toss a coin to your witcher

Прежде всего, ему не следовало вмешиваться. Вмешаться значит принять чью-то сторону, а это не соответствует правилам. Правила нужно соблюдать. На этом держится Порядок. А Чонгук его нарушил. И это, блять, та ещё задница. Хуже всего: он понемногу начинает терять сознание. Рана серьёзная, яд стремительно подбирается к сердцу. Пульс — и без того замедленный — едва прослушивается. Он крепче вцепляется в седло, но даже такое простое действие отдаётся пульсирующей болью во всём теле. Дерьмо. Такими темпами, он не протянет и часа, не говоря уже о рассвете. Горячечный жар норовит накрыть сознание, но Чонгук цепляется за физические ощущения — в основном, конечно, боль, повсеместную и оглушающую, нарывы царапин и двухдневный затягивающийся шрам, оставленный на память кикиморой. Иногда он думает, что, продержавшись три человеческих жизни, пора бы уже подохнуть от лап какой-нибудь мерзкой твари. Но рубящие движения меча не так-то просто остановить, как не вытравить предназначение. Школа закладывает всё необходимое, чтобы ведьмаки постигали науку вражьего расчленения по высшему разряду. Никаких осечек, никакого увиливания от обязанностей. Чонгуку не на что жаловаться. Его и раньше ранили — бывало, даже сам не верил, что выкарабкается, и потому всецело отдавался на волю судьбы и снадобий. И всё же каким-то образом оставался жив. Однако сегодня явно не тот случай. — Тише, детка, не паникуй. Кажется, я вот-вот отключусь, — он понижает голос до полушёпота и пригибается к гриве, превозмогая аномальную волну головокружения и делая последнее усилие, чтобы обмотать ремень вокруг пояса и закрепиться в седле. — И тебе придётся отнести меня куда-нибудь, где моему телу найдут лучшее применение. На этой ноте Чонгук с облегчением проваливается в морок. Но если он надеется обрести по ту сторону покой или утешение, то глубоко заблуждается. Первое галлюциногенное видение чем-то напоминает кровавую баню: сплошь горы трупов, магического и человеческого происхождения, ядовитые пары после пожарищ, выжженная земля, обугленные тела и доспехи. Второе более привлекательно на вид: драконье гнездо с дюжиной нетронутых яиц. Будто они не вымерли вечность назад. Будто не превратились в легенду. Чонгук чувствует яростное желание защитить их от любого зла, хоть как-то связанного с первым образом-воспоминанием. Он знает, что взрослые особи где-то рядом, они не могли бросить потомство, в них инстинкты сохранения рода развиты сильнее, чем в любом живом существе. Он убирает меч за спину и садится подле гнезда — неважно, сколько потребуется времени, он будет охранять их. Секунда, и его перебрасывает в новую веху. Чонгук покачивается от странного выгибающего и жгущего ощущения, подвергает тело беглому осмотру — всё в порядке, он невредим. Но что-то не так. Он оглядывается и не узнаёт окружающую обстановку. Похоже на тронный зал, за неимением самого трона. И стены, выложенные черепами — просто декор или намеренная демонстрация могущества, трудно определить сразу. И этот запах. Чонгук хмурится: стерильный, будто вытравленный. — Поздравляю, — произносит утробный голос, — обычно люди минуют это место и сразу попадают по назначению. Чонгук озирается, но не видит во мраке источника, будто стены дышат чьим-то присутствием, которое он не может почувствовать. Ни дуновения ветерка, ни жара, ни холода. Абсолютное отсутствие жизненной энергии. В ту же секунду он замечает, что в отличие от двух предыдущих видений при нём нет меча. Ни кинжала, ни тесака, и не из чего сконцентрировать магию. — Здесь не с кем сражаться. Чонгук вздрагивает — ему не нравится, когда кто-то читает его мысли. — Где я? — В Чистилище. — Так я умер? — Ещё нет, но как-никогда близок. В тот же миг что-то потустороннее заставляет черепа на стенах содрогнуться. Чонгук удерживает равновесие и шарит взглядом по периметру, пытаясь понять, что за чертовщина происходит. Но никто даже близко не собирается просвятить его. — Почему Чистилище разрушается? — Вовсе оно не разрушается, придурок, просто кому-то очень не хочется, чтобы ты отошёл в мир иной. Очередная наружная атака встряхивает подземный мир. Левый бок обдаёт огнём, Чонгук рычит и хватается за рубашку. Пальцы нащупывают влагу, и его отбрасывает к стене резким толчком. Боль застилает глаза молочной пеленой, и эхо чужого голоса почему-то звучит насмешливей: — Давно мы не