Poison And Wine

Когда Эдвард Хайд впервые открыл свои глаза в новой телесной оболочке, Генри Джекилл пришёл в себя, словно это было пробуждением от комы. Он смотрел сквозь «их» глаза, словно через трещину в деревянных досках пола, следуя за лучом света, чтобы увидеть что там на той стороне. Паника последовала сразу, как только он увидел своё новое тело, подняв маленькие руки на уровень взгляда и наблюдая как рукава его рубашки скользят вниз по тощим запястьям, обволакивая плавные изгибы худых рук. Занимая тёмную нишу объединённого сознания, Джекилл застыл в абсолютном шоке. Это должно было быть разделением. Вовсе не этим, не этим подобием новой жизни, не этой инверсией его внутреннего «я», лишённого человеческой формы, живой тени, что теперь живёт и дышит на воле, облачённая в собственную кожу. Хайд пытается встать на ноги и Джекилл замирает, слыша как первые рваные вдохи двойника синхронизируются с его собственным дыханием. Двойное сердцебиение стучит в центре его головы и он пытается понять отличие между тем, где сосредоточено это ощущение — было ли это в его голове или же это фантомное чувство того, где его голова была бы, если бы он не был настолько несобранным сейчас, или же это была голова Хайда, или же это была их голова. Невозможно различить. Было кое-что ещё, разливающееся по телу, обгонявшее все дезориентированные попытки Джекилла к аналитическому мышлению: порыв мощного стимула, нарастающего словно пламя, что зажигает эту раздробленную нервную систему огнём удовольствия. Тело ослабевает в коленях и Хайд спотыкается, хватаясь за край стола Джекилла, позволяя своей голове откинуться назад. Внутри Джекилл тонет в такой же эйфории. Глаза закатываются и зрение Джекилла размывается потоком чувственных образов, наводняющих разум, ощущением хищной жажды и предвкушением плотского удовлетворения — и все эти чувства сосуществуют одновременно. Хайд смеётся, пронзительно, воодушевлённо. Он ощутил толчок первого порыва, отпустил стол и, пошатываясь, двинулся вперёд только для того, чтобы упасть на колени перед зеркалом, растопырив маленькие паучьи пальцы на полу. Его тело всё ещё потряхивало от безудержного смеха и ощущения волн нечестивого удовольствия. Хайд поднимает глаза вверх и зрение, наконец, фокусируется на отражении перед ними. Шатаясь и кружась в темноте, доктор склоняется для лучшей видимости, и они вместе созерцают новую форму. Генри Джекилл ощущает, как его душа уходит в пятки. Падший ангел смотрит на него сквозь зеркало. Худощавый, с широко раскрытыми глазами и острым изящным лицом, обрамлённым длинными растрёпанными волосами, словно у тех уличных мальчиков, проститутов*, что обычно зовут вас следовать за ними, скользящие в ночи, будто только что из простыней борделя. Джекилл чувствует радостный трепет, парящий внутри его двойника и видит, как подлый маленький ротик в отражении улыбается, а кривые передние зубы закусывают нижнюю губу. Лицо выглядит молодым, греховно юным, словно он застыл на приторно сладком краю восемнадцати лет. Изображение его тела представляет собой испорченную, осквернённую комбинацию из десятков тысяч воспоминаний об одноклассниках из тех далёких школьных дней, образов молодых людей, что идут по тёмным ночным переулкам, но выглядят при этом словно драгоценности среди сточных канав**; из испорченных и гадких мыслей о сыновьях сослуживцев, что считаются достойными поступления в лучшие университеты, и эти мысли плавают во время общественных мероприятий, намекая на запрещённый флирт во время разговоров за ужином. «Он так молод», думает Джекилл. «Почему он выглядит так молодо?» Внезапно светящийся пристальный взгляд в зеркале сосредоточился, зрачки сузились и зрительный контакт установился. — Потому что тебе нравятся по-моложе, старый извращенец, — прошипел Хайд, и его улыбка становится ещё шире.