Любимчик

      Останавливаюсь.       — О! Сэр! А я вас ищу, — изрекает Роланд.       — Да? — спрашиваю, скрывая испуг.       — Ужин готов. Пойдете?       — Я иду к Озвеллу. Он там?       — Сейчас проверим, — подходит к двери и стучит. — Мистер Спенсер, вы у себя?       — Да! Что случилось?       — Ужин готов, сэр. Спуститесь или вам принести?       — Спущусь. Спасибо, Роланд.       — А что у вас в коробке? — добавляет мне тише.       — Ничего, — вру, не желая открывать. — Хочу отдать Озвеллу.       — Идите, Альберт, не буду задерживать.       Стучу, потому что Спенсер ругает, когда врываюсь без стука. Хотя сам ко мне в дверь не стучит никогда. Но это его дом, все правильно.       — Можно? — спрашиваю.       — Заходи, — открывает дверь сам и видит коробку. — Что случилось?       — Там голубь, — отвечаю.       — Где ты его поймал?       Вхожу.       — На улице нашел. В парке, — поясняю.       Про чердак точно говорить нельзя.       — Не слышу шороха в коробке. Он мертв? — догадывается Озвелл.       — Да.       — Что же ты хочешь от меня?       — Его можно оживить?       — Открой коробку, посмотрим в каком он состоянии.       — Я уже спрашивал про него в прошлом году. Я хотел голубя в воду положить, а ты сказал: нет шансов… Но я не смог его закопать.       — Ты сохранил ту мумию? — подивился Озвелл. — Надеюсь, не у себя в комнате?       — Нет. В парке под камнями изгороди, — лгу.       — Тогда уже весь разложился. Можно не открывать. Просто отдай Роланду. Он выбросит.       Неприятно поражает. Неужели, настолько безнадежно?!       — Но ты говорил, что смерти можно избежать! — протестую.       — Да. Когда ты еще жив.       Понуриваюсь, но добавляю:        — Я хочу открыть. Мне интересно.       — Так открывай. Только надень маску и перчатки. Дать тебе?       — Я… вдруг там ничего не увижу?       — Что-то обязательно останется. Не надо бояться трупов, Альберт, — верно прочитал мою нерешимость. — Живые существа опаснее. У мертвых одна угроза — разносчики заразы. Но дезинфекция и индивидуальная защита решает проблему. Главное, всегда заботиться о собственной безопасности.       С этими словами подходит к столу, выдвигает ящик, шуршит содержимым и извлекает две марлевые медицинские маски и пару перчаток.       — Смотри, как это делается, — одну надевает на себя, другую — протягивает мне. — Завяжешь сам? Коробку поставь на пол.       Так и делаю. Беру у него маску и повязываю себе на лицо. Сразу становится жарче дышать.       — Перчатки тоже? — спрашиваю.       — Если будешь трогать труп руками, то да. Если только коробку, то можно и так. Только руки потом обязательно помой с мылом.       — Да. Я не буду его трогать. Хочу посмотреть.       — Открывай. Смелее, — Озвелл бросает непонадобившиеся медицинские перчатки на черное кожаное кресло, предназначенное для гостей.       Набираюсь смелости — Озвелл рядом и уже не страшно. Приподнимаю крышку — идет туговато. Придерживаю коробку и, наконец, снимаю крышку.       Запашок из коробки неприятный. Но опасался, что будет вонять сильнее. На дне бело-бурый скелет птицы. Перья потеряли вид и выглядят пожеванными. На дне коробки видно, как бегают мелкие жучки среди нитей перьев.       — Видишь, здесь некого оживлять, — заключает Озвелл. — Голубь почти полностью сгнил. Если бы не коробка, он выглядел бы сейчас менее целостным. Закрывай. Пойдем, ужинать.       Я не ожидал увидеть птицу такой. А, может, ожидал и потому боялся.       Надежда еще теплится и не хочет исчезать.       Закрываю коробку и выпрямляюсь, держа ее в руках.       — Выходи, — Озвелл открывает дверь.       Подчиняюсь и шагаю в коридор.       — Маску можно снять?       — Да.       Снимаю и отдаю приемному отцу. Тот свою уже снял. Принимает, затем относит и кладет обе на край стола.       Возвращается и покидает кабинет. Достает связку ключей из кармана халата и запирает дверь.       — Пойдем в столовую, — распоряжается.       Послушно иду следом. Чувствую, проголодался.       