Демон

Бинх — настоящее чудовище. Эту суровую правду жизни впервые Тесак узнаёт случайно, когда невпопад отвечает на какой-то вопрос и внезапно получает по лицу. Кожа от пощёчины горит, неожиданные, непрошенные слёзы в глазах стоят. — Ещё одну шутку про мой рост услышу — ногу сломаю, — обещает Александр Христофорович и, резко разворачиваясь, покидает участок. Стёпа стоя замирает: он ведь и не думал совсем обижать полицмейстера, не задумывался, что тому может быть неприятен говор о росте. Ну да, невысок он, но ведь разве в этом счастье человеческое? Силой какой награждён, умом пытливым, да и вообще внешность у него роскошная, девки, вон, те, что понапористей, до сих пор глазки строить пытаются. Да только их девичьи чары на него никакого влияния не оказывают, глух к ним Александр Бинх, а вон на что реагирует. За языком старается Тесак следить, но второй раз этот бескостный орган его подводит, и в тяжёлой тишине казак слышит только, как шумно дышит Бинх, как вздымаются его плечи. Подходит намеренно громко. — Я тебя предупреждал? — П-предуп-преждали. Стоят они близко, и думает Стёпа только о том, как его бить сейчас будут. Потому и не успевает осознать, как сделавший шаг назад Александр Христофорович бьёт его в колено, тяжёлым своим сапогом с толстой подошвой ровно в кость целит. Тесак лишь слышит оглушительный хруст, треск, падает, кричит диким голосом. Тут не плакать не получается, он едва сдерживается, чтобы не посмотреть на то, как осколки костей торчат кое-где наружу. Нет ноги ниже ляжки, сплошная боль там, месиво. — На меня смотри, — рык сквозь пелену, и Стёпа подчиняется, смотрит прямо в глаза… и мгновенно пропадает. Ничего не чувствует, нет больше у него воли, лишь подчинение, лишь желание служить вечно. А Александр Христофорович скалится в какой-то непонятной хищной ухмылке, и Тесак замечает у него клыки нечеловеческие, на руках тут и там — будто бы бурые чешуйки, и когти на руках вместо ногтей… На миг замирает Степан, любуясь рогами витыми, что от висков в стороны торчат. А затем безразлично смотрит на ногу свою: та под какими-то чарами неведомыми обратно восстанавливается, косточки все на место возвращаются, собираются целые, неповреждённые. — Что ж ты, идиота кусок, рискнуть захотел? — слышит наконец нормально Тесак и видит перед собой обычного начальника своего, который, тем не менее, его за воротник тащит и встряхивает, как шкодника, в стену кидает, едва затылок ему не разбивая, и орёт дурным тоном. — Тебе, ублюдку непонятливому, мало одного моего слова было, надо обязательно больно делать?! Так я сделаю, снова и снова, чтобы вбить в твою пустую голову, кровью харкать заставлю и ей же писать, чтоб запомнилось! Стёпа блаженно улыбается, закрывая глаза, и проваливается в темноту. В себя приходит от резкого нашатырного запаха, видит напротив зелёно-серые глаза… И плакать начинает. Ему уже не больно, ему обидно до жути, за язык свой длинный, за слова грубые, за то, что так его наказывают. Александр Христофорович полулежащего казачка к груди прижимает, по голове гладит. Извиняться гордость не позволяет, так он нежными прикосновениями прощения просит, сперва слёзы по щекам пальцами размазывая, а затем и вовсе сцеловывая, то лба, то век, то щёк касаясь, и шепча так