезгливо бросая в пруд лишь своё отражение. — Как жаль, что ты всё-таки скрыла от меня, что тебя печалит. Скажи что-нибудь напоследок? — Отправляйся в ад, — выводят немеющие губы, и мощные клыки перекусывают девичью шею точно швейную нить. Меч звонко падает на обагренный кровью мосток. Два тела сливаются воедино, как подобает мужу и жене. Доума вбирает её в себя, впитывает всем телом, сходя с ума от восхитительного вкуса, едва не рыдает от удовольствия. Наслаждение от единения с ней ни с чем не сравнить, даже секс — лишь ничтожная на него пародия. Чувство сытости столь глубокое, что Доума ложится на мост, раскинув руки, и долго лежит на спине, глядя на звёзды. Он нюхает её хаори, и что-то внутри переворачивается. Непривычное, непохожее на голод. Что-то, чего никогда раньше не было. Доума хотел бы, чтобы она отправилась в рай. Но никакого рая нет. И ада нет вместе с ним. А глупые люди верят в них, верят в любовь и в счастье. Доума смеётся: он не верит в то, чего сам никогда не видел и не чувствовал. Далеко у храмовых ворот продолжается пир и слышатся громкие флейты. Доума встаёт и идёт прочь из купальни, к комнатам. Ему остаётся лишь шаг до двери, когда мир перед глазами вдруг разъезжается на две половины и начинает крутиться. Перед левым глазом мельтешит пятно, будто бабочка машет своими крыльями, мешая обзору. Реальность мигает перегорающей лампой и едет вниз, когда Доума тяжело падает на колени. Его лицо жжёт и осыпается ему в ладони, а сами ладони крошатся, словно мел, истончаясь секунда за секундой. Ему не слишком больно, но внутри — невыносимый ломящий жар, будто тело его вот-вот разлетится взрывом. Левый радужный глаз отрывается, катится по дереву спелым яблоком и тонет в тёмной воде пруда. Кости плавятся и ломаются, точно свечной воск над пламенем. То, что когда-то было Доумой, капает вниз. То, что Доумой ещё осталось, мечется, ища ответ. Это яд? Но когда? Как? Почему он не почувствовал? Нет, он не может проиграть, только не так! Только не отравительнице, что не в силах даже голову с его плеч снести. Мудзан-сама… Может быть, если попытаться… Доума пробует отрастить новую руку, но она тут же осыпается пыльцою вслед за старой. Тело медленно распадается, гниёт изнутри со страшным жжением, окрашивая воду купальни в багрово-красный. Лилии плавают в крови. Ничего, ничего уже не осталось. Последним глазом Доума успевает увидеть с мостика, как на ветке черешневого дерева качается, вертя головой, ворона. То, что он так упорно выбирал не замечать, становится вдруг ясно, как день. Всё тело Шинобу Кочо было отравлено. А Доума сожрал её целиком. Слишком хотел её и теперь за это поплатится. Плутовка знала, что пришла сюда умирать. С самого начала пришла за этим. И всякий раз, поддаваясь ему, оставляя сопротивление, она вела его за руку к вратам ада. А он шёл, как мальчишка. И пошёл бы ещё раз и ещё раз. Какая нелепица! Ад? Ещё час назад Доума бы в него не поверил. Но не верил он и в любовь, а теперь распавшееся в прах сердце бьётся невесть где потерявшейся птицей. Изо всех сил, безумно и безнадёжно. Безжалостно, как её меч — и её улыбка. Одним ударом — в самую душу. Влюбиться за секунду до смерти — дар и вместе с тем проклятье. Но разве они с Шинобу не были прокляты с самого начала? Если после смерти и впрямь лишь тьма, то почему, умирая, он видит перед собою её лицо, видит, как она улыбается, довольная результатом своей работы? Восхитительная. Восхитительная, когда умирает и когда убивает. Ненавидит, но её ненависть — мёд и мирра, которые он готов пить с её крохотной руки, даже если в них — яд. О, сколько бы раз он пошёл на смерть, чтобы снова и снова видеть эту её улыбку! И чувствовать (хоть что-то). Под светом одинокой и гордой небесной луны Доума успевает подумать, как иронично, что бабочки в его животе оказались так отвратительно ядовиты и смертельно прекрасны. А потом переливчатая радужка его последнего глаза разлетается над прудом сверкающей пылью.