чувствовали такой первородной силы. Передавай, что ли, привет. А после всё растворяется. Первыми возвращаются запахи: валериана, розмарин и можжевельник. И немного жжёного ладана. Шуршание сквозняка по деревянному полу, разрозненное движение воздуха. Шорох ткани: лён, шёлк и ситец; занавесок, простыней и брючин. Танцующее пламя свечей, блики заходящего солнца на стенах, преломлённые разноцветными стёклышками — лазурными, как присмиревшее море, пыльно-розовыми, как сирень, и перламутровыми, как жемчуг. Вопреки ожиданию его будит не боль, но её отголоски — слабые и натянутые, как тетива. Чонгук с усилием подтягивается на выпрямленной руке, морщится и прикусывает изнутри щёку — раскалённая лава ощущений возвращает сознанию ясность. Что важнее: каким-то чудом, он всё ещё жив. — Очень лестно, конечно, но можно просто по имени. “Чудо” не спешит высовываться из портала, судя по шелестящим звукам, перелистывает страницы, случайно режется подушечкой большого пальца о заострённый край, грязно ругается и по-старинке залечивает рану слюнявым поцелуем. Чонгук шарит взглядом по комнате, находит всё необходимое — и окровавленный жилет, и рубашку, и меч, и даже обрезанные края ремня, которым хотел посмертно приковать себя к лошади. В целом, он даже может попробовать встать… — Твоя регенерация, безусловно, впечатляет и всё такое, но ты почти трое суток не отвечал на лечение, и я бы на твоём месте повременил с этим. — Может, прекратишь уже читать меня? Грубость определённо не входит в топ-10 лучших способов, как отплатить за спасение, но Чонгук ничего не может с этим сделать. Для него раздражение естественно. Он ненавидит, когда залезают в голову. Терпеть не может. И не потерпит. — Прости, — смеющийся голос раздаётся сравнительно ближе, и через мгновение портал закрывается за спиной чужака, — привычка. Мне не каждый день везёт наткнуться на ведьмака, тем более такого одарённого. Недовольство как рукой снимает, честное слово. Не столько от комплимента — Чонгук не считает себя хоть сколько-нибудь одарённым, он всего лишь оружие против зла — не больше, не меньше, его мастерство кроется в точности движений, быстроте реакций, концентрации воли, всё ради одной цели — уничтожения монстров; сколько от очаровывающей, магнетической красоты. И хотя он знает, каким путём достигается подобный облик — чего он стоит, всё равно не поддаться ему невозможно. Кроме того, он чувствует магию — она сопровождает каждый вдох, каждый выдох, невесомое движение ресниц, расходящиеся лучики вокруг глаз, когда он улыбается. Истинная, первородная магия. Она входит в сердце прозрачной иглой, вместо свинца — нежность. — Удивлён? Он всё ещё смеётся над ним — безнаказанно, безбожно, еле-еле; так тёмные ночные бабочки порхают вокруг лица, так познаётся неизбежность, подлинность, неспешность; Чонгук не может решить — разрубить его пополам одним взмахом меча, пока не поздно, или позволить навечно околдовать себя. — Прежде чем ты примешь это нелёгкое решение — клянусь, это в последний раз; можешь закрыть от меня разум, больше не буду — вспомни свои слова, адресованные кобыле. Потому что она исполнила твоё поручение с поразительной точностью. Чонгук следит за его неспешным приближением, недоверчиво щурится, когда юноша садится на край развороченной постели и по-хозяйски сдирает прикипевший клочок марли. Чонгук сдерживает рык, желваки бугрятся под кожей, но сверкнувшая волна гнева на дне янтарных глаз разбивается об айсберг пепельно-серых: “какого хрена?” “потерпишь”. И правда. У него нет причин волноваться за свою жизнь, в противном случае магу не было никакого смысла лечить его столько времени — но нет ни одной, чтобы доверять ему. И в этом проблема. Он критически осматривает затянувшиеся края очищенной раны, но больше не ощущает в теле яд, только остаточную слабость и недомогание, которые пройдут в течение суток. Правда в том, что для полного выздоровления ему действительно нужен отдых. И… что там по поводу его предсмертных метаний? Чонгук хмурится, с трудом вспоминая события того злосчастного дня. Будто вечность минула или полжизни. Что важнее: новая повязка выглядит и ощущается в стократ лучше прежней. Мазь холодит и обеззараживает, а осторожные сосредоточенные прикосновения в некоторой степени доставляют удовольствие. Он уже силится выжать слова благодарности, когда маг поддаётся вперёд — и Чонгук мгновенно