горько-сладко: «Стёпа, Стёпочка, Степашка мой». Как будто не он сам только что Тесака до истерики довёл, как будто он ему сын родной, а не помощник приблудный. Когда парнишка успокаивается, то напрямую вопрос задаёт, и не видит смысла полицмейстер скрываться. — Я, Тесак, чтоб ты знал, демон. — К-как это? — в такое поверить, даже после случившегося, Стёпе трудно. — Обыкновенно. Семь смертных грехов знаешь? Вот я один из них. — Не верю, — мотает головой Степан, — Как вы можете демоном быть, вы ж хороший, вон, справедливость несёте, драки все разбираете, закону служите… Разве что злитесь иногда почём зря. — Ты, Тесак, умница, в яблочко слёту попал, — сверкает взглядом Александр Христофорович, помогает Стёпе с пола подняться и, усаживая за стол, ищет что-то в бесконечных своих бумагах, — Только не злой, а гневливый. Гнев я, как есть, во плоти. И свиток показывает, и в бумаге то чёрным по белому писано, что де демон гнева и есть, а место, где имя, много раз вымарано, и сейчас там аккуратным полицмейстеровским почерком его имя и указано. — Надо нам с тобой, Тесак, одно дело решить, — Бинх отодвигает сделанную за сегодня работу и садится прямо на стол, опираясь ногами на скамью, где писаря усадил, — Если боишься меня такого и не готов дальше работать, — не держу. Но ежели не страшно, то есть у меня к тебе одно предложение. Решение у Стёпы одно: никуда он не уйдёт, не оставит он Александра Христофоровича, как бы тот на себя не наговаривал. Пусть он хоть демон, хоть чёрт, хоть сам дьявол в итоге, а ему Степан жизнь готов свою отдать, потому что больше не к кому и некуда идти. — Понимаешь, — мужчина взъерошивает свои и без того рассыпавшиеся в беспорядке волосы, — нам, демонам, нужен… ну, своего рода источник, что ли. Откуда силу черпать можно. Для того обычно заключается договор с кем-нибудь из смертных, де, он согласен демону свою силу давать в обмен на жизнь вечную и всякие другие привилегии. Лишь в том вопрос, что остаёшься буквально привязанным, а свободу свою терять не каждый согласен. В жизни не особо ощущается, разве что, говорят, уставать чаще будешь, ну и спать за двоих. Но ежели сбежать надумаешь и уйдёшь далеко — скрутит так, что каждую секунду будешь умирать и возрождаться, пока не вернёшься ближе. — И вы мне такой договор предлагаете? — налету схватывает Стёпа, и смотрит на него демон подозрительно, недоверчиво. — А ты что, согласен? Даже не подумаешь? Всё же демон — это тебе не мавка да не лесовик с домовиком, темнее, страшнее. Душу не боишься погубить? — Вы меня уговаривать или отговаривать пытаетесь? — Тесак сразу для себя всё решил, ему себя давно не жалко, во многом грешен, что ему от других будет? — Говорите, где что писать, не передумаю всё равно. — Ишь, прыткий какой, — на губах у Бинха улыбка, простая, человеческая, и в ней как-то слишком много тепла и благодарности, — Крест тогда свой нательный на спину перекинь, кровью капни в любой части листа да запрячь подальше, чтобы никто не нашёл. Нехитрая манипуляция, провести её — меньше минуты. Ничего особо такого не чувствует Тесак и глаза поднимает как раз вовремя, чтобы схватить побледневшего начальника. Он хватает ртом воздух, жмурится, вцепляется в руки Степана отчаянно, а затем потихоньку в себя приходит, отмирая. 