Доходим до лестницы, в сомнении замираю наверху. Приемный отец идет вниз.       — Озвелл?       — Что? — останавливается и поворачивается.       — Так выглядит смерть, да? — показываю на коробку.       — Да, Альберт. Вот, что остается от живых существ. Так и будешь стоять?       Мотаю головой и спускаюсь следом.       Идем вниз.       Хочется сказать что-то еще, но не могу сформулировать. На душе тягостно.       Озвелл проходит в столовую.       — Роланд! — окликает дворецкого, который стоит у дверей. — Возьми у Альберта коробку и выброси. Только не открывай.       — Хорошо, сэр, — подходит ко мне. — Можно?       — Его совсем нельзя спасти, да? — спрашиваю у Спенсера.       Но тот скрывается в столовой.       — Альберт, у вас там зверек? — интересуется Роланд.       — Птица. Она умерла, но это ведь не навсегда? Ее можно спасти?       — Извините, сэр. Мне очень жаль, но навсегда. Давайте коробку.       Нехотя отдаю и иду в столовую.       Спенсер уже сидит за столом на своем месте напротив окна.       — Альберт, иди на кухню и помой руки, — распоряжается.       Подчиняюсь.       Кухарки — одна полная женщина в возрасте, другая худенькая и молодая в белых передниках и чепцах — раскладывают еду по тарелкам. Вторая — Джоанна — взяла поднос с ужином и пошла в столовую.       — Что такой грустный, Альберт? — спрашивает толстушка Марта. — Кто-то обидел?       — Нет. Нашел мертвого голубя.       — Бедный ребенок! — разводит руками Марта, поставив на стол кастрюлю. — Кто же его убил?       — Никто. Сам умер.       Подхожу к раковине, открываю кран и начинаю мыть руки.       — Как жаль, когда кто-то умирает, — вздыхает Марта. — У меня была кошка — очень славная. Белая с черным носиком и лапками. Спотти звали. Умерла, когда мне было пятнадцать. До сих пор забыть не могу. Вспоминаю и плачу.       — Миссис Марта, мне жаль вашу кошку. Если животные так быстро умирают, тогда не стоит их заводить.       — Наоборот, надо сразу селить новое, чтобы облегчить боль потери!       — Вы так и сделали?       — Да. Через пару месяцев нашла котенка по объявлению почти той расцветки. Даже назвала так же.       — Тогда почему вы, вспоминая Спотти, плачете, если у вас есть новая кошка?       — Потому что она тоже умерла, Альберт. С тех пор я больше не завожу домашних питомцев. Просто не могу.       Женщина смахивает слезу с угла глаза.       — А, если бы кошки жили столько же, сколько люди, вы бы завели ее себе? — спрашиваю.       — Но кошки не живут столько.       — Я спросил: если бы жили, то завели? — настаиваю.       — О! Конечно. Это было бы прекрасно. Но бог не наделил их таким долголетием.       — Значит, сделайте так, чтобы кошки жили, как мы, тогда сможете завести себе питомца, — выдаю решение.       Марта с непониманием смотрит на меня.       — Как? Это невозможно!       — А мистер Спенсер говорит, что нет ничего невозможного, — возражаю.       Выключаю воду, отираю руки полотенцем и выхожу из кухни.       Почему Марта настолько себя ограничивает? Надо просто не давать своему питомцу умирать — тогда он будет жить столько, сколько тебе надо.       Приемный отец не ел, ждал меня. Блюда уже стояли на столе.       Подхожу, сажусь. Заправляю салфетку в ворот рубашки, расправляю на груди, чтобы не испачкать одежду.       Сегодня запеканка из омлета и шампиньонов. Сверху посыпана зеленью. Пахнет аппетитно. Но я бы хотел фруктовый пирог.       — Озвелл, а не осталось пирога, что мы ели вчера?       — Спроси у Марты. Но перед этим съешь омлет. Питаться надо разнообразно.       Начинает есть.       Беру вилку. Медлю.       — А можно, наоборот? — прошу. — Потом съем омлет.       — Альберт, если бы ты жил в приюте, то питался бы одной пшенной кашей на воде три раза в день, - пугает.       Любое напоминание о том, кто я на самом деле, вызывает страх, что могу отправиться обратно, если разочарую приемного отца. Приют, как понял из намеков Озвелла — это кошмарное место, где находиться голодно, одиноко, спят на жестких кроватях, а еще воспитанников бьют. Больше всего на свете не хочу обратно.       