***
Дело было раскрыто, но Грег был далек от того, чтобы чувствовать себя удовлетворенным. — Найденные на яхте следы крови действительно принадлежат Лансу Кавендишу, — отчитался перед ним Андерсон и добавил с гнусавым смешком: — Вот уж не повезло с тестем, а? Хорошо зная Филипа, он понимал, что то была шутка с изрядной долей горечи. Они не были потрясены результатами расследования, и это было самым паршивым — что после всех этих убийств, большинство из которых были совершены не какими-то случайными прохожими, а близкими жертв, им оставалось только отшучиваться, пытаясь тем самым дистанцироваться от происходящего, чтобы сохранить остатки рассудка, если не получалось сохранить веру в людей. Грег вспомнил, как Майкрофт тогда, на пляже, нашел раскрытую мужскую ладонь — как впоследствии оказалось, принадлежавшую Лансу. Вспомнил растопыренные пальцы, словно державшие или пытавшиеся что-то схватить. Может быть, перед смертью Ланс держал в ней тот самый телефон, приведший его к разгадке и теперь, наверняка, навсегда утопленный в море как последнее напоминание о своем хозяине, как символ тайной жизни, протекавшей параллельно той, что была известна остальным, и трагически оборвавшейся в тот момент, когда две дороги — извилистая, уготованная ему с рождения, и скользкая, выбранная им самим, пересеклись у обрыва, ведущего в морскую пучину. Грег распутал это дело даже несмотря на то, что и убийца, да и сам Ланс сделали все, чтобы спрятать концы в воду, и он решил, что может позволить себе хотя бы проблеск удовлетворения — это было правильно. Правда, какой бы та ни казалась, была сильнее, и, пока он мог положиться хотя бы на нее, в его работе, а значит, и в жизни для него оставался смысл. На крыше Ярда царила безмятежность, и камеры, когда он поднимался на нее, больше не оборачивались ему вслед. Он чувствовал себя маленьким и незаметным, глядя вниз с высоты двадцати этажей, незащищенный от мелкой мороси и ветра, и это тоже казалось ему правильным — чувствовать себя меньше, чем жизнь, чтобы не пытаться обдурить ее, чего все равно не выйдет. Чтобы не испытывать слишком уж горьких разочарований, чтобы не пытаться объять ее мыслью, на что он все равно не был способен, или заключить в слова — чего у него все равно никогда не выходило. Он оглянулся на камеру, но та осталась безучастной к его присутствию. Может быть, знала, что ему хотелось побыть одному, а может быть, ей и самой хотелось побыть в одиночестве тоже. Молчать могло быть приятнее, чем говорить, и уж точно безопаснее, чем слушать. Теперь, когда с делами было покончено, он наконец почувствовал, что в его груди появилось место для вдоха, а не поверхностного загнанного дыхания и что он, впервые за долгое время, не дергался от животного импульса куда-то бежать. Может, теперь команда, наконец, перестанет доставать его беспокойными косыми взглядами и вопросами, в порядке ли он, а ему не будет нужды рявкать на них в ответ, распугивая их из-за столов как настороженных птиц. Чего он не знал, так это того, что в этот самый момент, когда он курил на крыше, его любимый сержант вела несанкционированный смс разговор с другой обеспокоенной и красивой птицей, чей начальник вызывал у нее не менее серьезное беспокойство. Инспектор только что раскрыл дело, и что же — на его лице не отразилось ни единой эмоции, оно было таким же уставшим и невыразительным, как и большую часть времени в последние месяцы. «Что, если он чем-то болен и не хочет, чтобы остальные об этом знали?» — спрашивала Донован у Антеи, которая всерьез сомневалась, что детектив-инспектор мог быть болен чем-то, кроме неизлечимой глупости, а еще больше та сомневалась в том, что они с ее начальником могли заразиться одной болезнью по чистой случайности. Но посвещать в свои выводы детектив-сержанта Донован она полагала излишним. По большей части потому, что считала, что тот не заслуживал и капли сочувствия. «Будь это так, я узнала бы об этом одной из первых. Мистер Холмс никогда не упускает важных сведений о тех, кто работает с его братом» «Но что-то вы все-таки знаете?» — написала Донован, и Антея улыбнулась: все-таки