 — Это что с вами, Александр Христофорыч? — Стёпа напуган, ему страшно: неужто он не подошёл, испорченным слишком оказался? — А ты на ногу свою глянь, разумник, — сипло отзывается Бинх, и Тесак, закатывая штанину выше колена, видит, как у него от того страшного удара лишь шрамик небольшой остался, по форме солнышко немного напоминающий, кружочек такой с кривыми лучиками. — Это, Тесак, я тебе боль причиняю, но на себе её чувствовать буду, потому как несдержан. Подай вон трость как раз, пригодится для дела хоть впервые. — А без этого как-то можно? — писарь быстро подаёт трость и сам становится рядом, чтобы поддержать. — Злить меня не будешь — бить тебя не стану, и ни у тебя, ни у меня ничего не заболит. Логика простая, даже тебе, балде стоеросовой, понятно должно быть. — А мне и понятно, — принимает условия Стёпа, и впредь старается быть осторожнее. Дак ведь Александр Христофорович не из-за него одного гневается, истинную натуру свою выпуская, и потому попасть писарю может и за других. И попадало: как обещал, и гортань прямо наживую из него когтями выдирал, а после два дня сам ходил немым. И рёбра в сердце вгонял, когда на полу ногами бил, и язык с корнем выдирал, а сколько раз тяжёлым кулаком нос или челюсть ломал — не счесть. Раз даже пронзил насквозь отзывчивое Тесаково сердце. И не саблей проткнул, а медленно, методично в грудь всаживал небольшой нож для перьев. Но неизменна вся дальнейшая процедура: сперва будет очень больно, затем будет никак, будет Стёпка тонуть в глубоких глазах своего начальства, смотреть, как раны собственные затягиваются, как в демонячьем своём облике Бинх залечивает всё, а потом сам будет уже за Бинхом-человеком ухаживать. *** — Александр Христофорыч, а иные грехи тоже есть? — спрашивает как-то зимой Тесак, принося со двора дров для печи. — Ну, а как же, — не отрываясь от сбора папок отвечает тот, — Вон, знакомый мой в Петербурге обитает, чревоугодец херов. Видная шишка он там, выбился, статус приобрёл, удобно устроился. Жрёт, как и пристало, будто не в себя, удивляюсь, как на людей не бросается. С алчным знаком шапочно, тоже вроде при власти где-то отшивается, да ему и немудрено. А тебя, что, кто-то конкретно интересует? Тесак краснеет, потому как любопытство гложет неимоверно: а ну как другие демоны выглядят, как и чем живут, имеют ли своих человеков для «питания»? — Иль блудливого узнать захотел? Что, жалеешь, что со мной связался, не с прелюбодеем? Так он тебя, Стёпа, так бы поимел, со всех сторон бы выпотрошил и всего бы выпил. А на утро даже имени бы не вспомнил, в одном исподнем, а то и без него бы на улицу выставил. Для него ведь ни пол, ни возраст, ни что иное не важно, на одну ночь всех без разбору нагибает только в путь. — Так мне с вами повезло, — улыбается Тесак, на Бинха оборачиваясь. — Это мне с тобой повезло, светлая ты душа, — демон только волосы на голове у казака треплет, — Собирайся, домой пора. ***
 — А демоны любить умеют? — задумчиво спрашивает Степан, в пальцах вертя ромашку. — А отчего ж не уметь? — Бинх жуёт травинку, полулёжа на локтях. Счастье незнамое привалило — выходной летом, и его решено было провести у изгиба речки, там, где поспокойней. — Все ж органы, что для любви плотской нужны, есть, да и для чувств место имеется, всё-таки есть же у нас душа, хоть и чёрная, словно ночь без луны. — И как оно? — Да точно так же, как и людям, наверно. Больно, когда не взаимно, хорошо, когда ответно. Тут ведь ещё штука в том, что демону-то годы не страшны. А вы… Как говорил один мой знакомый: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!» — Смешно кажете, Александр Христофорович. А что же демон своей любви источником быть не предлагает? — А ты представь, одного человека вечность любить. Вот если как у нас с тобой, почти здравое, полезное сотрудничество, это одно, а ведь любовь — это дело тонкое. Там одна ссора — и всё, пиши пропало. Ну представь, что я снова тебя сломаю где — как бы ты после этого любить меня мог? — Да запросто, — отрывает Стёпа лепестки у ромашки: любит-не любит-плюнет-поцелует-к сердцу прижмёт-с чёрту пошлёт… — Любишь ты пострадать, я погляжу, — Бинх поворачивается на бок, на цветок глядя. — На кого гадаешь? — Да ни на кого, просто так, — взгляд