Послушно отрезаю кусочек омлета вилкой и отправляю в рот. Вполне вкусно. Хотя пирога хочется больше. Но нельзя сердить Озвелла.       Понуриваюсь.       — Сиди прямо, — снова делает замечание.       Выпрямляю спину. Как тяжело следовать английским манерам, когда простолюдин…       Поднимаю виноватый взгляд.       — Ты ведь не отдашь меня в приют? — озвучиваю самый тайный страх, не в силах терпеть.       Смотрит пристально. Оценивающе.       — Если будешь послушным и хорошо учиться, то нет.       — Буду. Я тебя не разочарую.       От сердца отлегает. Испытываю благодарность и решимость слушаться. Я не допущу, чтобы он отдал меня обратно.       — Молодец, — хвалит. — Оттачивай ум, Альберт. Это главный секрет успеха. И самое эффективное оружие.       Вспоминаю безоружного солдатика, который лежит в кармане. Ему не обязательно оружие: у него есть ум.       — А как ум может поразить противника? — спрашиваю, потому что не очень понимаю.       — Например, чужими руками. Высокий интеллект дает возможность предугадывать ходы противника и обезвреживать их еще до начала боя. Когда у меня будет больше времени, научу тебя играть в шахматы. Тогда поймешь принципы большой игры. Жизнь чем-то напоминает шахматную партию. Но сегодня, раз ты сам поднял эту тему, мы поговорим о смерти. Ее не надо бояться, избегать и создавать мистических ореолов. Страхи, как и проблемы, решаются только тогда, когда их не бояться обсуждать. Так что, если чего-то пугает, подходи и говори мне. Тогда страх уйдет. Что тебя тревожит сейчас?       — Что голубь в коробке никогда не полетит. Мне стыдно перед ним, — признаюсь. — Когда вокруг такие чудеса, созданные людьми, как светящиеся лампочки, самолеты, компьютеры, автомобили, огромные дома намного этажей, а оживить голубя — не могут? Он же такой маленький… Почему, Озвелл?       — Потому что голубь устроен сложнее, чем все то, что перечислил, — пояснил. — Вопрос надо ставить иначе: не почему, а как. Как его оживить, когда разложение настолько далеко зашло? У меня пока нет ответа, потому что организм неизведан до конца. Некоторые и самые важные процессы до сих пор загадочны. Например, старение, иммунитет… Возможно, именно ты найдешь ответы на эти вопросы.       — И оживлю голубя? — радуюсь.       — Представь, Альберт, вот оживишь ты птицу, — произносит с насмешкой, — а, что она сделает, когда оживет?       — Полетит.       — А еще будет: есть, спать, спариваться и откладывать яйца. Ты видишь в этой птице нечто исключительное, что выделило бы ее из сотни других голубей, что летают вокруг? Что сделало бы ее незаменимой?       — Нет.       — Именно. У птиц нет разума и уникальной личности. Они не в состоянии написать книгу, музыкальную сонату, не сделают научное открытие… Животные не несут людям такой пользы, как люди. Поэтому низшие по разумности виды, даже сравнивать с нами бессмысленно, а так же ставить их потребности выше наших. Неужели, ты считаешь себя ровней голубю?       Отрицательно мотаю головой, жуя омлет.       — Правильно. Важно научиться выбирать для спасения тех, кто ценнее и незаменимее. А животные годятся только в пищу, для выполнения работы или, как подопытные для тестирования новых лекарств и прочих медицинских методик.       — Голуби?       — Кто угодно, если в этом есть практический смысл. В науке обычно используют белых мышей, обезьян и свиней, потому что первые дешевы и удобны для наблюдений, а последние физиологически ближе к человеку.       — Ясно. А этого голубка не оживить? — надежда еще не гаснет.       — Нет, Альберт, увы. Когда смерть произошла, вернуть живое существо обратно очень сложно. И чем дальше зашла стадия смерти, тем тяжелее это сделать. Поэтому необходимо побороть старость, чтобы не допустить смерти. Как жизнь делится на взросление и старение, так и смерть подразделяется на этапы. До них есть еще процесс умирания организма, но о нем расскажу позже, как и более подробно о гниении. Первая стадия — это клиническая смерть, когда останавливается сердце и дыхания, а также угасают рефлексы, например, глотательный. На данном этапе живое существо можно оживить — или по-научному, реанимировать, потому что мозг еще жив за счет внутренних энергетических ресурсов клеток. Но, если из-за нехватки кислорода — содержится в воздухе, которым мы дышим — происходит гибель мозга, то наступает следующая стадия: биологическая смерть, когда сознание уже вернуть не получится на сегодняшнем уровне развития медицины. Клиническая смерть длится до десяти минут — это ничтожно мало, но за этот промежуток времени сознание можно спасти. Далее гнилостный распад тканей слишком далеко заходит для реанимации. В первые сутки — это, как раз стадия биологической смерти, когда распад тканей только начался, — еще можно реанимировать организм: запустить сердце, легкие, заставить сокращаться мышцы, но не мозг. Его ткани слишком хрупки и восстановление мозговой деятельности — сложный и пока не решенный до конца вопрос. Поэтому спасать в первую очередь надо живых, Альберт. Не доводить человека до старости, смерти, биологической смерти и уж тем более гниения.       Заинтересованно киваю.       — А голубь умер от старости? — предполагаю.       — Не знаю. Без вскрытия сложно сказать. Может быть, от болезни.       — Болезнь тоже убивает, как старость?       — К сожалению, да. Но с большинством болезней медицина успешно борется, а с теми, что пока неизлечимы — решение на выздоровление лежит в ближайших десятилетиях. Болезнь случайна. Всегда есть шанс не заболеть, а заболев — излечиться. А вот старость — это процесс, заложенный в каждом и его не миновать никому. Поэтому она так опасна.       — Я тоже состарюсь, да?       — Когда вырастешь, если не станешь работать вместе со мной над решением этой проблемы, то да. Не хочу быть старым. Не верится. Даже представить не могу.       — А, если я состарюсь, то умру? — спрашиваю.       Становится не по себе.       — Чем ты старше, тем остается меньше времени на поиск средства от старости.       — А, если его не найду? И ты тоже? То мы умрем и так же высохнем, как голубь?       — Пока жив — надежда на благополучный исход есть всегда. К тому же у тебя шанс успеть намного выше, чем у меня, ибо ты моложе. Поэтому учись, Альберт, хорошо впитывай знания. Сейчас именно на это ты должен потратить свое время.       Озвелл звонит в колокольчик. В столовую входит Джоанна и приносит нам ягодный морс на подносе, а пустые тарелки забирает.       — А, когда выучусь, то смогу оживить того голубя в коробке? — беру бокал и делаю глоток. Ароматно, сладко и очень вкусно.       — Не сможешь, мой мальчик, потому что его тельце уже зашло в стадии гниения очень далеко. Оно разложится полностью быстрее, чем, допустим, пару десятков лет, которые тебе понадобятся на обучение и открытие оживления мумифицированного трупа. Поэтому важно самому не повторить судьбу голубя.       — Несправедливо…       Озвелл делает глоток морса и грустно вздыхает:       — Природа создала нас смертными — это самая вопиющая несправедливость, перед которой блекнут все остальные. Именно ее надо решить, тогда человек однозначно изменится к лучшему. Нужно усовершенствовать организм, убрать изъяны. Это то, над чем я работаю.       Ощущаю надежду.       — У тебя получится? — спрашиваю.       — Если ты мне поможешь, то да.       — Я помогу, — наполняюсь решимостью. — Тогда мир станет справедливее?       — Определенно, — Озвелл заканчивает ужин и промокает губы салфеткой.       С наслаждением пью морс, который приготовили из замороженных ягод. Внезапно приходит идея.       — Озвелл! Мы же замораживаем мясо, чтобы не испортилось, тогда можно заморозить голубя и он сохранится?       — Да. Сохранится. Но именно, как кусок мяса. Ткани при заморозке травмируются и разморозить их без последствий трудно. А тут уже и тканей-то почти не осталось. Перья и кости. Теоретически можно нарастить на скелет мышцы, но именно вернуть прежнюю структуру погибшего мозга, да и сам орган восстановить не удастся на данном этапе развития науки. Так что, мальчик мой, голубь этот давно мертв. Его не спасти.       — Жаль. А ты говорил, что мы можем творить чудеса… — укоряю.       — Можем. Только путь к созданию «чуда» тернист, много проблем встает на пути, которые нужно решить.       — А, когда все проблемы будут решены, то мы сможем оживлять голубей? Озвелл вдруг улыбнулся.       — Как говорит один мой хороший друг, давай, обсудим это лет через десять. Наберись знаний, и сам ответишь на этот вопрос. И уже не на примере птиц.       Мистер Спенсер встает из-за стола.       — Закончил трапезу? — спрашивает. — Пойдем, хочу кое-что показать тебе в моем кабинете.       Допиваю остатки морса. Отставляю бокал и встаю. Салфеткой поспешно вытираю рот и руки, бросаю на край стола.       Сыт, пирога уже не хочется, куда интереснее, что покажет Спенсер.       — Я все, пойдем, — тороплю.       Озвелл направляется к выходу из столовой.       Иду за ним.       Проходим холл. Поднимаемся по лестнице. Я заинтригован, но не спрашиваю. Надо учиться ждать, вспоминаю наставление приемного отца.       Доходим до кабинета, Озвелл открывает дверь и пропускает вперед. Вхожу.       Заходит следом, закрывает дверь и подходит к большому во всю стену книжному шкафу из темного дерева. Открывает застекленную дверцу и ищет что-то среди томов. Находит и достает потрепанный блокнот в толстых корках.       — Это мой дневник из экспедиции в Африку, в которую ездил еще до твоего рождения с профессором Маркусом и доктором Эшфордом, — поясняет. — Иди сюда.       Подходит к письменному столу — такому же старинному и массивному, как и все здесь — кладет дневник на столешницу и перелистывает страницы.       Подхожу. С любопытством вглядываюсь в исписанные мелким почерком листы. Озвелл переворачивает страницу и показывает пальцем на приклеенный к ней сухой листок какого-то растения.       — Это лист Цветка Солнца. Именно он стал целью нашего путешествия. Это чудесное растение! Оно содержит в себе вещество, которое может стать ключом к созданию нашего «философского камня».       — Который сделает нас бессмертными, как алхимика Николаса Фламеля и его жену? Помню, ты рассказывал про них.       — Это всего лишь легенда, мой мальчик, которая хорошо звучит вечером у камина. Если бы «философский камень» существовал, то я бы об этом знал. Нет, его еще только предстоит создать. Нам, Альберт. А это ключ.       Приемный отец еще раз указал на лист Цветка Солнца.       — А это что? — показываю на круг, нарисованный ниже, который напоминает змею.       — Это Уроборос — змей, пожирающий свой хвост, — поясняет Озвелл. — В алхимических трактатах он часто выступал символом философского камня. А еще это один из знаков бесконечности или вечности. Джеймс Маркус нарисовал. Часть записей здесь не только мои.       — Как интересно. А можно мне почитать?       — Подрастешь еще немного и дам изучить. Здесь много ценных наблюдений.       — Я тоже хочу стать путешественником! — перевожу взгляд на черно-белое фото на стене в рамке, где Озвелл стоит вместе с профессором Маркусом и доктором Эшфордом на фоне африканских хижин. Выглядят моложе и счастливее.       — Я не путешественник, я ученый, — поправляет Спенсер. — А это куда интереснее. Потому что для настоящего ученого нет ничего невозможного. Главное, самодисциплина, упорство и жажда познания. А еще надо очень любить жизнь. Я чувствую, что стою на пороге величайшего открытия! Открытия, которое изменит меня, тебя и весь мир. Главное искать, верить в свои силы и не сдаваться.       — Я тоже стану ученым, когда вырасту? — спрашиваю. Озвелл бережно закрывает дневник и относит его обратно в шкаф. Прячет в глубине. Затем поворачивается ко мне.       — Станешь. Тебя ждут великие дела, Альберт. Ты же без пяти минут потомок славного рода Спенсеров, а у нас нет неудачников.       — Но моя фамилия Вескер.       — Имена, фамилии, титулы — звучит красиво, но это все мишура, если у тебя вот тут, — Озвелл дотронулся пальцем до своего виска, — пусто. Так что учись и оттачивай ум. В роду Спенсеров всегда ценили интеллект. Порой, даже выше капитала при выборе супруга или супруги наследнику. Поэтому каждый потомок рождался умнее предыдущих. Ты должен стать гением, Альберт, никак не меньше, чтобы быть нас достоин. Все задатки у тебя есть.       — Озвелл, а если у меня не получится стать гением, ты вернешь меня обратно в приют?       — Нет, мой мальчик, — вдруг, кладет мне на плечи руки, тепло улыбается и смотрит в глаза. — Не бойся, не верну. У тебя все получится. Ты всегда будешь со мной. Ты самое ценное и прекрасное, что у меня есть. Будь достоин великого рода Спенсеров и станешь его частью, а я буду гордиться тобой еще больше.       Счастливо улыбаюсь.       Когда приемный отец не строг, то хороший.       — Буду, Озвелл, — обещаю. — Самым лучшим, чтобы ты и твои великие предки мной гордились.       Приемный отец обнимает меня и гладит по голове. Он не часто ласков со мной, поэтому редкая теплота трогает.       Радостно обнимаю в ответ.       — Озвелл, а почему из приюта взял именно меня? — задаю самый волнующий вопрос.       — Потому что ты исключительный. Лучше, чем другие. Я это понял по твоим глазам. А теперь иди спать, — отпускает.       — А когда ты пойдешь к себе?       — Позже. Доброй ночи, Альберт.       Чувствую, пора уходить.       — Спокойной ночи! — улыбаюсь и покидаю кабинет.       На миг хочется назвать его папой. А потом решаю, что между «Озвеллом» и «папой» — разницы нет — это же один и тот же человек, а как его называть не так уж важно. Нравится, чтобы я называл его по имени — пусть будет так. Главное — не слова, главное — чувства.       Иду по коридору в «свое» крыло, представляя себя в экспедиции за Цветком Солнца. Как бы хорошо, если бы Озвелл тогда взял меня с собой.       Сначала иду в в туалет, умываюсь, чищу зубы, размышляя над словами Спенсера.       Потом иду в свою комнату. Захожу и закрываю дверь. Прежде, чем раздеться, подхожу к окну. Смотрю в сторону вольера. Собак, наверное, уже выпустили. Но за окном темно и ничего не видно.       Раздается чей-то лай. Чарли бы определил кличку животного, а я не могу угадать. Ничего, научусь. Сладко зеваю.       С этими мыслями раздеваюсь и аккуратно складываю вещи на стул. Потом вспоминаю, что в кармане оловянный солдатик. Достаю. Рассматриваю. Скачет на коне навстречу путешествиям, открытиям и созданию «философского камня». Безоружным. Потому что, главное его оружие — это ум.       Подхожу к комоду. Приседаю на корточки. Отодвигаю тяжелый нижний ящик и прячу солдатика в самый дальний угол — туда, где хранится монета. Пусть пока лежит и охраняет мое сокровище.       Закрываю ящик. Встаю. Беру атлас по анатомии.       Иду к тумбочке. Включаю ночник. Забираюсь в постель. Устраиваюсь поудобнее и укрываюсь одеялом. Кладу атлас перед собой. Начинаю листать. Очень интересно смотреть, какой ты внутри.       С любопытством смотрю на свою кисть, вглядываюсь в кожу, волоски, ногтевые пластинки, просвечивающие нити вен. Познавать себя увлекательно.       Интересно, голуби внутри такие же, как мы или нет? Надо будет спросить у Спенсера.       Вдруг, понимаю, что не хочу быть заводчиком — это интересно, но область знаний в пределах собак и вольера во дворе. А я хочу путешествовать, выходить за пределы имения, поэтому стану ученым, как Озвелл. Тогда весь мир будет открыт передо мной.       Возвращаюсь снова к просмотру атласа. В тусклом свете читаю буквы, слова, фразы… а потом глаза слипаются и незаметно проваливаюсь в сон рядом с красочной книгой.       Далеко за полночь, Озвелл, прежде чем отправиться спать, заглядывает ко мне, подходит, откладывает книгу на тумбочку. Заботливо поправляет на мне одеяло. Гасит ночник. Смотрит на меня несколько секунд. Затем тихо выходит и прикрывает дверь.       Кажется, даже слышу его. Но мне снится Дюк, который прыгает вокруг меня, сидящим на скамейке в парке, звонко лает. А я листаю атлас по анатомии, показываю ему картинки, желая, чтобы песик стал умный и соответствовал благородному роду Спенсеров.