полицейское чутье провести было не так уж просто. «Возможно, мне известны некоторые обстоятельства, разглашать которые я, к сожалению, не представляю возможным», — туманно ответила Антея, никогда не упускавшая шанса лишний раз окружить себя ореолом тайны. Она перечитала свое сообщение перед отправкой, вовсе не спрашивая себя, какого черта ей понадобилось использовать столь витиеватые выражения в разговоре с сержантом полиции. На самом деле, хотя Донован этого и не помнила, они выросли на одной улице и ходили в одну школу — она на несколько классов младше, — и это был далеко не частный пансион для благородных девиц. «Это серьезно?» — буквально через секунду ответила обеспокоенная Донован. — «Потому что, простите мой французский, выглядит он как дерьмо». «Скажем так, едва ли от этого можно умереть», — загадочно ответила Антея. Сержант послала ей кучу вопросительных знаков. «Только не говорите, что это связано с Холмсами. Нутром чую, без них не обошлось, чтоб их», — Донован отправила сообщение и насупила брови, ожидая ответа. Когда его не последовало, несмотря на то, что сообщение было прочитано, она снова отправила вопросительный знак. «Хорошо. Не буду», — прочитала она и, нахмурившись еще больше, перечитала предыдущие сообщения, чтобы понять, к чему относился ответ Антеи, а поняв, раздула ноздри. Конечно же, дело в Холмсах, в ком же еще? Наверняка в старшем, от младшего давно не было вестей, да и на такие вещи у нее чуйка. В последний раз между ними явно чувствовалось напряжение. Может, это как-то связано с работой в Ярде? Нет, если место шефа шаталось под ним, его бы очевидно не стали повышать. «Они в ссоре?» Антея помедлила с ответом, не зная, что на это можно сказать. «Что вы имеете в виду? Полагаю, это их стиль общения. Это же Холмсы» «ОК. Они в ссоре больше обычного?» Донован застыла над телефоном. Антея написала что-то, но затем стерла, предательски выдавая, что что-то скрывает. Салли хмыкнула. А потом еще раз. И еще раз. Через пару минут, пораскинув мозгами, она издала громкое и многозначительное «Хмммм», чем привлекла внимание уткнувшейся в монитор коллеги, и напечатала: «Это то, что я думаю?» — что ж, она была вовсе не против подыграть загадочной помощнице Майкрофта. Антея послала ей испуганный смайлик. А затем еще один — череп с перекрещенными костями. Донован усмехнулась, до этого даже не подозревая, что эта красотка с непроницаемой вежливой улыбкой, большую часть времени обращенной к телефону, могла испытывать хоть какие-то эмоции. Что ж, возможно, ее смартфон вызывал у нее больше чувств, чем живые люди, и Салли, работая с последними больше, чем могла того желать, прекрасно ее понимала. «Мать твою, бедный мой босс. Не завидую я ему, вот правда» «Это кто еще из них бедный», — обиженно напечатала Антея. Донован было невдомек, что ее босс, едва они вернулись с переговоров, где Майкрофт угрожал европейским политикам, что к двадцатому году Соединенное Королевство выйдет из ЕС, заперся у себя в бункере на весь день, отчего-то решив опровергнуть поговорку «ни один человек не остров». Такими темпами она всерьез опасалась, что однажды утром проснется, а Великобритания уже отшвартовалась от Континента и поплыла в сторону Южной Америки. Нет, она была совсем не против теплых берегов, но такие сепаратистские настроения без перспективы погреться на солнце ей не нравились. «Я сделаю, что могу», — дописала она, зная, что может немного. Все-таки она секретарь, а не сваха, хотя, возможно, ей и стоило почитать свой контракт получше. Может быть, Грег и не заметил того, что творилось за его спиной, но, вернувшись с крыши и проходя мимо стола Донован, он явно уловил ее странный задумчивый взгляд. — Что? — спросил он не очень-то приветливо, и так уставший от того, что окружающие постоянно на него косились. — Можешь идти домой, Салли, рабочий день для тебя окончен. Остальных это тоже касается. Заканчивайте делать вид, что заняты чем-то важным, и проваливайте. — А вы? — Донован, похоже всерьез взялась опекать его и не планировала униматься. — Мы ведь собирались заглянуть в паб после работы, помните? — Да, и я сказал, что подумаю. У меня дела, идите без меня, — отмахнулся он и, ничего не объясняя, скрылся в кабинете. Дверь за ним, красноречиво хлопнула, намекая, что сейчас не время и не место для лишних расспросов.***