перетасовывает ценности. — Меня зовут Тэхён. Тэхён из Каэр Трольде. Ты жив только благодаря мне, и я хочу то, что было обещано. Вопрос застывает не высказанным у самого края губ — золотисто-медовые глаза против глаз цвета изменчивой пасмурной погоды, от затянутого облаками неба до моря в шторм; северное королевство против южного; спелый виноград, обласканная загаром кожа и огненные закаты против сверкающего от соли и снега длинного плаща: ждать его тысячу лет и ни на день не состариться… Чонгук пытается заглянуть в самую суть, нащупать первоисточник, и Тэхён позволяет — это странно и старо, как мир, как пьяным продать душу дьяволу, только ещё легче… Тэхён не знает, наказан ли он — и за что, или же, наоборот, благословлён — и на что; но в нём и Хаос, и Свет, и Хлад, и он может быть ко всему ключом. Загипнотизированный, Чонгук осторожно гладит его по щеке огрубевшими костяшками пальцев, будто боясь спугнуть, будто для него мучительно держать при себе руки, не иметь возможности преодолеть оставшееся расстояние до его манящих мягких губ, провести по шелковистым чёрным локонам, притянуть к себе. Собрав волю в кулак, он спрашивает: — Чего ты хочешь? Ему кажется, или взгляд Тэхёна неуловимо плывёт? Тот вдруг загадочно улыбается и одним грациозным движением седлает его мускулистые бёдра. Чонгук инстинктивно ловит ладонями стройную талию и безотчётно поглаживает обнажившуюся из-под парусной рубиновой рубашки матовую кожу. Направление, в котором они движутся, более чем его устраивает. Ещё бы, блять, нет. — Самое время вспомнить все хвалёные ведьмачьи навыки. — Сомневаешься, что я смогу доставить тебе удовольствие? — А ты сможешь? — Не провоцируй меня, маг. Тэхён смеётся — так слагаются баллады, добиваются бессмертия, расцветает вишнёвый сад. Чонгук распускает шнуровку на его груди и щекотно целует впадинку над ключицей. Сердце наполняется томлением, чресла — нетерпением. Лютику бы понравилась последовательность его мысли. Но он действительно не в силах больше удерживать себя вдали от чужой кожи. Кровать внезапно кажется шире, чем когда Чонгук только в ней очнулся. Будто растягивается в размерах, предоставляя фантазии простор. Света становится меньше, а запахов в воздухе больше: комната словно наполняется паром, плавится изнутри, обтекает липовой смолой, влагой, эфирными маслами: пачули, жасмина, нероли, шалфея. Тэхён отводит его чернильные волосы от лица, разглаживает морщинку меж нахмуренных бровей, накручивает влажные кудри на длинные тонкие пальцы, чувственно приоткрывает губы, будто собирается что-то сказать, но ему не нужно ничего говорить, Чонгук уже знает — и тянется вперёд, теснее и ближе, поцелуй получается осторожный и нежный, первый из многих, слишком многих, чтобы начинать считать… Последние несколько десятилетий ему приходилось перебиваться то тут, то там продажными девками — смешливыми и не очень умными, мягкими и бесстыдными; они выполняли своё предназначение и жались к нему в поиске ласки и тепла, обнаженные и разнеженные, взамен подаренному удовольствию просили рассказать о приключениях, чудесах и монстрах; и не было ничего проще. И нет ничего глубже, интимнее и невесомее этого момента. Теперь всё прошлое кажется недоразумением. Назад дороги нет. — Я ещё смогу остановиться, знаешь. Сейчас, — он целует Тэхёна за ушком, втягивая аромат вьющихся волос, — или сейчас, — карминовая ткань каплей крови соскальзывает с плеча, и Чонгук чувствует себя не столько девственником, сколько рыцарем средневековья, впервые узревшим островок обнажённой плоти. — Разве я прошу тебя об этом? Чонгук склабится — это тяжело, Тэхён испытывает его своей первозданной красотой, змеиным танцем на коленях, мечущим молнии неумолимым взглядом, доступностью и вседозволенностью. Он подхватывает его легко, хотя чужой вес доставляет массу приятных ощущений, и опрокидывает на спину, вытягиваясь с позвоночным хрустом, треском закостеневших сухожилий и суставов, сводя лопатки и расправляя плечи. Тэхён, замерев, впивается взглядом в его натренированное, изуродованное шрамами и чернилами тело — нервная дрожь пробивается на кончиках пальцев, когда он касается Чонгука, садится и обводит линию челюсти, колючую от щетины и острую, как лезвие; обводит каждый неаккуратный след, светлые точки и воронки в тех местах, куда впивались клыки, когти и иглы. Тэхён обвивает его шею, заглядывает в золотистые