отводит Тесак, не хочет смотреть на начальство, когда о такой теме говорят. — Степан, если тебя мучает что, особенно дела сердечные, так ты не стесняйся, спрашивай. Я ж тебя на привязи буквально не держу, иди, гуляй, с дивчиной какой поведись. —…не дивчина это, — шепотом, едва-едва слышно, убито произносит Стёпа. — Хм… Ну да, с этим посложнее, — Александр Христофорович руки за голову кладёт, в небо смотрит, и после недолгого молчания выдаёт. — В принципе, можно кой-что сделать, чтоб попроще было, отвадить любопытствующих, места потише да укромней найти, ну хотя бы как это… А он, что, знает или не в курсе ещё? У Тесака аж в горле першит от того, как легко его выбор демон принимает, но понять не может, почему тот со своей-то наблюдательностью очевидного не замечает. — Ромашка сказала, что к чёрту пошлёт, — выкидывает истерзанный цветок Тесак и обнимает себя за колени. Как же не хочется ему что-либо говорить, не хочется портить момент, потому как хрупкое равновесие у него. — Когда ты наконец внимательным станешь? — бурчит Александр Христофорович, щелчком пальцев отправляя жёлтую головку цветка обратно к казачку. — Вон, пропустил последний лепесток. И вправду, пропустил… Сердце вздрагивает, да только не верит Стёпа. Цветы, хоть и не врут, но они человеку про человека говорят, на демонов наверняка не действуют или как-то неправильно сообщают. — И долго страдать будешь? — смешливо спрашивают, и Тесак ёжится от холода внезапного, на шее и руках волоски встают от страха. Ладонь — властная, демоническая, с острейшими когтями — проходится по голове, кожу едва царапая. Затем хватает за подбородок, поднимает лицо, и Стёпа вновь и вновь в глазах тонет. Не осознаёт, как второй рукой Бинх колени его раздвинул, меж них пролез и сейчас так близко-близко находится, что непристойно думать о чём-то приличном. Александр Христофорович лбом прижимается с казачьему лбу, и чувствует Тесак, как кожа у нечисти горяча, а рога, которые лишь слегка лба касаются, холодны как лёд. Улыбается демон, клыки хищные обнажает да языком, на конце раздвоенным, словно у гадюки, по губам проводит. — Как же тебя угораздило? — Не знаю, — шепчет Степан и, осмелев, прикасается рукой к рогам, проходится по каждой пластинке, трогает острый кончик, а затем — основание, что скрыто волосами. Бинх издаёт совсем уж нечеловеческие звуки, но, очевидно, что это от удовольствия. И совершенно очевидно, что эта ласка демона только разжигает, потому как Бинх облик человека быстро принимает, и после оказывается Стёпа разложен прямо там, на земле, и зацелован сам, и целует начальство своё, и много чего потом происходит взаимно приятного. *** Не узнать второго демона Тесак не может. Тот самый, Чревоугодие который. С ним — писарь, но Стёпа не может в нём распознать источник: слишком слаб, что ли? Напряжение и взаимная нелюбовь между грехами очевидна, и много из-за этого происходит, одно лишь ясно: демоны на своей территории не позволят бесчинствам творится, и тварину рогатую надо остановить как можно скорее. Трудно даётся это, к ужасу Тесака, от ведьминой руки погибает его Гнев, его Александр Христофорович. А ведь к Гуро (восставшему из пепла, даром что демон!) с вопросом не подойдёшь, чужие источники бесят демонов пуще друг друга, особенно, если своего не имеют. А Гоголь, как оказалось, вообще другой оперы существо, ему бы с собственными способностями разобраться… Стёпа пытается глушить душевную боль горилкой, но его преследуют пустые, бесцельные сны, от которых просыпаешься ещё слабее, чем был, когда засыпал. И так неделю… две… месяц… Пока однажды такой ночью не просыпается Тесак от ощущения тяжести на груди. В темноте ни зги не видать, но этот взгляд казак почувствует, даже если ему глаза выколоть. Общаются они без слов, одними касаниями, поцелуями и движениями. Ранним утром Тесак навсегда из Диканьки уходит, захватив лишь самые необходимые пожитки. На новом месте обживутся, придумают себе занятие да легенду, имена сменят и всё будет как раньше, и годы им не помеха, и боль желанная, и любовь самая искренняя меж ними плещется. Александр Бинх и Степан Тесак, Грех и его смертный, Гнев и его источник. Это вам, глубокоуважаемый Яков Петрович, не дай дьявол встать у них на пути.