Лишь два часа спустя он понял, что пора наконец отправляться домой и усилием воли заставил себя выключить компьютер. Дома он разогрел пиццу из ближайшего супермаркета, взял пиво и устроился на диване за просмотром записанного матча Арсенала — на футбол у него не оставалось времени, но он не собирался ничего пропускать. Игра была яркой, со множеством моментов и, хотя он уже знал счет, все равно доставила ему удовольствие — тем обиднее было, когда та закончилась, ведь это означало, что ночь, а вместе с ней и его бессонница и следующие за ней кошмары, надвигались все ближе. «Прага — город влюбленных», — писала ему Антея, — «только для тех, кто влюблен. Остальным не советую. Страдать в одиночестве можно в своей квартире. Привезли вам магнитик, вы знаете, где забрать». Он окончательно разлегся на диване и нашел по кабельному какую-то унылую мелодраму девяностых, надеясь, что любовные перипетии героев очень скоро заставят его захотеть сбежать в царство Морфея, но фильм оказался динамичным триллером, слишком ярко напоминавшим ему о его работе, так что он, не выдержав, выключил его, не досмотрев и до середины. Раздраженный, он бросил пульт на столик, когда его внимание привлекла торчавшая из-под него бумажка. Он поднял ее на свет — это была записка с расшифрованным им сообщением с телефона Кимберли. «Если ты это читаешь, мне конец», — узнал он вышедшие из-под собственной руки слова, но резкий, решительный почерк, которым было дописано продолжение, явно принадлежал не ему: «Скажи Грегу, что я люблю его» Грег смял бумажку, чересчур поспешно, словно испугавшись того, что в ней написано. Сердце застучало как ненормальное. В голове закрутились мысли, и сколько бы он ни пытался уснуть, они непременно выхватывали его из полудремы, справляясь с этим лучше всяких кошмаров. Он не знал, какие чувства должен был испытывать по поводу этой записки, но она вызывала у него беспокойство. Ему казалось, что Майкрофт зашел слишком далеко в своей попытке доказать ему, что он изменился, и в то же время он чувствовал предательскую досаду от того, как именно были преподнесены эти слова. Он спросил себя, хотел ли он услышать их прямо, в лицо, безо всяких оговорок и увиливаний? Да, хотел бы, и в то же время совершенно не был готов. Он не знал, как отреагировал бы, скажи ему Майкрофт лично, так что, по-видимому, не делать этого было действительно умным решением. Грег усмехнулся: конечно, все решения Майкрофта в итоге оказывались умными, а иначе и быть не могло; и все же эгоистичное желание услышать, как он произносит это, глядя ему в глаза, никуда не делось. Он не чувствовал себя виноватым за эту маленькую слабость: желание воочию лицезреть, как Майкрофт осознает, что его умные решения разбиваются о действительность того, что он, Грег Лестрад, видел их все в гробу. Пассаж про гроб определенно оказался пророческим: весь следующий час Грег беспокойно вертелся на диване, то засыпая, то просыпаясь, и страшно злясь на себя за это; после чего полный кошмаров сон наконец отобрал его у этого света, утянув в царство мертвых, где раскрытые, обглоданные волнами пальцы тянулись к нему, а бесплотные губы за ними шептали «Скажи, скажи, скажи ему», теряя окончания фраз в свистящих порывах ветра и шорохе взбешенных ненастьем вод. И он, скользя по палубе обреченного корабля, все пытался отмахнуться от них и зацепиться за мокрые доски, тщетно обдирая ладони и ногти, но снова оказываясь отброшенным к накрененным морем бортам. Отчаянный уловить продолжение стихающих на ветру фраз, он боролся уже не за жизнь, а за возможность услышать их до конца, и уже не со смертью, а со стихией, которую, не зная того, породил он сам. Не зная того, он должен был ей покориться и, оказавшись по другую сторону вод, отдаться на милость тому, что сам от себя скрывал, но все, чего он хотел — разобрать, что шептали бесплотные губы и прятал от него ветер. Он не знал…