глаза — губы в опасной близости от чужих губ, и несмело сокращает один из двух разделяющих их дюймов. Чонгук с утробным стоном проглатывает оставшийся, обнимает так крепко, что слышит тихий скулёж. Тэхён бормочет проклятие, когда он сжимает и мнёт его ягодицы, облачённые в просторное подобие брюк. Может, его колдовские пальцы длиннее и тоньше, но ладони Чонгука шире, в них больше силы. Правда, задница Тэхёна стоит того, чтобы её мять. Национальное достояние, ей-богу. — Первый раз будет быстрым и грязным, не думаю, что смогу продержаться долго, — Чонгук помогает Тэхёну избавиться от одежды, оставляет беспорядочные поцелуи везде, куда только может дотянуться: круглые коленки, внутренняя сторона бёдер, мягкий овал живота и цепочкой вверх по груди. Тэхён кивает — торопливо, бессмысленно, одним взмахом руки материализует что-то душистое и маслянистое, предназначение чего, впрочем, угадывается довольно легко. Чонгук ухмыляется и собирается сморозить что-то до смерти пошлячное, но внезапно Тэхён снова оказывается верхом, баночка подплывает ближе — до чего удобно, боже, никаких тебе скрупулёзных плевков на ладонь — и зачерпывает добрую половину, прогибаясь и заводя локоть за спину. Требующий внимания член покачивается и роняет прозрачные капли на точёный корсет мышц, и Чонгук — за неимением альтернативы и с целью проявить учтивость — сгребает его в ладонь, прослеживая пальцами другой руки направление торопливых и чавкающих движений. — Н-не трогай, — не смотря на дрогнувший голос, тот подкрепляет отказ яростным взором, и Чонгук молниеносно сжимает его на основании, срывая протяжный мучительный стон. Тэхён приподнимается, опираясь на плечи, и тянется к губам — Чонгук верно угадывает момент, чтобы наспех потереться между масляно-блестящих бёдер и направить головку внутрь. Захлебнувшись вдохом, Тэхён впивается длинными ногтями в его спину, полосует безжалостно, пока Чонгук безжалостно натягивает его на член. — Хреново ты растянул, — не то что бы в его положении жаловаться, узость прохода не неприятна, скорее, отнюдь, но Тэхён содрогается явно не на пике удовольствия, а это… — До конца. — А? — Вставь его до конца. Чонгук прикрывает глаза и глухо выругивается. Всё ведьмачье хладнокровие выветривается при виде тэхёновых слёз, готовых вот-вот пролиться. Но ведь и просьбе отказать грешно. В его случае это весомый аргумент. Дальше всё срывается в какой-то невероятный коктейль из стонов, смазки и характерного скрипа. Обычно Чонгук отдаёт предпочтение молчаливым любовникам, но Тэхён — другое дело. Ничто так не повышает самооценку, как его низкий вибрирующий голос, вторящий и потворствующий ритмичным движениям. Чонгук размышляет, что мог бы прикасаться к нему нежнее, обласкать досыта, медленнее, бессердечнее; заняться сексом так, будто это ничего не значит, ни к чему не приведёт и ни к чему не обяжет; но Тэхён отклоняется назад, уставший, вымотанный, хрустальный, вспотевший и всё ещё болезненно возбуждённый, в облаке испарины и сандалового масла, и Чонгук бережно придерживает его, помогая откинуться на развороченные кремовые простыни, обернув руку вокруг тонкой талии — не может оторваться, не собирается даже. Томный взгляд исподлобья и обольстительная улыбка, украденная прикушенной губой, говорит о том, что тот наслаждается каждым мгновением. Чудесно. Восхитительно. Не то чтобы Чонгук сомневался в себе, просто Тэхён заслуживает только самого лучшего. — А потом мы примем ванну. Ты и я. И снова займёмся любовью. На этот раз я буду хорошо растянут, и мы найдём лучшее применение твоему рту. Чонгук наклоняется как раз вовремя, чтобы поймать окончание слов губами: — Где ты хочешь, чтобы я тебя вылизал? — Везде. — Какое совпадение. Тэхён посмеивается и влажно стонет, когда Чонгук выскальзывает и снова размашисто входит на всю длину. Его грудь и бёдра мелко подрагивают, а мышцы на животе конвульсивно сокращаются. Чонгук хмыкает: это хороший знак. И хотя ему совершенно некуда торопиться, мысль о том, чтобы принять ванну, кажется чертовски заманчивой. Тем более, в компании одного определённого чародея. И всё же есть кое-что, что не даёт ему покоя. — Ты нарочно не прикасаешься к себе, чтобы оттянуть оргазм? — Хочу кончить от твоего члена. Внутренне Чонгук переживает кратковременную остановку сердца, но внешне остаётся сексуальным глумливым ублюдком: — Вижу цель — не вижу препятствий.